Повесть о "разделённой любви"

100. Позднее успокоение

…Однако, — в марте 1946 года, — вновь тяжко заболев, — дед заявил своим финнам: «Хватит, друзья!». И уехал к больному сыну в Лозанну... Он устал. Ещё в 1943 году, когда в давно определившемся ходе войны наметился явный перелом, старик стал продумывать пути и варианты выхода из неё на благоприятных для его страны условиях. И установил конфиденциальные контакты с СССР. Как и следовало ожидать, это вызвало недовольство Гитлера. Но это барона мало трогало. Поставив в известь Кейтеля, Густав, став в августе 1944 года Президентом страны, через Швецию напрямую обратился с запросом к советскому правительству о принятии своей мирной делегации. К тому времени — 4 сентября — на советско-финской границе окончились военные действия. А две недели спустя в Москве подписано было ожидаемое Маннергеймом соглашение о мире, продиктованное, — как и в 1940 году, конечно же, — советской стороной.

…Небезинтересный политико-психологический кульбит с невероятной метаморфозой «переоценки ценностей»! Вспомним: с 1918 года «Белый генерал Маннергейм» — «злейший и ненавистный враг мирового пролетариата». Вскоре, — со дня провозглашения СССР, – ещё и враг «советского народа». И он же — «кровавый палач народа Финляндии» (Неустанное подтверждение этого «почётного звания» финского маршала было на протяжении четверти ХХ века постоянной «заботой» Кремля). А «ненавистное каждому советскому человеку» имя его, — непременно – первым, — вносилось в «чёрные» проскрипционные перечни кандидатов на ликвидацию активнейших деятелей Международного Белого движения. Постоянно (чуть ли не на каждом заседании политбюро) подтверждаемые. А в ходе новой Мировой войны, канонизированные в угоду союзников на новый лад — как «перечень подлежащих суровому наказанию Главных военных преступников»… Так вот, в 1945 году Сталин-генералиссимус «помиловал» Маннергейма-маршала. Вымарал его собственноручно из списка – единственного живого и действовавшего, врага. Вывел «из очереди на казнь». Гельцер узнала о том, незадолго пред кончиною своей в августе 1962 года, от генерала Михаила Михайловича Косюшки. Адъютанта Мерецкова, который познакомился с автором пятью годами прежде. На его вопрос: почему Кирилл Афанасьевич, — который боготворил старуху, — не соизволил сообщил о том Екатерине Васильевне сам, он прямо ответил – было стыдно… Оказывается, что даже советских маршалов навещает иногда стыд…

Случилось это 23 июня в Георгиевском зале Кремля накануне победного парада в собрании маршалов, не по рыцарски, четверть века воевавших с Маннергеймом и не раз жестоко им проученных… Притиснув «лапой» сухой руки к столику пюпитра роковой «проскрипционный лист» он, ткнув пальцем приподнятой здоровой в замершие перед ним раззолоченные шпалеры военачальников, произнёс: – «Манырэйма нэ трогат!» (Александр Голованов. «Из анналов памяти». М. 1959).

И так, в марте 1946 года Маннергейм, — «по политическим соображениям», а если вправду — по состоянию здоровья сына и собственного состояния, — отказался от государственной деятельности. И уехал к Эмилю в Швейцарию. Там, на досуге, он занялся… «написанием мемуаров». Воспоминаний, проще, до которых дорывался давно, но времени не было. Здесь подошло восьмидесятилетие его, которое, в отличие от прошлых юбилеев, отметил он скромно. Зато вместе с сыном и внуком в кругу самых близких друзей. Не без удовольствия констатирую, что дальнейшая – со дня скромного этого торжества — жизнь его потекла спокойно. Правда, — немного отдохнув, поднабравшись сил, укрепившись психологически и, наконец, решась, — ринулся он в ещё один последний, но быть может самый тяжкий для него бой. На очередную, разрушающую и без того разрушенное сердце его, попытку «разобраться» с Катериной…Конечно, зная заранее, что бесполезна она: – по рысьи караулящий свои жертвы Сталин – начеку и когтей не разожмёт…

Но он, Густав, попытается! Убедив, прежде всего её саму в необходимости, наконец, — любой ценой, — соединиться с ним, её мужем. С их семьёй – с их Эмилем и Карлом-младшим… При этом, — реалист всё же, — мало рассчитывая на остаток собственных сил, и тех изрядно подточенных. Но всего более уповая, — и это он-то, больной старик и только что не маргинал-прагматик, — на издалека кажущуюся могучей и необоримой натуру своей Катерины! Терпсихоры своей — Прекрасной и вечно молодой лошадки — легко берущей любые преграды на беговой дорожке судьбы!

В действительности же старая больная и ослепшая женщина, — точно зная всё, что бы пришлось ей пройти и что вынести на пути к недосягаемому для неё заграничному паспорту, – ответила тем, чем могла – слезами…

«Боже! Должен же он понимать, — говорила она, рыдая, Бабушке, — что нет, нет уже сил у меня больше… Да на ещё такой Сизифов «подвиг»…(И подлое: «Да и на что я ему – така-ая?!»)… ».

…Тем не менее, и тем не менее… Состоялся сперва «общий» телефонный разговор между нею и её дорогими людьми в Лозанне. Сразу же, и сначала, – между несчастными супругами… И что? Всё то же – слёзы, слёзы… И тёткин ужас: заставила плакать Его, любимого!…

…Во время наших встреч с Карлом-младшим мы этой темы избегали. Я же посчитал только необходимым ещё раз объяснить ему, — иностранцу-лопуху, — всю тогдашнюю трагичность положения его покойной уже бабушки Кати, когда она должна была решить в принципе не разрешаемую в СССР проблему собственной семьи… Не сразу. Не вдруг. И только после бесчисленных повторов темы, — от которых голова моя вспухла, — до него, слава Богу, дошло наконец: проблема Екатерины Васильевны – то проблема, прежде всего, жизни и смерти страшного образования на теле планеты… До разрешения которой – и то в отдельных частностях лишь было тогда далеко. Ещё 28 долгих лет.

…И ей оставалось горькое одиночество глубокой старости. Слепота оставалась. Когда своих картин, — мир которыми любовался, проходя через её апартаменты и дачные хоромы, — могла она лишь только касаться ласково… Касаться полотен. Но не лиц любимых… Ещё?… Ещё гроша ломаного не стоившие закатываемые для неё правительством пышные юбилеи. Что ещё? Ещё смерть, слава Господу, в своей постели… В то время — награда величайшая! Для Заметного Русского человека почти недостижимая привилегия…