Я тогда тебя забуду

БРАТЬЯ КОКОРИНЫ (Начало)

В тридцатом году, весной, Егор Житов, председатель коммуны, привез в телеге двух братьев Кокориных — Васю и Колю.

— Кого это ты, Егор Селиверстович, привез-то? — спросил его Гаврил Заяц, который был всегда в курсе всех событий, происходивших в коммуне, ибо ему до всего было дело.

— Да вот двух парней с Заостровицы. Совсем умирают.

— А я думал, опять свиней породистых, — разочарованно произнес Гаврил. — Я гляжу, они в соломе валяются. Только, думаю, уж больно худые. Может, порода такая, кто ее знает. Для щетины специально разводится.

— Ладно, — сказал председатель, — хватит городить-то. Выпряги да помоги ребятам до столовой дойти. Я скажу, чтобы покормили.

Старший из братьев, Василий, сам, правда с большим усилием, выбрался из телеги и стоял, опираясь на нее и озираясь по сторонам. Ему было лет пятнадцать. Он был высок и худ, напуган и озабочен. Николая, младшего брата, пришлось из телеги вытаскивать. Он был настолько заморен и слаб, что когда Гаврил Заяц и Алеша Маевский подняли его и попытались поставить на ноги, то оказалось, что его не только ноги не держат, но даже голова падает, как у куклы.

Василий вошел в кухню осторожно, придерживаясь за стены, косяки и лавки, а Николая внесли, посадили на скамейку и привалили грудью к столу, чтобы не упал. Василий сел рядом и левой рукой придерживал младшего брата.

Бабы принесли щей в алюминиевых мисках, положили хлеб, дали ложки. Таких голодных людей, как братья Кокорины, я отроду не видел. Чего греха таить, в детстве я только временами бывал сыт, а чувство голода испытывал постоянно. В те годы мы все недоедали. Но как набросились братья на еду — это даже нам было в удивление. Это стоило посмотреть. Они глотали, не прожевывая. Бабы принесли еще хлеба и щей. Братья проглотили и вторую порцию невкусного, приевшегося нам и давно опостылевшего хлебова. Казалось, ложки мешают им есть, поэтому, чтобы ускорить насыщение, они выпивали остатки щей и вылизывали миски точно так, как это делают голодные и бездомные собаки.

Вокруг них стояли мужики и бабы и обсуждали их действия, а мы, мелкота, открыв рты, наблюдали эту картину, переглядывались и весело посмеивались.

В столовую вошел Егор Житов и всех зрителей выгнал вон:

— Что, голодных людей не видели? А ну-ка, марш отсюдова все!

Сначала выскочили мы, потом нехотя и неторопливо вышли бабы и мужики. После этого в коммуне только и разговоров было, что о голодных и умирающих братьях.

Дня через три старший из братьев, Василий, появился в столовой в самый разгар обеда. Когда мужики и бабы увидели этого заморенного парня, его внешность вызвала у них одну жалость:

— Ишь ты, как выголодал.

— Велик жердяй, да больно жидок.

А Василий стоял у печки как экспонат на выставке на белом фоне и во весь рот ухмылялся. Пообедавшие выходили из-за стола, трогали его, щупали, как отощавшую лошадь, и говорили:

— Да-а-а, голод живота не пучит.

— Ишь как тебя пост-то изнурил.

А Василий за словом в карман, видно, лазить не привык, каждому что-нибудь отвечал вроде:

— Э-э-эх, не видал ты меня в красный день, да при лучине, когда я сыт был.

Мужик говорит ему:

— Кудри-то у тя не мудры, да вши хороши.

— Ниче, — нимало не обижаясь, отвечает Василий, — слава богу, с голоду брюхо не лопнуло, только сморщилось. Есть куда коммунарский хлеб укладывать.

Мужики не уходили, все ждали, что он еще скажет такое же складное. Наконец, когда первое любопытство было удовлетворено, а жалость высказана, его посадили за стол и долго наблюдали, как он торопливо ест, будто опасается, что отберут.

Наевшись, Василий икнул, смутился, промычал что-то невнятное, а потом заговорил:

— Ниче, дай срок. Отъемся, как свинья на барде. Слава богу, не куда-нибудь, а в коммуну попал. Дай бог здоровья председателю. Всю жизнь буду молиться за него. Сейчас я живу как барин. В обед бабы столько хлеба принесли на стол, дак я весь не съел. Брюха не хватило, некуда больше. Ей-богу, даже несколько ломтей осталось. Когда и где это было, чтобы у меня хлебушек после еды оставался!

Он встал из-за стола, вышел, пошатываясь от сытости, вытащил рубашку из штанов, оголил живот, похлопал по нему своей широкой костлявой ладонью и воскликнул:

— Ишь, как барабан! Отголодал, видно, Вася Кокорин. Сейчас в коммуне я как барин стал. Право, как барин. Не верите? Рази не похож я на барина?

С тех пор его Васей Барином и прозвали.

Через неделю вышел на улицу Коля. Он был слаб и чрезвычайно худ, но весел. Мы, конечно, мигом окружили его. Он был, как и Вася Барин, высок не по возрасту и узкогруд. Как и мне, ему шел девятый год.

В первом же разговоре с нами он объявил, хотя этого никто не спрашивал у него, что в Заостровице, в деревне, из которой его привез Егор Житов и в которой умерли от голода мать, отец и две сестры, у него было прозвище Коля Козел. Ну, раз Козел, так Козел, мы не возражали и придумывать какую-нибудь новую кличку не стали. Старая, к которой он, видимо, привык, и нас вполне устраивала. Доискиваться до происхождения ее не стали — в деревне у каждого было прозвище. Мы быстро приняли Колю в свою компанию за простодушие и доброту, и никто иначе, как Коля Козел, его уже не называл.

Помню, как мы в первое лето с Васей Барином и Колей Козлом веяли хлеб после обмолота. В руках у нас веяла — это такие большие деревянные лопаты. Работа несложная. Надо взять на лопату зерно, подкинуть его наискось против ветра и лопату убрать. Тогда более тяжелые зерна лягут впереди ворохом, образуя чело, а мякина, плевелы и другие более легкие остатки отлетят по ветру дальше и упадут отдельно — из них будто хвост образуется. Вот мы бросаем и бросаем. Мало-помалу ворох чистого зерна — это называется вейка — все растет и растет, а груда невеяного зерна — невейка — будто совсем не тает. Мы черпаем, черпаем, а сорного зерна не убывает.

Вася Барин работает неистово. Рубаха мокрая от пота, волосы серые от мякины. Охвостьем забиты уши, глаза и ноздри. Меня он не решается подгонять — стесняется или жалеет, а может быть, побаивается отца (он у меня суровый и своенравный), — а на Колю Козла то и дело покрикивает:

— Ты почто, Козел, стоишь-то как? Вей по ветру, а в супротив только глаза запорошишь. Неужто не знаешь? Всю жизнь в деревне. Вишь, все на тебя летит. Соображать надо!

Я понимаю, что стою так же, как Коля, поэтому послушно и поспешно принимаю такое положение, чтобы мякина летела мимо.

Коля хнычет, но нехотя поворачивается. Вася Барин кричит, не прекращая махать веялом:

— Вот изленок! Совсем лежебоком стал. Стоило накормить, так откуда только лень взялась.

Потом останавливается, переводит дух, опираясь на веяло, и говорит брату:

— Знаешь, как ты должон в коммуне работать? Мы ведь это не работаем, а играем. Рази это работа — зерно веять? За что тебя хлебом кормят? Нет у тебя благодарности никакой, и понятие пора бы иметь. Каким ты был? Вспомни-ко! Гол, как осиновый кол, да голоден. Мертвого Егор Житов привез, дай ему бог здоровья и всего, чего хочется. Всю жизнь за него буду бога молить. А сейчас, в коммуне, вишь жизнь какая началась. Живешь как барин. Ешь досыта, спишь на кровати. Че еще?!

Но Коля ноет в ответ:

— Дак ведь устал. Руки не слушают. Веяло выпадает, экое тяжелое. Побросай-ка весь день. Хорошо тебе, ты экой мужик вырос.

Но Вася неумолим:

— Эк измигульник! Ты погли-ко на него, Ефимка. Дармоед и огуряла! Веяло у него выпадает. Барин какой! Ручки у него не слушают. Я тебя заставлю работать. Я из тебя крестьянина сделаю, не бойся. Я ленялу такого видел не первого.

Коля достает из кармана кусок хлеба и начинает жевать.

— Краюшник несчастный, — укоризненно замечает Вася. — Я у тебя охоту до горбушек отобью.

Но Коля уже проглотил последний кусок и снова начинает подкидывать огромной деревянной лопатой сорное зерно, и Вася замолкает.

Тогда Коля начинает ворчать:

— Ты ведь кто есть такой? Ты изломай. У других братья как братья, а этот как хозяин. Только орет да зуботычины. Барин нашелся. Правильно тебя Барином зовут.

— Дак ведь я из тебя человека хочу сделать.

— А рази я не человек?! — со слезами и упреком выкрикивает Коля.

— Хорошего человека! — поясняет Вася.

К нам подходит Егор Житов, здоровается, как с большими. Вася отвечает уважительно и от души:

— Хозяину наше вам с почтеньем.

При этом серьезно отвешивает ему низкий поклон.

— У нас нет хозяев, Василий, — говорит Егор Житов.

Он так его и называет: «Василий». Я удивляюсь, и какое-то доброе чувство поднимается во мне к председателю за то, что он назвал его не Васей Барином, а так, как называют хороших мужиков, с почтением: «Василий».

— Мы все хозяева, — говорит Егор, — и ты, и я, и Коля.

— Какие мы-то хозяева? — спрашивает Вася, не соглашаясь с Егором. — Мы с Колей Козлом на готовенькое пришли — и хозяева? Да? Хороши хозяева, нече сказать. Мы как бедный зять в богатый дом входит.

— Ничего, — успокаивает Егор, — и вам с Колей еще придется поработать немало: впереди еще дел невпроворот.

— Да мне что, лишь бы сыту быть, — отвечает Вася, — а работы я не боюсь.

— Ты о голоде позабудь, — говорит Егор.

— Дак ведь вволю наголодались, Егор Селиверстович, на всю жизнь наперед. Последний год, кажись, начинался ничего. Ну, думаем, поедим, хлебушко спеет. А его градом побило. Вот отец с матерью-то возьми и помри, а за ними сестры одна за другой. Мы с братом из деревни бежать. Думали, по чугунке да в город. Там, говорят, хлеба завсегда много. С голодьбы-то и собака со двора сбежит. Еле дошли до железной дороги, а там Коля-то и слег. Как я его оставлю, сам посуди. Разве экого можно бросить, да он один-то совсем заумрет. Да, кроме того, и брат — как-никак, кровь-то одна в нас ходит. Вот я его домой-то еле принес обратно. Думал, умру на дороге, до чего тяжело.

Поговорили еще. Егор Житов совсем уже собрался уходить, да вспомнил и сказал строго:

— Ты, Василий, хлеб-то из столовой домой не носи. Зачем тебе сухари-то? Кому они?

— А как же иначе? А вдруг голод?

Егор засмеялся, а Вася Барин продолжал:

— Уж больно боюсь голода. Ниче так не боюсь. Когда голодный, дак, кажись, от камня бы откусил. Уж так хочешь есть, что украсть можешь али убить кого. Голодный-то и владыко хлеб украдет.

— А тебе воровать не приходилось? — спросил Егор.

— Нет, бог миловал. Побираться с Колей ходили. А воровать — нет. Ходили по деревням, все весны ждали. А потом, когда весна пришла, так только скотине облегчение, трава пошла. А ведь человек траву есть не будет? Вот тебе и весна, а просвету никакого.

— Хороший ты парень, Василий, — сказал Егор Житов. — Куда с добром из тебя коммунар выйдет.

Попрощался и ушел, а Вася сел в изнеможении, будто ноги подкосились. При Егоре сидеть постеснялся, что ли. Сел, огляделся кругом и сказал о председателе:

— Он сквозь жернов, дак и то увидит.

Потом лег на солому и запел:

Вскоре, работая с ним, я заметил, что это была любимая песня Васи Барина, из которой я слышал от него только эти две строки.

В следующем году, в мае, мы выехали с Васей Барином вешну пахать. Ну, он уж в свои шестнадцать лет совсем мужиком стал. Здоровый да высокий, даже брюхо отрастил.

Моя обязанность была вести лошадь под уздцы по гребню, чтобы она шла подле самой борозды.

Когда лошадь ступала в борозду, Вася кричал:

— Вылазь!

И лошадь послушно выходила из борозды и шла по гребню, а я должен был отскочить от нее в сторону, иначе, того и гляди, на ногу копытом наступит — беды не оберешься.

Когда она далеко отходила от борозды, Вася опять грубо кричал одно слово:

— Возле!

И лошадь, подаваясь в борозде, испуганно мотала головой. Тут я должен был крепко стоять на ногах, потому что, придерживаясь за уздцы, неожиданно ощущал этот рывок в сторону.

И так мы ходили с лошадью по полю, сопровождаемые грубыми окриками Васи Барина. Иногда терпение Васи лопалось, и он кричал на меня:

— Ты что бродишь, как слепой по пряслу?

К вечеру от усталости клонило ко сну, я шел, повиснув на узде лошади, еле перебиравшей ногами. Тогда Вася кричал на нас:

— Заснули? Эй! Что ли?

Мы с лошадью вздрагивали и просыпались.

И лошадь, и мы с Васей ходили по полю обычно взопревшие. Пот катил уже не крупными каплями, а ручьями. Наступал, наконец, момент, когда лошадь, устав, останавливалась и не хотела больше тянуть.

— Стой, — говорил Вася, — кормежка.

Он отстегивал постромки от плуга и пускал лошадь на волю. Та ходила по меже, осторожно переступая с ноги на ногу. Мы садились. Ели хлеб, лук, квас, разговаривали.

— Испахалась кобыла-то, надсадилась, — сокрушенно говорил Вася, — того и гляди, падет. А жалко — хорошая, видно, животина была, умная.

Мне тоже было жалко лошадь.

— И как она, несчастная, еще ходит, — продолжал Вася, внимательно разглядывая страдающую кобылу. — Мокрец у нее, видно.

И правда, лошадь, пока была в плуге, ходила, будто не замечая боли, а сейчас, будучи выпряженной, вдруг почувствовала, как ей больно на каждом шагу.

Вася подошел к ней, тяжело ступая усталыми ногами по сырой пашне. Кобыла остановилась, потянулась к хозяину, а Вася посмотрел на копыта, приподнял у нее ноги одну за другой, внимательно рассмотрел.

— А че это у нее? — спросил я.

— Дак ведь между копытом и подковой грязи набилось, — ответил он, потом нашел какую-то щепочку, поднял больную ногу лошади, присел, положил копыто себе на колено и начал щепочкой вычищать. Лошадь от удовольствия и благодарности только постанывала и искоса поглядывала на него мутным слезливым глазом.

А с Колей Козлом мы возили навоз.

Когда в первое утро я прибежал на конный двор, ребята постарше уже запрягали лошадей.

— А ты что глядишь да ворон считаешь? — прикрикнул на меня Гаврил Заяц. — Выводи кобылу.

Со страхом я вошел в стойло Игреньки. Она настороженно покосилась на меня одним глазом и со стуком вскочила на передние ноги — пол в конюшне был деревянный, — а когда я с ужасом подошел к голове, поднялась на задние ноги с не меньшим грохотом. Лежавший под яслями жеребенок тоже вскочил, потянулся к матери и начал настойчиво сосать вымя, усиленно размахивая жиденьким хвостом. Было видно, что я разбудил его. Кобыла заложила уши назад, что означало тревогу и беспокойство, и призывно заржала. Я набросил на нее узду и вывел из стойла, опасаясь, как бы она не наступила мне на ногу. Жеребенок, недовольный тем, что прервали его обед, выбежал следом. Как говорили прежде, кобыла за делом, а жеребенок и так.

Гаврил Заяц указал мне тележку — специальную таратайку, которая использовалась только для вывозки навоза из деревенского хлева.

Я завел лошадь в оглобли, с трудом надел ей на шею хомут. При этом умная, сообразительная и добрая Игренька каждый раз, когда я подносил к ней хомут, сначала опускала голову ко мне, а потом задирала ее вверх, пытаясь, видимо, помочь. Но я не понимал ее замысла, и хомут сползал. Наконец хомут был надет. Я не знал, что делать с дугой. Она почему-то падала, у меня сил и сноровки не хватало, чтобы удержать ее, а гуж выскакивал. Увидев мои мытарства, Гаврил Заяц сурово прикрикнул:

— Ну, ладо́м делай! Тебе говорят, ладо́м!

Ребята подняли меня на смех.

— Не по кучеру запряжка, — хохотали они.

Я боялся, что разревусь, и еле сдерживал слезы. Но тут показался Коля Козел. Он сразу понял, в чем дело, и начал кричать на ребят:

— Ну что, подмочь тяжело? Рази не видите, что не умеет? Толы-то полопались? Че изгаляться-то?

Одноглазый Гриша Косач, славившийся во всей округе злым и неукротимым нравом, хмуро заметил:

— Иди-ко какой! Откуда ты?

— Из тех же мест, — ответил Коля.

— Дак ведь Козел от козлухи.

— А Косач от кого?

Назревала гроза, мне стало страшно за Колю, но тот был, оказывается, не из трусливых. Вышел Гаврил Заяц. Гриша Косач отошел, ворча:

— Ну, погоди, Козел.

— Подожду, подожду, Косач, не бойся, — ответил Коля и, обращаясь ко мне, сказал, будто Гриши Косача и не было на свете: — Смотри, Ефим, как надо делать, и запоминай.

Он ловко схватил дугу, легко вставил ее в гуж, перебросил на другую сторону. Поднял другую оглоблю, обвил вокруг нее гуж, вставил другой конец дуги. Стянул клешни хомута под шеей лошади супонью, ловко завязал. Пристегнул вожжи.

В это время Гриша Косач, проходя мимо Коли, незаметно ударил его по затылку.

— Возом бы тя задавило! — сказал ему Коля вслед, не прерывая работы.

— Что ты сказал? — угрожающе прошипел Гриша Косач.

— Ты что, еще и глухой? Не бей, говорю, человека по голове, — ответил Коля, — лучше колоти по своей пустой башке. Вот что.

— Что ты сказал? — снова прошипел Гриша Косач.

— Проходи, — сказал Коля, вытирая руки о штаны. — А то последний глаз выстегну.

Гриша Косач ушел, скрипя зубами, но набрасываться на Колю, как это делал всегда с другими сверстниками и с теми, кто был поменьше его, не решился. Коля ударил ногой по колесу моей тележки и, как мужик, сказал:

— В этих колесах держава есть.

Я понял, что он высоко оценил прочность и надежность колес моей таратайки. Но одновременно я убедился, что с ним не пропадешь.

Я сел на телегу и поехал в коровник, где мужики вилами набрасывали навоз на возы. С лошадью и телегой мне предстояло, въезжая в хлев, проехать через узкие ворота. Первые ворота я проехал удачно. «Ну, пронесло, слава богу», — подумал я и сразу застрял во вторых воротах.

— Ну, что там? — дружно, в один голос вскричали мужики.

— Дак задел, — ответил я.

— Давай не держи других! — услышал я в ответ.

Я дернул лошадь, не зная за что обидевшись за нее, ось телеги заскрипела, зацепившись за косяк. Игренька, остановившись, начала переступать ногами и беспорядочно дергать телегу.

— Косяков по дороге наставили, не проедешь, — издевались надо мной мужики.

— Эй, Ефим, оставь косяк-то на месте!

— Пусть еще постоит маненько.

— Подымай телегу-то.

Я не знал, как ее поднять, такую тяжелую.

— Микола-угодник, че ли, подымать-то будет тебе?

И тут подскочил Коля Козел.

— А ну-ко, принеси вагу! — крикнул он.

Я притащил жердь. Он пропустил ее под задок телеги.

— А ну-ко, помоги.

Мы приподняли вагу вместе с задком телеги. Мне показалось не так тяжело.

— А счас подерни влево.

Ось вышла из сцепления с косяком. Игренька, сообразив, в чем дело, не ожидая понуканий, дернула, и телега прошла. Я вытер фуражкой пот с лица. Мужики вчетвером быстро загрузили телегу. Когда вилами плашмя они ударили по навозу, я понял, что это сигнал трогать, забежал вперед и под уздцы вывел лошадь из коровника.

— Эй, вожжи подбери! — кричали мне вслед. — Мотри, привьет. Лошадь-то изнахратишь!

Выведя воз из хлева, я обернулся и увидел, что Коля, стоя на телеге, на всем ходу влетает в коровник и ухарски кричит:

— Рр-гись!

Мужики прижимаются поближе к стенам и восторженно перебрасываются репликами:

— Во мужик!

— Вот это работник!

Я сел на навоз в телегу, предварительно подложив под себя траву.

Коля быстро выскочил с возом, залез на лошадь, догнал меня и, поравнявшись, крикнул:

— Не сиди на навозе, простудишься! Коровий назем холодный. Вот если конский, тот горячий. На нем спать можно за милую душу.

Тронул вставшую лошадь, снова остановился, сказал:

— Залезай на Игреньку. Когда с возом едешь, садись на лошадь. А порожняком — вставай на телегу.

Я сел на лошадь, поехали рядом.

— Во мужики, гадство какое, — сказал Коля, — никогда не помогут, только кричат.

Я согласился, мне было обидно. Вспомнил, как они кричали и гоготали, когда я задел осью за косяк.

— Ты вообще, — учил меня Коля, — когда подъезжаешь к коровнику или к конюшне, лошадь не трогай. Не пугай ее. Она сама знает, как телегу ввезти. Не мешай. Лошадь — умная скотина. Свободно сама в любой хлев с телегой взойдет, не заденет.

Сидя на Игреньке, я ощутил живое тепло, и мне стало приятно. Я ехал и наблюдал, разморившись, как резвится жеребенок. Он то подбегал к матери и тыкался мордочкой в оглоблю, пытаясь дотянуться на ходу до вымени, то убегал, взбрыкивая, и тогда Игренька внимательно следила, прижимая уши и поворачивая голову в его сторону, фыркала и тихонько ржала.

— Ты мотри не усни! — крикнул мне сквозь сон Коля. — Упадешь под воз.

Я встрепенулся, открыл глаза и увидел, что мы подъезжаем к горке. Коля остановил лошадь, сказал мне:

— Если эдак-то поедем, Ефим, наши лошади не взойдут в экую гору. Ты бери ее на вынос. Сразу бери, во весь дух. Понял?

Я кивнул.

— Вытяни ее хорошо вожжой.

Коля разогнал свою лошаденку и скоро въехал на гору. Игренька упрямилась, испугавшись крутого подъема. Стоя наверху, Коля командовал мною:

— Ну, давай-давай, не бойся! Ну-ко, хлестни ее хорошо! Ну-ко, ударь что есть силы! Помоги ей.

Я подобрал вожжи, чтобы было удобнее. Хлестнул Игреньку по заду, крикнул, и она вынесла меня с возом на пригорок. Жеребенок испугался, бросился со всех ног, упал, схватился на ноги и понесся вверх.

— Эк его! — кричал Коля.

Игренька остановилась на горе и заржала. Жеребенок вернулся и ткнулся мордой в оглоблю. Игренька присела на задние ноги, чтобы жеребенку было удобно дотянуться до вымени.

Когда мы возвращались с поля пустые, Коля научил меня стоять на телеге, и к обеду мы так гоняли порожняком, что от скорости и тряски дух захватывало.

— Рр-гись! — кричал Коля. — Улю-лю-у!..

Лошади скакали как бешеные. Я только сейчас ощутил прелесть быстрой езды и испытал удовольствие.

Однажды весь день лил дождь, дорога стала грязной.

— Закрути лошади хвост, — посоветовал Коля. Своей он уже подвязал.

Я выскочил из телеги, подошел к Игреньке с опаской. Отмахиваясь мокрым хвостом, она ударила меня по лицу. Коля увидел это, подошел к ней и крикнул:

— Стоять!

Она опять махнула хвостом. Он на это ответил матерными словами, и Игренька вмиг успокоилась.

— Че ты, — сказал мне Коля, — мужик ты или не мужик? Матюгни ее, и она послушается.

Я этот урок усвоил. Коля показал, как надо подвязывать хвост лошади. Оказалось, просто. Я удивился, откуда он все знает и все умеет.

Так ездили мы день за днем, с раннего утра до позднего вечера. Знойный воздух усыплял и морил, духота угнетала. Оводы одолевали. Известно, зимой бойся волка, а летом мух. Они прокусывали кожу лошади, и та дичала от боли — того и гляди сбросит.

Временами на землю обрушивался ливень, но мы не останавливали лошадей, а продолжали ездить. Сначала я испугался было и хотел где-нибудь укрыться, но Коля успокоил:

— Ниче, не глиняный, не размокнешь.

И в самом деле, если поразмыслить, так на нас всего и одежды было что штаны и рубахи. Дождь прошел, солнце выглянуло, и ты уже высох.

Три раза в день лошадям задавали сено. Мы в это время ели и отдыхали. Поев наскоро, я немедленно засыпал. И во сне видел навоз, ощущал духоту от него и перед глазами мельтешили колеса. Однажды приснилось, что колеса скрипят, и скрипят как-то странно, будто козел ревет:

— Ме-ке-ке!

Я беззвучно засмеялся, сотрясаясь всем телом. Проснулся, а это Коля Козел жалобно поет свою любимую песню:

Коля лежал на сене притихший и печально глядел в небо. Увидев, что я наблюдаю за ним, он подпрыгнул, встал на руки и долго находился головой вниз, болтая босыми ногами и выкрикивая что-то веселое.

За лето Коля Козел приобщил меня к лошади.

— Ты с ней смелее, — учил он меня, — заходи спереди, не бойся. Спереди она не лягнет, а если кусаться вздумает, так ты ее кулаком по носу. Ей тоже больно. Она ведь тоже живая. А если сзади заходишь, так иди прямо да по заду ее ладонью потверже, чтобы чувствовала: хозяин идет. И скажи что-нибудь такое: «Ну-ну, не балуй!» Она, лошадь-то, ниже и слабее человека, ей куды до него. Потому она должна бояться и слушаться. А ты ее жалей и береги, потому что без тебя она пропадет. Нет-нет да хлебушка принеси.

Теперь я, преодолевая робость и внутреннюю дрожь, входил в стойло, хлопал Игреньку по заду, она поворачивалась ко мне, приветливо ржала и тянулась мордой. Тогда я поспешно доставал из кармана кусок хлеба, и она брала его мягкими губами с руки, ни разу не обнажив зубы.

— Ты ее жалей, — говорил Коля, — у нас с ней судьба одна. Человек без лошади погибнет. Мы с ней в одной упряжке ходим, только у нас кнут да вожжи в руках, а у нее хомут на шее. Вожжами-то не дергай без толку. Любую можно задергать так-то. Она тогда слушаться перестанет. Ты только понимать ее учись да не мешай.

С тех пор у меня осталось особое отношение к лошадям. Тогда-то я и почувствовал, что постоянное обращение с лошадьми придает мне какую-то особенную солидность и даже важность, неторопливость и степенность. Я начинал понимать, почему Коля Козел никого и ничего не боится. Он в душе своей хранил особое достоинство и уважение к себе потому, что умел делать все, что делает мужик: пахал, сеял, овладел конной молотилкой, потом работал на полуторке (так называли тогда наш отечественный автомобиль грузоподъемностью полторы тонны).

Приобщаясь к мужицкой работе, я в это лето как-то больше стал уважать себя и меньше бояться других.

Вот так мы и жили в большой дружбе с Колей Козлом еще пять лет. Зимой учились, летом работали, пока Васю Барина в тридцать шестом не взяли в армию. Тогда Коле пришлось бросить учебу. Летом мы по-прежнему работали вместе. Это было счастливое время. Зимой встречаться нам приходилось все реже и реже. Некогда было, да и, как это ни жалко было, интересы расходились. Он работал и, казалось, навсегда остался в коммуне, как мы все еще по привычке и гордясь прошлым нашего колхоза называли «Красный Перелаз». Я учился и мечтал об институте.

Как-то в воскресенье, помню, Коля уговорил меня прыгнуть с парашютной вышки. В другой раз дал мне поводить машину (он работал уже водителем). Но это были уже эпизоды.

Он вытянулся еще больше, окреп, по деревне ходил в накинутом на одно плечо пиджаке, что было модно тогда. На пиджаке яростно и гордо позвякивали значки ГТО, ГСО и ПВХО. Я, признаться, завидовал.

В тридцать восьмом Колю призвали в армию, я поступил в институт, пути наши совсем разошлись, и после этого мы не виделись почти восемнадцать лет. Встретились после войны, когда обоим было по тридцать пять.