Дерево забвения

Бруклин, 2010

В январе 2010 года в Порт-о-Пренсе задрожала земля, вызвав обрушение тысяч домов и домишек, церквей и дворцов, убив сотни тысяч людей… в том числе родного отца Фелисы. Теперь настал твой черед утешать подругу, баюкать ее, успокаивать и ласкать, плакать вместе с ней.

Фелисе претит манера американской прессы замалчивать события неделя за неделей, и она принимает решение присоединиться к «Репортерам без границ»[44]. Во время выпускных экзаменов вы обе упорно трудитесь и, как результат, получаете аттестаты. Фелиса поступает на факультет современной истории в Нью-Йоркский университет. За неимением других идей, ты подаешь документы в Колумбийский, и, поскольку Джоэль там уважаемый профессор, допускается нарушение определенного количества условий приема, чтобы принять тебя.

Но ты рассеянна. Угнетена. Растерянна. Ты не можешь сосредоточиться и получаешь плохие оценки по всем предметам. Родители дипломатично уговаривают тебя обратиться за психологической помощью, но ты этого не делаешь.

В конце первого курса ты не выдерживаешь. Ты бросаешь Колумбийский университет, делаешь ручкой Батлер-холлу и снимаешь с Фелисой крошечную квартирку в подвале в Бедфорд-Стайвесанте, в самом сердце Бруклина. Пусть ты еще зависишь от Джоэля и Лили-Роуз в финансовом плане, тебе не терпится хотя бы освободиться от их власти в повседневной жизни.

Разумеется, Пуласки ты берешь с собой. Но пес плохо перенес переезд и так и не привык к новому окружению. Каждое воскресенье вы возите его подышать воздухом и побегать в Проспект-парк, но бегать он уже толком не может. Он растолстел, быстро устает, и ему, кажется, все время больно. Хуже того, всего в семь лет у него уже проявляются симптомы сенильности. Его голубые глаза умоляют тебя простить ему его промашки.

— Как страдание собак молчаливо, — говорит Фелиса однажды вечером, когда вы с ней делите кастрюлю вареного риса на обед.

— А человеческое шумно, — отвечаешь ты. Некоторое время вы молча жуете рис.

— Как собаки невинны, — говоришь ты.

— А люди виновны, — отзывается Фелиса. — Особенно Лили-Роуз.

— Точно.

Чуть позже, когда вы изо всех сил делаете вид, будто вам нравится консервированный компот из яблок, ты говоришь:

— Называть. В сущности, все вращается вокруг этого. Кто имеет право называть, а кто нет. В иудейской традиции именно непроизносимость имени Бога — тетраграмма YHWH — доказывает его абсолютное превосходство. Никто не может его назвать. Зато он может назвать Адама, Адам может назвать животных, животные не могут никого назвать, белые могут назвать цветных…

— Цветные, — подает реплику Фелиса, — могли называть своих детей, но только временно. Каждый раз, когда ребенок менял хозяина, он получал новое имя. Отсюда, конечно, Малкольм Икс[45].

— Женщины тоже, — перебиваешь ты ее, — должны бы все называться Иксами. До недавнего времени они тоже должны были менять имя, меняя хозяина. От рождения они носили имя отца, позже — имя мужа. Моя бабушка Эйлин с гордостью называла себя не просто миссис Даррингтон, но миссис Дэвид Даррингтон! И даже если, как феминистки первой волны, сохранишь свою девичью фамилию, ничего женского в этом нет, это все равно фамилия отца.

— В наши дни можно носить фамилию матери, — говорит Фелиса, — но это лишь отодвигает проблему поколений: это фамилия деда по матери.

— Зачем мы притворяемся? Все знают, что в счет идет только мужская генеалогия. Взгляни на первую страницу Библии: мужчины рождают мужчин, поколение за поколением, до бесконечности.

— Даже женская мастурбация не такой тяжкий грех, как мужская, потому что она не влечет растраты семени.

— У нас нет семени, а стало быть, нет и имени, чтобы передавать. Мы не рождаем, рождают мужчины за наш счет. Плоть стирается, потому что она явна. Плоть забывается, потому что она очевидна.

— Кого когда заботило генеалогическое древо Сельмы? Попробуй проследить… не десять, но хотя бы два поколения, оно чахнет и исчезает.

— Я думаю, что буду зваться теперь Шейна U. U как Uterus — матка: одно из самых неблагозвучных и нелюбимых слов из всех существующих.

— Любопытно, не правда ли, что имя нашего первого дома так скверно звучит на наш слух!

U — буква в форме матрицы, сумки, мешка. U — буква, которая выносила нас всех. U — то, чем была Сельма для Джоэля и Лили-Роуз. Безымянная матка. Женшина по имени Uterus.

Обнявшись, вы направляетесь каждая в свою комнату без окон.

В то время как Сельма не хочет ничего знать о тебе, ты все сильнее жаждешь подробностей о ее жизни. Желая все понять о ее прошлом, ее происхождении, ее предках, городе Балтиморе, штате Мэриленд, Африке и рабстве, ты записываешься на курс «Африкана» в Бруклин-колледже. Твои изыскания уводят тебя много дальше содержания лекций. Ты поглощаешь все, что попадается под руку: книги, сериалы, фильмы, романы, эссе, документальное кино, историю, экономику… объедаясь до тошноты ужасами прошлого твоей страны, которое ты все больше воспринимаешь как суть твоей страны, земли, на которой были воздвигнуты все героические статуи Вашингтона, Джефферсона и Пуласки.

Ты пишешь дипломную работу о материнстве в рабстве.

Во время твоих редких визитов в Батлер-холл ты донимаешь родителей разговорами о политике. Достаточно пустяка — и тебя уже не остановить. Рассказывая, например, о своей недавней поездке в Кембридж — Фелиса непременно хотела познакомить тебя с местами своего детства, — ты добавляешь, что, посетив кампус Гарварда, кипела от ярости, и добрых десять минут мечешь громы и молнии в адрес Новой Англии.

— Дело в том, — говоришь ты, повышая голос, — что все западные богатства нажиты воровством. Поэтому, когда выпускники Гарварда торжественно выступают по обсаженным деревьями аллеям среди достопочтенных кирпичных зданий, увитых плющом, в спокойствии своего изысканного кампуса, они попирают ногами головы нескольких поколений афроамериканцев, которые, после того как убивались на работе от рождения до смерти за ноль центов, были брошены в землю, и сегодня их топчут симпатичные молодые студенты в гимнастических шортиках и черных мантиях для выпускных церемоний, в свитерах с латинскими надписями такого-то братства или сестринства.

— Шейна, нельзя так говорить, — произносит Лили-Роуз напряженным голосом.

— Нет, можно, раз я это сказала.

— Нельзя так говорить. Предки студентов Гарварда тоже тяжело работали.

— Речь идет не только о студентах Гарварда, — продолжаешь ты, перебивая ее, — речь идет обо всех! Миленькие маленькие бизнесмены и бизнесвумены, которые расхаживают по Гарвард-сквер и Вашингтон-сквер, миленькие маленькие патроны и их секретарши на Массачусетс-авеню и на Мэдисон-авеню обязаны всем своим ослепительным успехом поту, и напряжению сил, и подавленной ярости, и бесплатной работе под палящим солнцем миллионов мужчин, женщин и детей, чьи предки прибыли из Африки в цепях и которых могли хлестать до крови за малейшее неповиновение, или за секунду рассеянности, или вовсе ни за что, просто из-за каприза их хозяина…

— Не переменить ли нам тему, детка? — говорит Джоэль. — Мы так редко видимся, жаль губить два коротких часика, которыми мы располагаем, поссорившись на тему рабства.

— Я ни с кем не ссорюсь, я излагаю факты. Потому что во время этого визита я как будто получила удар под дых, осознав, до какой степени красивые деревеньки Новой Англии с их ослепительно-белыми церквями и аккуратными домиками, разбросанными среди прекрасных гор, зеленеющих лесов и ухоженных садов, населенные милыми мальчиками и девочками, которые каждое утро отправляются в школу с ранцами за спиной, выросли на всех этих линчеваниях, избиениях, грязи и насилии. Вообще-то повсюду в этой стране лицо гармонии, индустрии и энергии неотделимо от изнанки ужаса и горя: перерезанные цветные глотки и разорванные цветные вагины, оккупированные цветные матки и отрубленные цветные пенисы.

— Шейна, — говорит Лили-Роуз дрожащим от сдерживаемого гнева голосом, — я не могу понять, почему воскресный чай с родителями кажется тебе подходящим моментом, чтобы извлекать на свет самые гнусные стороны далекого прошлого нашей страны!

— Это не далекое прошлое! — вопишь ты и, разбушевавшись, надрываешь глотку еще пуще, крича так громко, что тебе приходится шумно переводить дыхание в конце каждой фразы. — Это происходит ежеминутно, прямо у вас под носом! Достаточно прочесть названия шикарных бутиков в центре любого западного города! Что мы там видим? Сахар и хлопок! Хлопок и сахар! А это значит, что еще и сегодня — вдали от глаз, вдали от мысли — на заводах, которые обваливаются и обрушиваются, — цветные за мизерную зарплату производят дешевые хлопковые футболки, в которых белые смогут играть в бадминтон, и мороженое, которое они смогут лизать, когда им захочется пить!

Следует насыщенная электричеством пауза. Ошеломленный, бессильный и вполне предсказуемый Джоэль снова спрашивает тебя, очень тихим голосом, не хочешь ли ты обратиться за помощью к профессионалу.

— Потому что, — выкрикиваешь ты и вскакиваешь так резко, что опрокидываешь низкий столик, на который Лили-Роуз поставила пирог из магазина деликатесов и фарфоровый чайный сервиз, унаследованный после смерти Эйлин, — потому что вас устраивает думать, что безумие в моей голове, а не в истории Соединенных Штатов — в табличках у входа во все парки страны, гласящих: добро пожаловать туда, добро пожаловать сюда — и выдающих совершенно фиктивную версию событий, которые там происходили, — умалчивая об убийствах и грабежах, о вопиющей несправедливости — о реках крови, туземной и африканской!

Ты так кричала, что у тебя болит горло.

Лили-Роуз в ужасе смотрит на осколки расписанного вручную фарфора, рассыпанные по ковру гостиной. Внезапно она понимает, что с нее довольно.

— Шейна, ради всего святого! — говорит она, в свою очередь повысив голос. — Как ты смеешь прийти сюда и читать нам мораль, когда ты пользовалась каждую секунду твоей жизни — и продолжаешь пользоваться, с твоего позволения, — богатством этого мира, от которого тебя якобы воротит? Когда ты начнешь сама платить за квартиру, оплачивать счета за электричество и финансировать свою учебу, ты, может быть, будешь вправе докучать нам подобными прописными истинами, но пока…

Отнюдь не смягчившись с возрастом, отвращение Джоэля к выплескам эмоций только возросло. Когда вы с Лили-Роуз ссоритесь, он никогда не выходит на арену, а потихоньку ретируется в самый дальний уголок гостиной-столовой, усаживается в кресло-качалку, надевает очки и погружается в чтение газет.

Его малодушие только разжигает словесное пламя Лили-Роуз.

— Ты телеуправляемый! — кричит она уже ему. И поскольку он упорно не принимает ничью сторону: — Знаешь что? Я бы предпочла, чтобы ты меня взял и швырнул через комнату, чем мучить меня своим психоригидным терпением и улыбчивой снисходительностью!

Джоэль бледнеет, и его рука крепче сжимает подлокотник кресла: это (ты знаешь, Шейна) самое сильное проявление гнева, на какое он способен. Возвращаясь домой бродвейским омнибусом, потом автобусом С, ты спрашиваешь себя, не приближается ли чета к разводу.

В начале нового года Фелиса переезжает к своему дружку. По счастью, они нашли квартиру совсем рядом, и ты продолжаешь видеться с лучшей подругой практически каждый день. Когда становится ясно, что Пуласки умирает от рака костей, именно Фелиса идет с тобой к ветеринару. И когда ты просишь доктора положить конец мучениям собаки, она обнимает тебя за плечи.

Сжимая обеими руками его лапу, ты смотришь, не моргнув глазом, как шприц входит в его плоть.

— Мне так жаль, Пуласки, — шепчешь ты. — Я люблю тебя, Пуласки. Боже мой, как я буду жить без тебя? Я тебя обожаю, Пуласки. Спасибо, что был моим другом, Пуласки. Спасибо, что был, Пуласки. Хорошая собачка. Хорошая собачка, Пуласки. Хорошая собачка. Хорошая собачка. Хорошая собачка.

Веки пса медленно опускаются и закрывают гноящиеся голубые глаза; биение его пульса все медленнее и наконец совсем стихает. Фелиса тихонько выходит из комнаты. Ты остаешься со своей собакой еще целый час.

Ты даже не позвонила родителям, чтобы сказать им, что Пуласки больше нет.

КАКУЮ ЗВУКОВУЮ ДОРОЖКУ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЗДЕСЬ, ЭРВЕ? ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, НЕ МИЛЫЕ РАСИСТСКИЕ ПЕСЕНКИ ИЗ «ПОРТИ И БЕСС». МОЖЕТ БЫТЬ, СЧИТАЛОЧКУ ИЗ ДЕТСТВА МОЕЙ ПОЧТИ-МАТЕРИ? МАЛЕНЬКИЕ ДЕВОЧКИ ПРЫГАЮТ ЧЕРЕЗ ВЕРЕВОЧКУ НА ШКОЛЬНОМ ДВОРЕ И СЧИТАЮТСЯ, КОМУ БЫТЬ ПЕРВОЙ. AM, СТРАМ, ГРАМ / ПИК И ПИК И КОЛЕГРАМ, СКАНДИРУЮТ ОНИ ТЕМ ПРОНЗИТЕЛЬНЫМ И ВЛАСТНЫМ ТОНОМ, КАКИМ ИЗЪЯСНЯЮТСЯ ДЕВОЧКИ, КОГДА ТОЧНО ЗНАЮТ, КАК ВСЕ ДОЛЖНО ПРОИСХОДИТЬ: AM, СТРАМ, ГРАМ / ПИК И ПИК И КОЛЕГРАМ / СХВАТИМ НЕГРА И МАДАМ / И ЕМУ ОТРЕЖЕМ СРАМ / AM, СТРАМ, ГРАМ!

МОЖНО УСЛЫШАТЬ ЭТУ СЧИТАЛКУ ДВА ИЛИ ТРИ РАЗА, А ПОТОМ, В ТО ВРЕМЯ КАК ДИСЦИПЛИНИРОВАННО, ПО-ВОЕННОМУ, СТО ЖЕНЩИН ПРОДОЛЖАЮТ БОРОЗДИТЬ ХЛОПКОВОЕ ПОЛЕ ПОД ОСЛЕПИТЕЛЬНЫМ СОЛНЦЕМ, МОЖЕТ БЫТЬ, МЫ УСЛЫШИМ ФРАГМЕНТ РОМАНА ДЖЕЙН ОСТИН, ИЛИ ЖЕ В РОСКОШНОМ ЛОНДОНСКОМ БУТИКЕ ГЕРОИНЯ ЩУПАЕТ ШТУКУ ХЛОПКА И ДУМАЕТ, ХОЧЕТСЯ ЛИ ЕЙ ЕГО КУПИТЬ ИЛИ НЕТ.

ТЕМНОТА.