Повесть о "разделённой любви"

32. Лики судьбы

В 1907 году в имении Ренненкампфов под Дмитровом, куда постоянно наезжала Катерина со своим маленьким сыном, Валентин Александрович Серов написал его портрет. Через год Эмиль позирует и старому другу семьи Гельцер — Михаилу Васильевичу Нестерову. Между прочим, родственнику матери Екатерины Васильевны Гельцер — Катерины Ивановны Блиновой. На нестеровском полотне мальчик в синем матросском костюмчике. Белые с якорьками полоски по коротким рукавчикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые носочки с синими полосками поверху. Эмиль сидит на поседевших от старости деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута, другая лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на ступень, другой держит, будто играя, белую маску...

Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика, что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младенчества и потом, когда жил с Бабушкой, часто видел в доме Екатерины Васильевны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв уже во время учебы в студии ЦДХВД (Центральн. дом художественного воспитания детей. Москва. Тверская. Мамоновский пер.), что за художник дядя Миша... Сам мальчик на картине по-первости меня занимал мало. Я же его никогда не видел. Но маска! Она так гениально придумана была Мастером! А человечек в матроске так многозначительно держал ее за завязочку, играя будто... Маска — она мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила человеческим голосом... Нет, она кричала, спрашивая такое... такое... что наизнанку выворачивало собственную мою сиротством истерзанную душу...

Готовясь — в который-то раз — разглядывать портрет, я садился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленно-медленно поднимал глаза, стараясь не увидеть маску. Точно как в младенчестве своём проходя с фрау Элизе мимо дома напротив сада Баумана по Новобасманной старался не увидеть страшного овала над входом... Только как же не увидеть маску, если она — сам центр, сам смысл страшной картины-судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от нее никуда мальчику в матроске...

Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александрович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно долго находилось в Гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на домогательства друга: «Этому серовскому мальчику тут быть!..» Потому, верно, что в его студии — вообще, в доме Сайло — постоянно останавливались Катерина с Густавом и мама с Бабушкой, а года с 1909-го и будущий мой отец.

Портрет Эмиля, писанный Нестеровым, постоянно находился в доме Екатерины Васильевны до января 1940 года. Исчез он во время одного из обысков. После моего возвращения в октябре 1954 года я даже следа его на стене не увидел — за шестнадцать лет след исчез. Многого не увидел, не нашел, впервые после долгой разлуки навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и после, когда она потеряла зрение, а потом и способность передвигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знаменитой ее «малой Третьяковки». Тогда число незнакомых визитеров в её доме увеличивалось обратно пропорционально возможностям тетки замечать их и хоть как-то контролировать их целенаправленные действия. Не говоря уже о невозможности отсеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих суетных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в 1942 году, Бабушка вовсе состарилась — к моему возвращению в Москву в 1954 году ей минуло сто семнадцать лет. Немало...

А тогда, в начале века, Катерина озабочена была одним: не навредить карьере Маннергейма и жить так, чтобы как можно меньше любопытных знало о существовании Эмиля. Тем более о том, чей он сын. Потому жизнь Катерины и ее мальчика проходила в треугольнике Дмитров—Москва—Мисхор. Строить свое счастье за счет счастья другой, к счастью же, Катерине не пришлось: Анастасия Николаевна, супруга Карла Густава, о том позаботилась много раньше чем Катерина решилась иметь ребенка...

Тут как раз началась подготовка к «Русским сезонам», задуманным Сергеем Павловичем Дягилевым и проводимым им с 1907 года. В 1910 году предстояли дебюты Гельцер. Что делать с Эмилем? Взять его, восьмилетнего, с собою? Невозможно. Но что, если поселить его на предстоящие два года гастролей в Европе? И в том же 1910-м, незадолго до отъезда Катерины, Людмила Ренненкампф и ее подруга Миллер отправляются с ним в Швейцарию. Там его определяют в закрытое престижное заведение протестантского толка — в школу-интернат, где воспитанники получают и светское образование, слушая лекции в университетах Германии, Франции, Швеции. За два года гастролей Катерина и приезжавший в Европу Густав не раз виделись с Эмилем в его школе. И были счастливы наблюдать его спокойное, как им казалось, мальчишеское взросление.

Учился Эмиль ровно, без срывов. Мучительно переживая разлуку и молчание родителей в первые годы мировой войны он страдал тяжко. И в отчаянии, — изыскивая способы связаться с родителями, разобщённые теперь и саму Европу разорвавшими фронтами, — додумался даже до связи и переписки с ними – с матерью точно — с помощью... голубиной почты! Только ведь для этого надо знать, как это делается. И нужны сами голуби. Что ж, у мамы они есть. Пусть под Дмитровом, в имении Ренненкампфов. А у него?.. Он списался с друзьями в Германии. Оторванные как и он от близких, они восторженно поддержали его идею... И вот, Эмиль «увлекся орнитологией». Чуткие воспитатели направили его с послушником-сопровождающим в Мюнхен. Там он прослушал курс птицеводства при факультете агрикультуры университета...

…Время шло. После переворота в России за матерью мальчика захлопнулась большевистская мышеловка. Прервалась временно связь и с отцом, возглавившим освободительную войну финнов против агрессии ее восточного соседа. В апреле 1918 года связь с ним восстановилась. Но вот разузнать о матери, тем более передать ей письмо, было вовсе невозможно. А в конце года пришло известие о трагической гибели дяди Миши — Михаила Александровича Романова, случившейся на Урале, в России. Того самого дяди Миши, у которого — и у тети Наташи его и у их детей — гостил он счастливо в Небворте под Лондоном до самого 1914 года... Возможно именно с этой первой в жизни горестной — глубоко поразившей впечатлительного мальчика — вести началась его мучительная и болезненная любовь к матери, запертой в «русской тюрьме». И... как реакция на это, ненависть, страшнее того, презрение даже к любимому но… «благополучному» и могущественному (в чём он себя уверил) отцу: «Ты — предатель и трус! Сбежал в Финляндию к себе бросив беспомощную мать в проклятой России!»

Объяснение Густава с сыном по возвращении из Москвы без матери было трудным. Для обоих мучительным. Они повздорили: Эмиль наотрез отказался перебраться к отцу в Хельсинки. А ведь обстоятельства куда как серьезнее упрямства Эмиля заставляли его отца переживать нежелание сына поселиться у него. Еще возглавляя Белое движение и выбивая большевиков из Финляндии он принял меры чтобы уберечь Эмиля от любых последствий возможной встречи с агентами ЧК, шныряющими по Европе. В Швейцарии и Германии в особенности, где сегодняшние криминальные владельцы его России и их окружение жировали более десятилетия перед революциями купаясь в нирване сочувствия и поддержки своей вездесущей «родни». Сам- то он отлично понимал всю степень опасности, которая нависла бы над сыном и над женою, узнав Чрезвычайка, что в Европе «скрывается» сын главного белогвардейца (единственного реального) — живого и активнейшего противостоятеля большевистскому разбою! Что бы тогда ни предпринимал он в защиту сына вне Финляндии, все было «незаконно» и конечно не адекватно опасности. Только у себя в стране мог он надежно уберечь Эмиля и сделать его жизнь спокойной и безопасной. И жизнь жены, если удастся вызволить ее из чекистских рук!