Царство. 1958–1960

18 марта, вторник. Московская консерватория

Как ни торжественно открывали Первый Международный конкурс пианистов имени Чайковского, как ни старались устроители, как ни взмахивал руками над оркестром прославленный композитор Шостакович, как ни поражали виртуозной игрой выдающиеся мастера искусств, Хрущёв вышел из консерватории на взводе.

— Это ж надо, «Булганин» кричат! Да кто такой Булганин?!

И действительно, стоило появиться на публике Николаю Александровичу, как зрители восторженно захлопали, по залу пронеслись возгласы: «Булганин! Булганин! Любим!» Публика поднялась с мест, приветствуя председателя правительства. Принимая знаки народного внимания, Николай Александрович стоял, прижимая руку к сердцу, и благодушно раскланивался. Хрущёв инстинктивно схватил за локоть Микояна и открыл в изумлении рот, потом, правда, пересилив себя, стал нелепо скалиться, кивая Николаю Александровичу. Микоян тоже хлопал и тоже кивал, один Леонид Ильич с каменным лицом замер как изваяние. Никита Сергеевич еле высидел до конца, ни о каком посещении приёма, запланированного после окончания выступлений, не было и речи — Хрущёв был потрясён, взбешён, унижен, и кем?! Двуличным предателем! Болванчик-Булганин в сопровождении толпы восторженных поклонников, как ни в чём не бывало, стал центром мероприятия.

— Выискался, герой отечества! — с ожесточением толкая дверь, ругался Первый. Микоян и Брежнев еле успевали за ним, пытаясь успокоить.

Никто из присутствующих, кроме американского посла, не обратил внимания на хрущёвское раздражение, никого не привели в недоумение восторженные возгласы, аплодисменты и комплименты в адрес Николая Александровича. В перерыве к председателю Совета министров выстроилась очередь. Чтобы засвидетельствовать почтение, к премьеру спешили деятели культуры, главы дипломатических миссий, артисты, да кто только к нему не лез! На минуту Николай Александрович заглянул в ложу бельгийской королевы, сказал приветственные слова и отправился на банкет.

Зелёный от злости Хрущёв с силой захлопнул дверцу машины:

— Я больше терпеть этого лицемера не намерен!

Пока ехали, Хрущёв никак не мог успокоиться:

— Ходит герой, раскланивается с умильной рожей. Что он о себе возомнил?! Ещё б очередную блядь с собой приволок!

В особняке на Ленинских горах хозяин усадил гостей за стол.

— Вот оплеуха! — никак не мог успокоиться он.

— Лыбится как ни в чём не бывало, а чуть ветер переменился — в сторону! — припомнил антихрущевский заговор Леонид Ильич.

— Надо из правительства его убирать! — заключил Анастас Иванович.

— Решено! — рубанул по столу Никита Сергеевич: — Кого думаете премьером?

— Вас! — не раздумывая, предложил Брежнев.

Хрущёв просиял.

— И у меня других кандидатур нет, — поддержал Анастас Иванович. — Лучше тебя, Никита, и быть никого не может!

— Может, ты, Анастас?

— Не спорь, Никита, ты и только ты!

— Вы уже показали свою гениальность в сельском хозяйстве и в промышленности, — доказывал Леонид Ильич. — А космос? Тут двух мнений быть не может!

— И во внешней политике какой прорыв! — дополнил Микоян.

Никита Сергеевич счастливо улыбался.

— Ниночка, Нинуля! — позвал он. — Дай нам чего-нибудь перекусить!

Стол по-скорому заставили всякой снедью. Подали три вида сала, окорок, брынзу и, наконец, вынесли неподъемную миску с пельменями.

— Их со сметанкой надо! — раскладывая дымящиеся пельмешки, учил хозяин. — Кабан с лосем напополам, в Завидове стрельнули.

Нина Петровна принесла штоф горилки.

— За нас! За рабочий класс! — разлив, провозгласил Никита Сергеевич.

Горилка пришлась вовремя, улучшила настроение, сгладив острые углы.

— Я, ребята, только-только начал отходить, а то, прям, взбесился в консерватории. Хотел празднику музыки порадоваться, академик Лысенко велит чаще концерты слушать, чтобы жизнь продлить, а из-за мерзавца Булганина годика три из долголетия срезал!

— Вам ещё жить и жить! — не допуская возражений, запротестовал Брежнев.

— Я до сих пор от возмущения пылаю! — признался Микоян. — Куда его определим, Никита Сергеевич?

— Шута горохового?

— Да.

— Одно время Булганин Госбанком заведовал, вот пусть туда и катится!

— Может, ещё пельмешек? — глядя на хрущевскую пустую тарелку, спросил Микоян.

— Дайте, хлопцы, дух переведу, налопался! — Первый Секретарь отшвырнул салфетку, которой вытирал испачканные сметаной губы, и потянулся к рюмке. — Вы себе кладите! Со всех сторон дела душат, а тут такое безобразие! У всех нолито?

Леонид Ильич потянулся к бутылке и долил себе.

— Теперь порядок!

Опрокинув рюмку, Хрущёв крякнул:

— Крепкая, дрянь! Подай-ка, Анастас, сальца. У меня, хлопцы, знатное сало! Вы закусывайте, закусываете, не стесняйтесь! — кивал хозяин. — В войну настрогаешь сала и лакомишься!

— Сало что надо! — подтвердил Леонид Ильич.

— С такой работой никакого здоровья не останется, а тут Булганин паясничает!

— Да бог с ним! За вас, Никита Сергеевич! — приподнял очередную рюмку Брежнев.

Графинчик пустел.

— Мы с вами жируем, а в Германии голодно, — с набитым ртом промычал Никита Сергеевич. — Ульбрихт просьбами забросал — дайте зерно, дайте мясо!

— Урожаи у немцев слабые, — подтвердил Анастас Иванович.

— Мы своих немцев не бросим, главное, чтоб новой войны не случилось, а накормить — накормим! — заявил Никита Сергеевич. — У нас, слава богу, теперь целина есть! А где хлеб, там сила!

— Мао Цзэдун в Берлин на 50 миллионов продовольствия отправил, — напомнил Микоян.

— Я его об этом просил. Не все же нам давать, и китаец пусть раскошелится!

— Из газет получается, что он по собственной воле дал.

— Правильно Сталин про него говорил: «Ты, Мао, как редиска, сверху красный, а внутри белый!». Сейчас он везде лезет!

— В Европу его допускать нельзя, — продолжал Анастас Иванович. — Недавно Венгрии безвозвратный кредит дал.

— Мао собственную политику пробует делать, — определил Никита Сергеевич.

— Ты к нему когда?

— В начале лета поеду. Скажу, чтоб долги возвращал.

— Отдавать никто не любит! — подметил Микоян.

— Нам не отдает, а другим — берите, пожалуйста! Вроде он хороший, так получается, а на самом деле всё за наш счёт!

— Ульбрихту с три короба наобещал! — закивал Брежнев.

— Хитрый, змей! А Ульбрихт, дурак, всему верит! — раздражался Первый Секретарь.

— Ласковый телёнок двух маткок сосёт! — подметил Леонид Ильич.

— Слишком мы добренькие! Американцы, чуть что, по зубам, по зубам! Надо строже со всеми, и с союзниками строже!

— Берия на Ульбрихта матом орал, — припомнил Анастас Иванович.

— Хорошо, что мы Лаврентия хлопнули, а то б не мы, а он здесь сидел и горилку трескал! — разливая проговорил Хрущёв.

— В Берлине, Никита Сергеевич, перебежчиков не убавляется, — затронул неприятную тему Брежнев. — И Западный Берлин — как нарост посреди нашего социалистического лагеря.

— Сталин несколько раз объединение предлагал, на условиях, чтобы Германия стала нейтральной страной, ни к кому не примкнула и чтоб никто туда не лез. Не согласились тогда американцы, а теперь мы своё не отдадим! — высказался Первый. — А Западный Берлин хорошо б сделать вольным городом!

— Западный Берлин американцы считают своим, — заметил Микоян.

— Мало ли что они считают, мы своё будем считать!

— Если не хотят решать по-людски, значит, каменными стенами от них отгородимся! — почти прокричал прилично захмелевший Брежнев. — Возьмем и построим такую стену, которую не пробьешь! Стену нерушимого социализма!

Хрущёв ласково смотрел на выдвиженца.

— Про подобную стену мне однажды Мао Цзэдун сказал, ты, Лёня, правильно мыслишь!

Леонид Ильич просиял.

— Мы, люди-друзи, с американцами ещё потолкаемся, силами померимся, ещё по мордасам друг дружке настучим! А пока будем стараться отовсюду их выпихнуть. Насер, ребята, наш, и Суэцкий канал, значит, нашим будет. А как египтянам плотину построим, так все, кто вокруг Египта, в наши объятия кинутся. Что, англичане деньги на плотину дали? Шиш! И американцы — в сторону. А кто дал? Мы дали, Советский Союз, Россия-матушка! Мы, ребята, тихой сапой весь мир захомутаем!

— Может, по рюмочке? — блаженно протянул Леонид Ильич.

Никита Сергеевич зажмурился и, оглянувшись на дверь, откуда могла неожиданно появиться Нина Петровна, яростно взмахнув рукой, скомандовал:

— Наливай!

Г орил ку допили.

— К месту кончилась, хватит пить, а то и впрямь Нина Петровна заругается! — приглаживая скудные волосинки, произнёс Никита Сергеевич.

— Иди-ка, Лёня, радиолу включи, может, музыку из зала Чайковского передадут, а то на концерте разнервничался. Фурцева мне Ван Клиберна называла, пианист, говорит, знатный.

— Как вы всё помните? — умилился Брежнев. Медленно вращая колесико настройки, он поймал нужную музыку. Радиола наполнила комнату звуком.

— Из радио не так оркестр звучит, теряется очарованье! — качал головой Никита Сергеевич.

— На концерте звук доходчивей, — поддакнул Леонид Ильич.

— Отъездился по концертам! — пробормотал Хрущёв.

— Кто? — не уловил смысл Микоян.

— Кто, кто? Бухгалтер! Ладно, хлопцы, посидели, погутарили, пора расходиться, я спать завалюсь, и вы по домам ступайте! — скомандовал начальник.

Хрущёв встал. Микоян с Брежневым поднялись вслед и уже было направились к выходу, но тут Анастас Иванович развернулся к Хрущёву, и схватив его за руку, проговорил:

— Никита, мы так и не услышали от тебя ответ, принимаешь ты Совет министров?

У Хрущёва перехватало дыхание.

— Принимаю! — хрипло отозвался он.