Повесть о "разделённой любви"

102. Последние прикосновения

На официальной церемонии похорон Маннергейма в Хельсинки Карл не присутствовал – не хотел, не мог, не в состоянии был видеть обожаемого деда мёртвым, окруженным толпой живых. Хватило поразившего всё его существо, удивившего его как бы отстранённого созерцания уже источавшего ледяной холод космоса чужого, — под казённой простынёй-плащаницею, — скелетоподобного тела-призрака… Хватило «в замок» сведенных рук у лица содрогавшейся от рыданий царственноликой седоголовой женщины, навсегда, — будто бы, — склонившейся над призраком. Этого, — как впоследствии оказалось, — бабушки Екатерины Васильевны жеста глубокого отчаяния. Который, — отражением страшного 28 января, — увидел о в 1957 году в Москве, и однажды только...

…Нет. Внук на официальной церемонии похорон деда не присутствовал. С раннего утра был он вместе с живым воплощением маршал – с его старушкой Кейт в конюшне во дворе полицейского участка. Там ожидали они прихода вестника. Дождались. Это был фельдфебель Силтанен. Когда похоронная процессия вышла на Униунсгатан, и эскорт кавалерии начал проходить мимо, он, тоже старик, — кивнув Карлу, — бережно вывел Кейт на затихшую улицу. Прошел с нею сквозь молча расступившуюся толпу, стоявшую у края тротуара. И отпустил вслед медленно удаляющемуся на артиллерийском лафете, прикрытому знаменем, гробу с её верным другом…

…Карл Густав-младший шел за спинами стоящих на тротуаре вдоль скорбного пути. Шел долго. И только когда остановился, — сообразив, что идти дальше некуда, — понял, наконец, истинную причину внутреннего неприятия и официального прощания с прахом покойного и самой похоронной процедуры: ревность! Ревность к Кейт. Тяжкая ревность к Кейт за искреннюю любовь финнов к лошади деда всё это время угнетала его… Финны знают только её! Любят только её!…Он здесь чужой. Своим не был никогда. И виновен в этом покойный… Дед! Его дед сделал всё, чтобы никто о нём не знал, как никто не знал бы о бедном отце его. И спас… Да, спас, конечно. Но и отсёк их от своего народа…

…До утра следующего дня просидел он в любимом кресле маршала за его рабочим столом. Две свечи, зажженные в старинных высоких подсвечниках, — Карла Густава ещё, прадеда — Карла Эриха, — глухо потрескивая перед ним на столе. Освещали уютный (затемнённый) кабинет дедова особняка по Kalliolinnantie, 14. Оставленный один, Карл Густав-младший перебирал медленно, — успокаиваясь, — аккуратно лежащие стопки не разобранных бумаг и почты. Вполне возможно, бумаг тайных, и почты сугубо секретной. Они накопились после смерти хозяина кабинета. Перебирал, кожей, ощущая всю меру доверия, оказанного ему – то ли русскому, то ли немцу — ближайшими друзьями финского Маршала. Народом финским… А это значило, что, — всё таки, — он – свой! Близкий… Но… Кейт ближе… Кейт ближе: и ей народ не бумаги доверял — саму жизнь великого финна! И всё-таки, всё таки… жизнь, продолжалась?…

В доме были люди. Доносились временами приглушенные – будто телефонные — звоночки. Дважды за стеной гостиной пророкотали мягко принесенные поленья. Но, его никто не беспокоил. Не пригласил никто и к позднему ужину – финская ментальность: упаси Боже беспокоить занятого человека! Позднее, к утру, поставили перед ним молча (не прозвенев фарфором и не звякнув серебром) дедову чашечку, с ложечкой в кофе, на дедовом блюдечке. И дедову же десертную тарелочку с тартинками – «дедов завтрак»… Пространство кабинета медленно полнилось неярким проблеском северного январского утра, перламутром, истекающим слева из огромного — во всю стену — окна. Приходил новый день, вечером которого его ждало избавление от переживаемых душевных мук. Ожидал поезд до Стокгольма… Но, перед тем ещё будет кладбище со свежей могилой… Нет, нет – Кэйт к могиле не подведут… «Старушка может не выдержать!», — предупредил старик-фельдфебель Силтанен… На правомерный, казалось, немой вопрос, ответил вопросом: «Она? Она не поймёт?.. Да если бы люди понимали так, как она!»… Ответил, не подумав, «что может не вынести того, — что будет у могилы, — внук…». Но внук — не любимая лошадь маршала: в могиле деда для него не будет! Дед остаётся навсегда в его безмерно измученном мозгу не прекращавшейся трагедией прошедших недель. И в его крови. Токи которой, толчки которой ощущает он всем своим потрясённым естеством. Всеми бесчисленными пульсами… В его благодарной памяти.

…Вечером, до поезда, будет прощание с теми, кого Маннергейм любил. Кто был жизнью его самого. Слава Богу, фельдфебель Силтанен не предложил прощания с Кейт…

И ещё будет отбытие в дальнюю даль – за океан… Вообще-то – в ту же смерть.

…Но останется благодарная и вечно тёплая Память о Человеке, которым он гордился. Любил которого… Нет, гордится и любит. Думает о котором постоянно с той минуты, как помнит себя самого. И, который, теперь в нём. И в его детях. Навсегда.

…Как в нём, — и в детях его, — российская бабушка. Любимая. Мысль о том чтобы навестить её постоянно будоражит. И в августе 1957 года он приезжает в Москву…

Екатерина Васильевна к тому времени полностью потеряла зрение и передвигалась только в инвалидной коляске. В когда-то тихих комнатах её «квартиры-замка» дома в Брюсовом переулке по Тверской, — построенном в 1928 году по идее и инициативе Константина Васильевича Станиславского для неё самой, для коллег её из МХАТ, и потому для родни её – Москвиных — становилось всё менее уютно. Там, — где на протяжении десятилетий бывали, собирались и даже останавливались самые замечательные люди страны и даже планеты, — теперь, непонятно зачем, толклись многочисленные, часто незваные и даже сомнительные «гости». Их присутствие Екатерина Васильевна давно – с началом большой войны — не в состоянии была контролировать. Да и замечать тоже. Не узнавая никого, только, недоумевать могла по поводу их не понятного ей присутствия. И шаря уже неверной рукою, — и не находя на месте давно ставшие частью её самой багеты картинных обрамлений, — спрашивала она теряющуюся память свою и не зрячие глаза: «Куда же это всё деваются и деваются любимые полотна? Куда-а?.. »

Где было ей, — слепой старухе, — знать, что все они деваются в «запасники» новой хозяйки. На стены трёх подмосковных и крымской дач, и пяти огромных московских, ленинградских и сочинской квартир Лидии Андреевны Руслановой. Известной эстрадной певицы. Главное в нашей истории, некогда супруги истинного друга Екатерины Васильевны, Михаила Наумовича Гаркави. Сперва, востребованного терапевта. А позднее – вдруг — популярного эстрадного конферансье. Но всё это было в мирное время. Время сева доброго, вечного. Теперь же настало время недоброе. Для людей деловых — время жатвы и молотьбы! Время настоящей Руслановой. Её старый «Жид-чистоплюй», — которому она в антрактных шуточных паузах «клялась», жеманясь: «Да мне не надо нового! Одного тебя люблю, десятипудового!». Редчайший в советской России меценат, ангел-спаситель начинавших художников, он был мигом отставлен. В новые мужья кавалерственной дамою подхвачен был перспективный дружбой с самим Жуковым генерал-герой Крюков — а вот он-то своего никогда не упускал! И наше контральто, — вмиг, — обернулась «широко известной… в сферах барыг и воровских сообществ ямщицей-скупщицей. А на непрерывных, — после 22 июня 1941 года, — гастролях в блокадном Ленинграде ещё и удачливой хипесницей. Если точно – ни перед чем не останавливающейся беспощадной мокрушницей. «Серийной» убийцей. По команде которой у гибнувших от голода ленинградцев отбиралось и выгребалось все мало-мальски стоящее. От блеснувшей в смертью растворенном рту желтой фиксы, до произведений искусств великих мастеров. Якобы, «но в обмен на хлеб и тушенку, — оправдывалась на суде — там один другого крысами жрали вживую, шматочек «черняшки» и ложечка «второго фронта» (американских мясных консервов), они знаете сколько стоили! Да, посвыше все этих ваших картин и камушков всяких», (Н.Николаев. «Записки блокадного врача». Л. 1957. В.Суворов. «Тень победы». М.2005). В «случаях» с ограблением Гельцер, изощрённый и наглый мародёр Русланова всего «простая» воровка. Домушница. Ширмачка. «По дружбе» пользовавшаяся доступностью квартиры «подруги»… «Приобретенные гр. Л.А. Руслановой преступным путём драгоценные камни и изделия из них оценены в восемь миллионов твёрдых послевоенных рублей. Различные раритеты (в их числе, похищенные, в свою очередь, прежними владельцами в государственных хранилищах, архивах и музеях) — в более чем шесть миллионов шестьсот рублей (1 доллар США обменивался на 62 копейки). Всё конфисковано. 132 полотна великих русских мастеров Шишкина, Репина, Серова, Сурикова, Васнецова, Верещагина, Левитана, Врубеля, Крамского, Брюллова, Тропинина, Маковского, Айвазовского, — из коих 86 похищены у Е.В.Гельцер, — не установленной общей ценою, арестованы. После экспертизы и публикации их перечня паспортов возращены в собрание Екатерины Гельцер, прочим владельцам или их наследникам». После возвышения Жукова на пост министра обороны, и по возвращении с его помощью из ГУЛАГа Крюковых, в который раз «жадность сгубила фраеров!». Ими осуществлена была попытка силового возвращения (!) награбленного. Закончилась она не предусмотренным ими конфузом: спровоцированный неугомонной Руслановой маршал попал как кур во щи. Щедрый для своих, он вновь разжалован был, теперь уже в пожизненную ссылку. Недруги снова подняли дело о мародёрстве. Теперь уже и против него самого… Воистину, глубока и мрачная ты — «Тень победы»…

…Вот в этой, было, ограбленной квартире и на таком вот скандальном фоне в тот же 1957 году и состоялись встречи Екатерины Васильевны с внуком. Встречи знаменательные, важные для обоих. Ему было интересно всё, касавшееся молодости бабушки, всё связанное с её встречами с дедом. Всё, связанное с их трагическим романом. А ей было необыкновенно важно и приятно присутствие рядом самого близкого родного человека, в котором слились воедино и муж, и сын, и внук…

Во второй раз Карл Густав Эмиль, — тогда сценарист документального кино, — приехал в Москву с большой группой латиноамериканских кинематографистов и телевизионщиков в 1963-м. году. Приехал через год после смерти Екатерины Васильевны.

…Он поклонился скульптурному изображению-бюсту бабушки своей, великой Екатерины Гельцер, на мемориальном мраморном экране на стене только что вновь принявшего его дома… Потом мы побывал с нами на Новодевичьем кладбище. Встав с колен, — и поцеловав, — он положил на могилу бабушки букет её любимых гладиолусов…