Повесть о "разделённой любви"

93. Незваные гости!

…Июнь 1941 года. Получив телеграмму за подписью Кейтеля с датой предстоявшего нападения на СССР, Маннергейм объявил всеобщую мобилизацию. Но лишь только после начала массированных, — как и в 1939 году, — бомбардировок советской авиацией финских городов он отдал приказ по армии начать движение в сторону бывшей границы, отброшенной вглубь Финляндии разбойничьей сталинской «Зимней войной», и освободить лежавшие перед ней древние земли Суоми. За два с половиною месяца вооруженные силы приказ выполнили. Остановились в 32-х километрах от Ленинграда, наступление прекратив. Укрепились на Масельгском перешейке. И до конца войны в 1944 году стояли там в обороне. После этого ни одного выстрела по советским войскам — тем более в сторону города на Неве — не сделали. Это зафиксировано во всех «мирных» советско-финских документах об окончании войны. Ничего удивительно в том не было: Санкт Петербург (Ленинград) был Его, — Карла Густава Маннергейма, — городом молодости и зрелости. Любить его и беречь елико возможно, право старик имел гораздо большее, чем любой его житель времени войны. Чем любой его защитник. Видимо, по этой причине 5 августа 1941 года, — передав (а его Катерина, чудом приняв!) внеочередной анонимный «телеграфный» радио-привет, — он окончил его совершенно не обычно: советовал «Из-за неблагоприятного прогноза погоды на август особо беречь здоровье. И, выходя на улицу, ни в коем случае не забывать головной убор». Для Екатерины Васильевны это был персонифицированный сигнал тревоги за судьбу их друга Шапошникова, недавно совсем, — в июле, — вновь поставленного во главу Генштаба. Сигнал был ею понят. И вовремя, через подругу — супругу Бориса Михайловича, Марию Александровну — ему передан. Слава Богу, жили все рядом: со своего Брюсова Катерине нужно было только, — через Большую Никитскую, — пробежать по Гоголевскому бульвару до начала Пречистенки, где Шапошниковы жили…

Двумя сутками позднее, – 8 августа, по радио из Хельсинки – тоже на русском языке – прошла передача «Русского голоса», открытым текстом адресованная лично Шапошникову. Руководители эмиграции помянули славное прошлое «академика» Генштаба и командира Мингрельского полка, полковника русской службы господина Шапошникова. Напомнили ему о присяге его покойному Императору. И потребовали «искупить свою вину перед совестью и историей». Зная время, когда виртуальные события эти происходили, можно понять, что расчёт инициаторов радио-провокации был не так уж и наивен. Во-первых, внезапностью передача могла вывести тяжело больного 59 летнего адресата из равновесия. Борис Михайлович страдал тяжкой формой — в критической стадии — туберкулёза лёгких. Распоряжением Верховного ему более 5-и часов в сутки, — и то только под наблюдением врачей, — запрещалось работать! С этим условием он и был приглашен в те дни и часы на главенствующую в стране должность. Во вторых – и это главное – напоминание о «царском прошлом» и «присяге царю», — именно в часы и дни поражения отступавшей армии, — могло бы внести разлад в и без того, издёрганный и колеблемый продолжающимися репрессиями высшего комсостава коллектив Генштаба, работающий, мало сказать, в лихорадочном режиме. И окончательно похоронить доверие к нему руководства страной. Этого генерал лейтенант русской армии и генерал свиты Маннергейм допустить не мог. Мало того, — вероятная в результате такого оборота событий в Главном Штабе, — Гектория над Россиею нацистской Германии, — с верхушкой коей был он близко знаком, и хорошо знал, что представляет она из себя, — ему не нужна была – она бы и его позором была! Ведь, как и Шапошников, — о том помнить надо и не забывать никогда, намереваясь искренне разобраться в характере мыслей и действий деда, — он присягал единственному последнему легитимному правителю России – её царю. Присягал на верность России и её народу. Вот только одного из них судьба оставила в его русском доме. И, — явочным порядком «освободив» от присяги, — завела в лагерь цареубийц и агрессоров. Где этот талантливый и трудолюбивый человек всю оставшуюся жизнь, — ломая и уничижая себя, — вынужден был доказывать банде большевистских узурпаторов (в конце концов — всех — казнённых за предательство) свою, — подумать только, — преданность и верность… их… поганой вере. Десятилетиями, — из ночи в ночь, — «существовать» в липком страхе ожидания своего ареста и расстрела. «Заработав» на этом фиброзно-кавернозный туберкулёз лёгких, от которого погиб. И дожив до неслыханной за всё это награды Верховного (вычитанной им из «Петра первого» А.Толстого) – обращения к себе не как к остальным, по-хамски. Но, — персонально, — по имени и отчеству. А накануне смерти удостоившись даже права на попытки «исправить», — заливая новыми морями русской солдатской крови, — результаты бредовых озарений партийных стратегов и бесталанных предшественников.

Другого же, — оклеветанного и изгнанного из страны, в которой 20 лет отдал он армии, и которую защищал в двух войнах, — привела на оставленную им в юности родину. Где естественным ходом событий, не ломая и не уничижая, — поставила свободного — во главу созданного им нового свободного государства. Во главу Белого движения и освободительной армии финнов. Единственная данная им Присяга осталась за ним: такие, не меняют святынь и не изменяют присяге… Не изменяют друзьям. И не меняют врагов, тем самым не изменяя и им. Сталин знал это не только от Бориса Михайловича. И глубоко уважал маршала…Нонсенс?

Как всегда, финский маршал знал, что делал: и на этот раз предупредил друга. А Praemonitus Praemunitus — предупреждённый вооружен! (Лат.). Кроме того, затеявшие этот некрасивый спектакль не знали, не понимали невероятных для характера Сталина отношений между ним и Шапошниковым — они полностью исключали недоверие. Не доверяя большевикам (и до последнего своего вздоха поголовно истребляя их), Сталин верил только присягавшим Николаю II, открыто о том объявлявшим в допросах и анкетах, и гордившимся этим патриотическим актом бывшим офицерам царской армии... Значит, что же… предупреждение было не так уж и важным?…О нет! Как говорил поэт: «расспросите меня про Сталина, я его современником был…».

Что касается авторского замечания о «чудом» принятом (чудом успевшем быть принятом!) сигнале из Хельсинки… Дело в том, что рано утром, того же 8 августа, тётке моей принесли «Срочный» пакет из хозяйственного управления Большого театра, содержавший копию Постановления Совета по эвакуации при СНК СССР от 3 августа «О направлении старейших мастеров искусств из г. Москвы в Нальчик» с приложением списка эвакуируемых.

ТСЭ-60 СС. Совершенно секретно. Совет по эвакуации постановляет: 1. Разрешить Комитету по делам искусств при СНК СССР направить из Москвы в Нальчик старейших мастеров искусств и членов их семей согласно положению. 2. Обязать ВЦСПС предоставить Комитету по делам искусств при СНК СССР в г. Нальчик для размещения мастеров искусств санаторий Центрального Комитета работников полит просвет учреждений и дом отдыха ВЦСПС. 3. Обязать НКПС в трёхдневный срок выделить Комитету по делам искусств для перевозки мастеров искусств и членов их семей шесть классных вагонов и один багажный. Н.Шверник. М.Кузьмин.

Приложение к постановлению Совета по эвакуации. Совершенно секретно.

Список мастеров искусств. Большой театр: Держинская К.Г., Нежданова А.В., Степанова Е.А., Обухова Н.А., Штейнберг Л.П., Гельцер Е.В., Савранский Л.Ф., Монахов А.М.

Отбытие поезда – 23.00 в тот же день…»

…Столицу бомбили. Спасать главное народное достояние – великий вокал и балет – надо было не медля. Литерный поезд мог отбыть сутками раньше…

Но… именно так распорядилось провидение.

И Екатерина Васильевна успела предупредить Бориса Михайловича.