Детство Ромашки

До вербы на холме меня провожали все. Заря горела в полнеба, седой низенький полынок лоснился на ветру, золотился.

Михаил Иванович, прихрамывая, шел впереди, покашливал и говорил так, будто обещал показать что-то хорошее, приятное:

—От вербы и казачья грань как на ладони будет. Надо ж!.. Сказывают, всем казачьим войском ее копали, и длины ей сотни верст. До городка Гурьева, что на Каспии,—вон куда дотянули. Ну ничего. Нам грань ихняя не помеха. По бездорожью приехали, а посты казачьи на дорогах стоят.

Когда подошли к вербе, остановились под ее раскидистой и лохматой кроной, Кожин протянул руку и кивнул прямо перед собой:

—Вон он и Семиглавый!

По белым, будто посыпанным меловым крошевом буграм за широкой пологой балкой вразброс, прижимаясь к земле, лепились плоскокрышие избы. На все селение три шатровые кровли и несколько деревьев. Из-за желтого глиняного вала клубами поднимался дым. Ветер рвал его на клочья и развеивал над балкой.

—Паровоз, должно,— задумчиво сказал Михаил Иванович.— Ты, Роман, держи направление на дым. Выйдешь к вокзалу. Там всегда народишко. Ежели спросят, кто ты, откуда, говори:-«Казак станицы Лбищенской». Понял? А теперь сюда гляди. Видишь, в балке бурьян полосой тянется? Это та самая грань. Ты вот тут по промоинке от нас спускайся, пересекай ее и шагай. На мою руку на счастье. Я, дорогой, в каких только переплетах не был, а ишь какая у меня натура!

Григорий Иванович молча сжал мою руку, тряхнул и, отбросив, повернулся к Михаилу Ивановичу:

—Дай табачку на цигарку!

Дедушка чадил трубкой, держа ее в горсти, и смотрел на меня долгим незнакомым взглядом. Потом, будто отслоняя что-то от себя, сказал:

—Иди, поторапливайся. Солнце всходит.

А я был спокоен, убежден, что благополучно дойду до Семиглавого, разыщу дядю Сеню и все, все расскажу ему. И только когда сбежал с холма, продрался через заросли донника и лебеды за казачью грань, почувствовал такую жгучую жалость к дедушке, будто мне кто-то до боли надавил на виски, на брови, на глаза.

Через полчаса я уже шел просторными и пустынными меж-дворьями Семиглавого Мара. Улиц тут не было. То справа потянется несколько изб, то слева. Избы с обширными дворами были разбросаны и по ложбинам. В низине балки ютилась станция. На моем пути — широкая изба под камышовой крышей. На завалинке, опершись на кривую палку, сидел сивобородый старик в новом казачьем картузе. Серебристый чуб влез на козырек, и ветерок шевелил его. Я остановился шагах в пяти от старика и, выпятив грудь, громко сказал: