Я тогда тебя забуду

ПОЯВЛЕНИЕ ЕГОРА ЖИТОВА

Мама в эту зиму часто говорила отцу:

— Его-о-ор, чем картежничать, лучше бы законопатил пазы да щели. Вон пакля и мох, в сенях. Да окна замазал бы. Тепло-то сохранилось бы. А то че небо топить!

Отец обещал, но так ничего и не делал. Зима подходила к концу. Однажды вечером отец объявил, что снова собирается в город. Все руками всплеснули.

— Мало тебе, и так три года незнамо где ошивался, — выступила первой бабка Парашкева. — Опять к бабе той потянуло, что ли? Мало тебе. И так ведь тогда как блудный сын возвратился. Штанам не на чем держаться было. Вот ведь баба-то до чего довела городская!

Но отец прикрикнул на нее.

— Конечно, рази плохо? — поддержала мама бабку Парашкеву. — Всю зиму в карты играл, а на лето в город, когда в поле работать надо. У него все шиворот-навыворот. Зимой с бороной, а летом в извозе.

Но на маму отец кричать не посмел. Он начал объяснять:

— Да пойми ты, баба умная. Ведь промеж сохи и бороны не схоронишься. Одной пашней, без промысла, мужик разве может пробиться?

— Говорить ты больно в городе-то научился. Забыл, что господь повелел от земли кормиться. Без хозяина-то земля круглая сирота.

— Она, земля-то, и без меня не пропадет. Куда она денется! Много еще нас, дураков таких.

Отец еще что-то говорил, но мама решительно прервала его рассуждения.

— Если уйдешь, — заявила она, — так уходи совсем. Не больно нужен. Только обратно не приму.

И по тому, как она держала кочергу в руках и решительно разбивала головешки в печи, было видно, что она не шутит. И отец сдался.

— Ладно, — сказал он. — Только если есть будет нечего, то на себя пеняй. Опять, говорят, голодный год будет.

Мне хотелось жить в городе, я мечтал всю жизнь об этом, но в то же время было жалко маму, и это второе чувство пересиливало. Дороже мамы и Саньки у меня не было никого.

После этого жизнь продолжала идти той же колеей: картежная игра, пьянки, драки, разговоры, вращающиеся вокруг них.

Не знаю, сколько это продолжалось бы и чем закончилось, если бы в деревне не появился Егор Житов.

Егор Житов, сын деда Селиверста — пчеловода, в деревне почти не жил, сельским хозяйством занимался только смолоду. Потом, лет двадцати, ушел в город, шорничал, был учеником, подмастерьем, а затем мастером. Рассказывали в деревне, что перед самой революцией был посажен как политический, а в революцию выпущен. Последнее время не было о нем ни слуху ни духу.

И вдруг в троицу, в самый разгар праздника, Егор Житов появился в родном доме. Вышел на улицу и на спор с мужиками перебросил через амбар Степана Фалалеева пудовую гирю. Я видел, как он бросал. Народу собралось вокруг него много, почти вся деревня. Егор поплевал в ладони, не торопясь, нагнулся над гирей, взял ее в руки, поиграл, потом отставил правую руку с гирей в сторону и вниз и широко размахнулся. Гиря с силой вырвалась из руки, взлетела, не задев конька, ударила за ним по доскам крыши и с грохотом скатилась, тупо ухнув в землю за амбаром. Егор Житов вытер руку об руку, одернул пиджак, отцепил от брюк приставший репейник и выпрямился.

Потом все привыкли к его манере казаться спокойным в то время, когда кровь и мысли кипели, как в горячем котле.

А сейчас это было на удивление. Всем своим видом он выгодно отличался от окружавших его мужиков. Было видно, что он не из бедных и не деревенский, а городской. Некоторое время он стоял и смотрел на всех так, будто ничего не произошло и все, что он совершил невиданного, не потребовало от него никаких усилий. Так, пустяк, ничего не стоит. Он был победителем по природе своей, привык побеждать, поэтому не испытывал ни гордости, ни особой радости. Прошло какое-то время, и все бросились за амбар, чтобы посмотреть на гирю.

— Эка невидаль! — переговаривались между собой мужики.

— Эка сила!

— И откуда такое?

Коренастый, плотный, здоровый и, как показала перелетевшая через амбар тяжесть, бесспорно, человек большой силы, Егор Житов был очень маленького роста, всего, как тогда говорили, аршин с шапкой. Главными в его фигуре были огромная голова с корчагу и руки — длинные, сильные и выразительные. Руки его были такие же умные, как голова, они будто говорили то, что надо, схватывали мысль и передавали ее, выражая и продолжая то, что он хотел сказать.

Пудовая гиря, переброшенная Егором Житовым через амбар на виду у всех жителей, сделала его первым мужиком в Малом Перелазе.

Моему отцу не понравилось, видимо, это. Он раздвинул мужиков, столпившихся над гирей, взял ее в руку и сказал, будто шутя:

— Ну-ко, дай попробую.

Толпа перебралась на ту сторону амбара, откуда гирю бросал Егор Житов. Отец встал с гирей в руках, перекрестился и ждал момента, когда почувствует, что может бросать. Надо сказать, отец по всей волости славился силой. Среди других деревенских он выделялся большим ростом и неимоверной силой. Ему ничего не стоило поднять тяжелый воз, если ломалось колесо у телеги и надо было заменить его. Он на спор гнул подковы, мог остановить за задок проезжавшую телегу или столкнуть лошадь с ног. Однако всегда невозмутимо-спокойный, в этот раз он разволновался: никогда не приходилось бросать гирю через амбар (дело-то новое для него, вдруг не выйдет ничего).

Может, отец поторопился, а может, гирю неверно взял, но она ударилась в самый конек, повернулась вокруг себя и скатилась по тесовой крыше к его ногам. Отец отшвырнул гирю и сказал Егору Житову:

— Ну, ты, Егор, силен, не думал.

— Может, повторить? — спросил Егор Житов.

Но самолюбивый отец отказался. Почему он признал себя вторым, что с ним случилось? Он ведь еще никому не уступал. А на этот раз даже бороться не стал.

На следующий день Егор Житов пришел к нам.

— Что, — спросил он громко с порога, — у вас уже живут или спят еще?

Отец встал и, спустившись с полатей, поздоровался с Егором. Сели. Разговор начался, конечно, с того, что Егор овдовел.

— Обезбабел я, — сказал он.

И мы все вспомнили Ефросинью, умершую жену Егора.

Баба Шуня, мать Ефросиньи, была против того, чтобы дочь выходила за Егора Житова замуж, и после ее смерти часто вспоминала об этом:

— Не послушала, вишь. Может, еще и сейчас жила бы, если бы за этого дьявола не вышла.

И в самом деле, брак был несчастливый. После того как Ефросинья родила Лену, у нее почему-то начали выпадать зубы, полезли волосы и ресницы. А куда баба без волос годится! Лицом стала как земля, потускнели глаза.

— За что? За какие грехи перст божий покарал ее? — спрашивала неизвестно кого баба Шуня.

Ефросинья за три года замужества превратилась в старуху.

— Безбожник он, — объясняла баба Шуня, имея в виду Егора Житова.

Когда Ефросинья умерла, баба Шуня взяла к себе маленькую Лену, а Егор Житов уехал в город и с тех пор не появлялся.

И вот он снова в своей деревне. Сидит у нас, вспоминает об Ефросинье.

Закурили. Отец попытался было пошутить и тем утешить Егора:

— Ниче, Егор Селиверстович, бог бабу отымет, так девку даст.

— Дочь жалко — вот ведь что главное, сказал Егор.

— Несчастная она, — начала причитать бабка Парашкева. — Сиротой-то баско ли?

— Но уж больно девка-то хороша, — сказала мама. — Лбом вся в отца, а лицом будто мать.

Лена, дочь Егора Житова, действительно лбом походила на отца. Очень выпуклый и узкий в висках, он говорил, что девочка будет умной. Черные пламенные глаза, как у матери, выражали постоянный страх. Лицо было желтое, больное и у каждого вызывало жалость.

— Конечно, ты, Егор Селиверстович, бабу-то выбрал бы не только для себя, но и для дочери, — сказала мама.

— Ах, Серафима, не говори, — ответил Егор Житов. — Была у меня одна в городе. Картинка. Идешь с ней, так будто на крыльях летишь. Сколько народу ни пройдет, каждый поглядит. А когда я ей о дочери рассказал, так она хвост трубой. «Я, — говорит, — своих не хочу заиметь, а тут еще с чужой возиться».

— Нет, куда экую в деревню, она небось и работать-то у нас не захочет.

— Куда работать! Ее в поле бичом не выгонишь.

— А тебе уж не терпится, — сказала бабка Парашкева.

— Да нет, — ответил Егор, — терпенья у меня хватит. Но тут загвоздка-то вот в чем. Привык я к городским-то. Они и нарядиться, и поговорить умеют. А нашу-то, деревенскую, наперед всю знаешь.

Потом, через пять лет, когда в коммуну, которую организовал Егор Житов в деревне Малый Перелаз, приедут девочки из детдома, он женится на одной из них и проживет с городской до самой смерти.

Когда бабка Парашкева принесла бражки и отец с Егором Житовым выпили по ковшу, он добавлять не позволил, а спросил отца:

— Ну, Егор Ефимович, как живем? Давно я тебя не видел.

— Живем всяковски, — ответил отец.

— Ну а все-таки?

— Если по правде, не в гору живется, а под гору.

— Да ну? — удивился Егор, — Неужели хуже, чем при царе?

— Дак ведь что! Царя-то мы не видели. Что он нам? А сейчас и революция была, и партейные обещали молочные реки, кисельные берега. А все так же: из кишок лезем, а из нужды не выйдем. И никто не знает, что делать и как жить дальше.

Егор слушал внимательно и серьезно сказал:

— А жить надо по-другому.

— Дак ведь как по-другому-то? Вишь, нэп-то каков. Будто снова царь в Петроград возвернулся. Вон Степан Фалалеев дом каменный поставил. У нас, в Малом Перелазе, еще никто вовек каменного-то дома не строил. Да и Вася Живодер строить собирается.

— А ты разве не слышал, что нэп прикрывают? Опоздал Степан Николаевич со своим каменным домом. Хватит, говорят. Не пойдет дальше по нэпу. Понял? Дуй, не дуй, не к рождеству пошло, а к великодню. Стуже-то каюк скоро. Прощай, вьюга, весна на носу.

Посидели молча, покурили. Мама вышла.

— Говорят, в городе сейчас хорошо живут, — сказал отец.

— Да, в городе новая жизнь строится, — подтвердил Егор Житов. — А здесь все как в болоте, ни взад, ни вперед. Восемь лет прошло, а как будто революция-то мимо нас прошла. Будто о ней в Малом Перелазе и не слышали.

— А сам-то ты, Егор Селиверстович, зачем к нам приехал, коли там лучше?

— А ты про Ленина слышал? — вдруг будто ни с того ни с сего спросил Егор.

— Слышал. Ну и что?

Егор Житов даже присвистнул.

— Ох и темный ты, Егор Ефимович.

— А ты-то откуда его знаешь? — спросил отец. — Что, ты его видел рази?

— Лично не видел, а люди хорошие говорили. Вот я наслушался их и приехал домой. Деревню надо к коммунизму поворачивать.

— Непонятно мне, — сказал отец. — На какой конец ты это делаешь?

Отца озадачило поведение Егора Житова. Будто в городе живет хорошо, а в деревню приехал. Вот отец и разглядывает Егора Житова, и верит ему, и сомнения берут. Какого конца он ищет, чего ждет, какую цель ставит? Для чего ведет эти разговоры? К чему других подбивает? Какова его главная цель? Мужик он, видно, умный, а каковы его истинные намерения, не скрывает ли чего? Короче говоря, каков его предмет?

А Егор Житов заходит издалека:

— Вот ты подумай, Егор Ефимович. Народ у нас темный, забитый и голодный. Нищий и несчастный край. Земля плохая, урожаи низкие. И никакого просвета не видно. Вот я и подумал: да что, мы хуже всех, что ли? За что народу такая судьба? Даже революция сюда через полгода пришла, на лошадях везли. И что же? Ничего не изменилось. Все так же. Народ даже понять не может, что живет в нужде, в грязи, в темноте, не по-человечески, и не хочет выйти из этой ямы, не делает ничего, чтобы выбраться из грязи и осветить себе жизнь. Мужик голодает, и дети у него мрут, а он думает не о том, чтобы жизнь изменить. У него мечта взаймы взять и хоть раз в году наесться. А ведь у него должно быть желание жизнь изменить. Мечта о человеческой жизни.

— Так что же Ленин-то твой? — спрашивает отец.

— А что? Объединяться надо, говорит. Совместно надо. Коммуну будем организовывать.

— Что?

— Ну, коммуну. Не слышал никогда, что ли?

— Нет.

— Вот все объединимся, съедемся в одно место, лошадей и коров вместе сведем, и плуги, и бороны, и землю всю, чтобы никаких межей не было. И работать будем вместе. Все заодно.

— Все-все? — спрашивает отец. — И Степан Фалалеев, и Вася Живодер?

— Ну, насчет Степана Фалалеева подумаем. Мы его вышлем, чтобы не мешал.

— А как ты его вышлешь и куда?

— И ты, видно, его боишься?

— Я-то не боюсь, да что я один сделаю, ведь страшно за такого-то браться.

— Конечно, — соглашается Егор Житов, — одному против него сунься-ко. Вместе надо.

— Уж я-то знаю, — говорит отец, — жгуч больно.

— А на жгучу крапиву мороз бывает.

— У него кто-то в волости: защитит небось.

— Бабьи басни. Дурак их любит. Если и есть кто в волости, то пикнуть не посмеет.

— А почто?

— А солнца рукавицей не заслонишь. Власть-то теперь наша, а не ихняя. Власть-то за нас.

— А что же раньше-то эту крапиву не изводили?

— Не было время, а ныне пора, — уверенно говорит Егор Житов. — Да и сам Степан Фалалеев это нынче нутром чувствует. Видел я его на днях, даже разговор состоялся. Чует он, что беда надвигается.

— А по закону ли это будет, по совести ли?

— Но закону и по совести кулаков изводить надо. Понял?

— Да какой же Степан Фалалеев кулак?

— Конечно, кулак, потому что чужим трудом живет.

— Да как же, — не унимается отец, — Степа Миколин — и чужим трудом живет? Да он такой же трудящий, как мы. Да он работает больше всех. Мужик сильный и справный и своих не жалеет — ни бабу, ни ребят. Все в деревне уже давно дома, а он еще спину гнет в поле.

— А может один мужик честным трудом дом каменный заработать?

— Дак ведь кто бежит, тот и догоняет. Вот Абрам Нелюбин и Митроша Косой никогда не построят, а Алеша-зять того и гляди. Уже крышу железом покрыл. Да и ты, Егор Селиверстович, если бы в деревне жил, то не хуже Степана построился бы. Такой мужик, как Степан, завсе нужен — и при царе, и при советской власти. Он за полдеревни хлеба государству сдает.

— Ну, во-первых, — говорит Егор, — потому его пока власть наша терпит, что хлеб нужен. А во-вторых, вот ты, Егор Ефимович, почему никак не разбогатеешь?

— Так ведь сам не пойму. Может, совесть не позволяет.

— Ну вот, значит, Степан-то не по совести живет?

— Ясно.

— Так вот его и надо, мироеда, выслать, чтобы он нам не мешал.

— Да, без него будет легче объединиться.

— Вот это-то я и хотел от тебя услышать. А теперь давай-ко подумаем, надолго ли твоей совести хватит?

— Как так?

— А вот так. Ты сейчас честный мужик, и совестливый, и жалостливый, и готов подсобить всем, кто в нужде. Потому что сам кое-как концы с концами сводишь. А вот вырастет у тебя телушка, ты уже будешь с коровой, а потом у телушки своя телушка будет. У тебя уже две коровы — тебе на такую семью одной-то мало будет. А даст бог, урожай будет хороший, вот ты хлеб-то попридержишь, да весной выгодно продашь в Большом Перелазе, да лошадь купишь. Вот у тебя и две лошади. Вот ты и разбогател. А еще дом бы надо построить новый. А тут Гаврил Заяц, Митроша Косой, Абрам Нелюбин весной в ноги кланяются: «Егор Ефимович, — говорят, — выручи, сеять нечем. Осенью вдвойне отдадим или отработаем». — «Дак что, — говоришь, — можно и выручить. Нечто я без совести совсем? Мне ведь мужика, моего соседа, тоже, поди, жалко». Вот ты и стал как Степан Фалалеев, в кулака превратился, и чем богаче, тем хуже делаешься. Да ты уже и сейчас Митрошу Косого за человека не считаешь, поди?

— Дак рази он человек? — прерывает Егора отец. — Его ведь человеком-то и назвать нельзя. Он пропойца и тунеядец.

— Ну, вот видишь, — ловит его Егор, — в тебе этот Степан Фалалеев-то уже сидит. А чтобы никто у нас кулаком не стал и все жили хорошо, вот для этого и нужно создать коммуну. Сначала организуем у нас, в Малом Перелазе, окрепнем, а потом с Большим Перелазом сольемся. Одну коммуну создадим. Жить в село переедем.

Отец сидит и курит, а Егор смотрит на него, изучает и оценивает.

— Ну ты, Егор Селиверстович, — наконец произносит отец, — и ловко колокола льешь. Ну и ну! Откуда что!

— Погоди, поймешь и согласишься со мной. Пока в тебе два мужика живут: бедняк Гаврил Заяц и кулак Степан Фалалеев.

— Да где они там сидят?

— Внутри, в сознании твоем крестьянском. И не только в тебе — во всех мужиках.

— Да как же так?

— А вот так. Вот ты ненавидишь Степана Фалалеева.

— А кто его любит, мироеда?

— И все ненавидят, верно. А в то же время сам хочешь, ну если не хочешь, то мечтаешь таким же стать. Вот ведь в чем тут дело-то, если откровенно говорить. Возьми Алешу-зятя. Он как разбогател немного, так на Степана Фалалеева похож стал. А возьми Васю Живодера. Да он убьет кого угодно, отца зарежет родного, а дом каменный построит. Вот что, а ведь в гражданскую воевал и таких, как Степан, стрелял, поди? А бедняк трудящийся сидит в тебе от рождения твоего. Совесть-то твоя от него идет, от того, кто хлеб свой зарабатывал в поте лица своего. Мы объединимся, все будет общее, помогать будем дружка дружке. Машины приобретем. Детей учить будем. Не будем учить, так и они ничего хорошего не увидят.

Когда я услышал, что Егор Житов с отцом в Большой Перелаз переезжать собираются, сердце у меня учащенно забилось. Давно уже Большой Перелаз — центр уезда и волости — был главным предметом моих вожделений. Я спрыгнул с полатей по ступенькам, встал перед ними и начал просить:

— Поедем в Большой Перелаз! Ну поедем!

И желание это было настолько велико, что я забыл осторожность, за что получил от отца подзатыльник. Отец сделал это привычно, машинально, ни слова не говоря. Мне не оставалось ничего, как быстро влезть на полати и высунуть через перила голову, чтобы слышать все, о чем они ведут разговор.

Отец молчит. Егор Житов продолжает долбить:

— Конечно, по правде сказать, нелегко будет. Мужики бедные, не у каждого лошадь и корова. У кого-то есть, а у кого нет. Вот уже и вопрос. Я лошадь сдал, а ты нет. У меня корова была ведерница, а у тебя переходница. А это все должно стать не твоим или моим, а нашим, общим, коммунарским. Один любит работать, а другой нет, ему бы только пить. А работать все должны. А как заставить? А как добиться, чтобы все поняли, что работают на себя, а не на Егора Житова или Егора Перелазова? Вот начнем вместе жить, а вдруг в первое время хуже станет: хлеба не будет, молока и мяса не будет? А как тогда баб убедить, что коммуна лучше, чем единоличное хозяйство? А мужик-то как Фома неверующий: ты ему покажи, чтобы он сам убедился в подтверждение слов твоих о коммуне, где будет лучше. Вот около губернского города мужики огнестойкое товарищество организовали в одной деревне. Кирпичный завод построили. Начали кирпич делать. Кулаки да торгаши из соседних деревень и из города кирпич-то за мое здоровье покупали у этого огнестойкого товарищества. А когда это товарищество начало доходы делить, так рассчитаться не могли. Кругом недовольные. Так ведь взяли да все вырученные деньги в праздник и пропили. И все товарищество распалось. А разве мысль-то плохая была? Но мы, я мечтаю, сделаем так. Сначала выберем в поле место для коммуны. Построим там скотный двор, конюшню, свинарник и овчарню. Потом кухню и столовую. Потом дом для всех, как в городе, и баню, и чтобы все было новое и хорошее. Посмотришь — так сердце забьется. Баб и ребят хорошо оденем. А мужиков от вина отучим. И не будет у нас ни богатых, ни бедных. Детей будем учить. Сколько хочет, столько пусть и учится. И на кого хочет. И будут у нас учителя, землемеры и инженеры свои.

Они прощаются. Отец говорит:

— Заронил ты, Егор Селиверстович, словом своим раздумье в меня.

Я выскакиваю на улицу вслед за Егором Житовым. Пиджачок продувает, бахилы отца на босу ногу мешают бежать. Но я иду рядом с Егором Житовым, едва успевая, и горжусь. В моей душе и во всей моей жизни зарождается нечто новое, небывалое и великое.

Навстречу мама. Она останавливается, кланяется с большим почтением.

— Здравствуй, Серафима, — уважительно отвечает Егор. — Как живешь?

Мама смотрит на него жалобно и тоскливо:

— Плачу. Пощусь душой моей.

— Ты что? С такими-то ребятами? — показывает Егор на меня. — Да я бы по воздуху на крыльях летал!

— Дак ведь кто тебе-то не дает?

— А где еще такую, как ты, найдешь?

— Постыдился бы говорить-то. В глаза смеешься.

— Да я не смеюсь!

Мама берет меня за руку, и мы бежим домой веселые и обрадованные каждый своим добром.

С этого дня отец привязался к Егору Житову. Сначала было странно, не похоже на отца, который всегда был независим ни от кого и которого все почитали и побаивались. Потом меня перестала удивлять эта привязанность. Уже в зрелом возрасте, будучи генералом и профессором, я изредка встречался с Егором Селиверстовичем Житовым. Он до самой смерти был председателем колхоза «Красный Перелаз» и приезжал в Москву то на сессии Верховного Совета СССР, то на заседания Совета мира или Совета колхозов. И всякий раз, встречаясь с ним, я испытывал некоторую робость и чувствовал себя немного школьником перед строгим учителем. Была в нем некая таинственная сила, которая подчиняла людей.

Вскоре действительно и друзья и враги (и тех и других было у него немало) сделали Егора Житова популярным. В волости через год не было человека, который бы не знал Егора Житова или ничего не слышал о нем.

— Ты откуда? — спрашивали нередко меня.

— С Большого Перелаза.

— А, это где Житов председателем?

И так с самого начала. Стоило Егору Житову появиться в деревне, как все, от мала до велика, начали только о нем и говорить: кто с надеждой, с любовью и обожанием, а кто со злобой и ненавистью. Для одних он стал кумиром, вождем, звездой, для других хуже антихриста.

Егор Житов был неладно скроен, да крепко сшит. Его невысокая фигура казалась тяжелой, но ходил он всегда легко и прямо. Главное, что было в ней, — это огромная голова и руки. Широкая грудь и мощный торс создавали картину силы и крепости. Нижняя половина тела казалась слабой, хотя была развита и отличалась большой силой. Он был неутомим и скор в ходьбе, бегал по деревне и полям как огромный шар, перед которым нет никаких преград и который не знает, что такое усталость. Это кажущееся несоответствие в фигуре и привлекало к нему внимание всех. Если бы у Егора Житова были маленькая голова, не столь мощная грудь и короче руки, никто не заметил бы его невысокий рост.

Враги прежде всего и высмеивали в Егоре Житове это кажущееся несоответствие. Поэтому то и дело слышалось:

— Этот коротышка-то что придумал?

— Ты этого шарика бойся! Попадешь под него невзначай — раздавит.

— Мало ли что в этой корчаге варится! Ты только слушай.

И это отпугивало от него многих.

Женщин в Егоре Житове привлекал необыкновенный ум, искусство говорить. В сравнение с ним не шел ни один деревенский мужик. Известно, что деревенские женщины ум часто ценят выше, чем красоту. Огромная физическая сила также не могла пройти мимо их внимания. Егор Житов мог заставить любого уважать его, умел повелевать. Это тоже не проходило незамеченным. Поэтому женщины выделяли его и готовы были слушать и подчиняться. А то, что Егор Житов не пил, как все остальные мужики в деревне, делало его в их глазах человеком редких достоинств.

Из частых стычек с мужиками Егор Житов всегда выходил победителем. Одних он убеждал, покорял своей логикой и пониманием дела, других умел высмеять, напугать или озадачить. Поэтому он взошел на деревенском небосклоне быстро и ярко, как солнце, и оставался там и весной, и летом, и осенью, и зимой, и в вёдро, и в непогоду — так до самого конца своей жизни.

Даже мы, мелюзга, еще не понимая ничего, радовались, что в нашей деревне появился такой человек. Моему самолюбию льстило видеть отца рядом с Егором Житовым.

Как-то вспоминая эти первые дни дружбы, отец сказал:

— Ты, Егор Селиверстович, мне новую жизнь открыл.

На это Егор Житов ответил:

— А я с тебя, Егор Ефимович, и жить пошел. Если бы ты не поверил мне, а взял сторону Степана Фалалеева, так не знаю, что у меня получилось бы. Может, я из деревни уехал бы.

Вспоминая прошлое, я отчетливо вижу, что именно Егор Житов, этот великий мужик, вдохнул в мою душу огонь желаний, поднял меня над идиотизмом деревенской жизни. Я полюбил его навсегда, и любовь эта могла уступить по силе только бесконечной любви, которую я испытывал к маме.