Детство Ромашки

—А ведь я его видала! В тюремной больнице лежит Максим Петрович. Ноги у него нарывами окинуло. Сильно болеет, а веселый! Подаю ему хлебец, а он смеется. «Не такая ли, спрашивает, девушка, у тебя душа белая, как этот хлебец?» А когда я шепнула, чтобы он обертку с хлеба не потерял, вскинул на меня глаза и загорелся, заторопился... Слов-то его не упомнила, а поняла, что срок он свой досиживает. Как следует разговориться не пришлось—надзиратель заругался...— Подумала минуту, заторопилась.— Пойдем. Что-то Сеня мой сильно разошелся.

Дядя Сеня сидел за столом против Павла Макарыча и, ударяя ладонью то по столешнице, то себе по груди, громко рассуждал:

Знаю. И до тебя умные люди внушали, и сам не без понятия. Читывал кое-что. Воевать мне не за что. Живу вон и то не под своей крышей!

Иные говорят: за веру, за царя и отечество...— с усмешкой тянул Павел Макарыч.

А ну их в болото, иных-то! — плюнул дядя Сеня.— Давай этому разговору конец положим.— Он одернул рубашку и заговорил с сожалением: — С кем я согласен, их в тюрьму, в Сибирь на каторгу. Вчера у нас в заводе токаря одного жандармы увезли. Смелый человек, решительный. Услыхал про войну —и сейчас же на весь цех что было силы: «Братцы, войну эту долой!» И правильно! Только вот как ее долой-то?.. Часом, кажется, взял бы да вот так! — Он сморщился и закрутил кулаками, сталкивая их, будто крушил ими что-то мерзостное.— Растолочь бы все на земле да переиначить. Так разве же одному это по силам?

А давай вдвоем! — весело воскликнул Павел Макарыч.

Ну?..— удивился дядя Сеня и рассмеялся.— И возьмут нас вот так! — Он пригнул голову, ухватил себя позади затылка за ворот рубахи.— Нет, не ко времени разговор, Павел Макарыч! — Отмахнулся и кивнул на нас.— Толкуем, а люди стоят. Дуня, жалуй гостей чем-нибудь.

Дуня поздоровалась с Павлом Макарычем:

Рада знакомству. Я сейчас самоварчик...

Э-э, нет! — воскликнул Макарыч.— Чайку у меня попьем.— Прошу вас, Евдокия Степановна, собираться. Вас с Семеном Ильичом Ромашкина бабаня повидать желает. Да у нас,— он кивнул на дядю Сеню,— и разговор не закончен.

—Куда же я такая? — смущенно оглядывала себя Дуня.

—Нет уж, сделайте такое одолжение.— Макарыч стукнул меня по плечу.— Ты что, Ромашка, стоишь? Приглашай тетю Дуню.

Я так растерялся, что не мог и слова вымолвить.

Макарыч принес откуда-то из людской кипящий самовар, потом побежал в лавку и вернулся с охапкой кульков и бутылкой вина.

У бабани с дороги и от городского шума разболелась голова. Чтобы унять боль, она перетянула лоб полотенцем и, накрывая на стол, тихо разговаривала с Дуней:

—Живой, милая, в могилу не ляжешь. Твое счастье только зарей заиграло, а чтобы днем светлым ему засиять, надо горя отведать да, может, и смерти в глазищи глянуть.

Дуня с великой осторожностью выставляет из застекленной горки чашки с блюдцами и грустно вздыхает.

Не знаю, бабанюшка дорогая, что и ответить вам. Исплакалась и измучилась я. Все думаю, думаю: убьют Сеню на войне — враз умру.

Нет,— закачала головой бабаня,— враз и зарубленная курица не умирает. А человеку разум дан, чтобы смерть при случае оттолкнуть от себя. Эх, милая, такого ли горя я повидала?! А ишь, живу.

Послушав бабаню с Дуней, я шел во вторую комнату.

Здесь у раскрытого окна, дымя папиросками, сидели Макарыч и дядя Сеня. Они то спорили, то вдруг замолкали, будто сердились друг на друга.

Вот дядя Сеня швырнул окурок в окно, плюнул ему вслед и сказал с досадой:

Не понять мне тебя, Павел Макарыч! — Он сложил ладони и выставил их перед собой.— Вот гляжу на тебя, слушаю, и такое у меня понятие: вроде ты против прибыльщиков, разных там богатеев, купцов, заводчиков, помещиков, но тут же и сомнение: зачем же, к примеру, ты в доверенных у Горкина? Горкин-то, думается, если не миллионщик, то уж из тысячников по Саратову первый.

Да, у Горкина скоро полмиллиона будет. Вот за этим полмиллионом мне, Семен Ильич, и приказано хорониться.

Так...— недоуменно протянул дядя Сеня, откидываясь на спинку стула.— Понимаю. Очень хорошо понимаю. А я, Павел Макарыч, в большом удивлении был. Говоришь ты, как рабочему человеку положено, а одет ровно купец.

—А как же? — рассмеялся Макарыч.— Не кто-нибудь — управляющий! Годовое жалованье — полторы тысячи рублей да к каждому празднику подарки. Впервой-то увидишь, подумаешь: живет Павел Ларин как у Христа за пазухой. А как жил этот Ларин? — Макарыч махнул рукой.— Рассказывать, так и слов, пожалуй, не найдешь. С малых лет сиротствовал. Куда сироте? В люди. Сначала в подпаски, зимой в няньки за кусок хлеба, подрос — батрачонком, а затем и батраком. Спасибо вон,— он кивнул на меня,— дедушка Ромашкин грамоте меня обучил. Между делом он мне буквы пастушьей палкой на песке рисовал, ну, а я памятливый оказался. Нужда из Двориков выгнала вот сюда на Волгу. Кем я тут не был: и кашеваром, и сторожем на барже, и грузчиком, а потом определился в Дергачах у торговца Моршнева по торговой части. Голова не подвела, до приказчика дошел. Должность унизительная. Хозяин на тебя как на вора смотрит, а покупатель мошенником считает. Не знаю, что бы из меня вышло, если бы не случай. Задумал хозяин дочек своих музыке обучать. Привез из Саратова рояль и учительницу.— Макарыч торопливо закурил и, гася спичку в пепельнице, тихо, словно про себя, заговорил:— Любой звали. Любовью Михайловной. Только-только из тюрьмы. Губернатору пощечину дала, слугой тирана обозвала. Да... Двенадцать лет минуло, как ее схоронил, а все думается: «Нет. Жива она и вот-вот войдет». А иногда представится, что и Любаша, и сынишка, и вся наша жизнь с ней приснилась мне. Да оно, пожалуй, и так. За пять лет, что мы с ней прожили, ее дважды в тюрьму сажали. Первый раз год продержали, второй и того больше.

Бабаня заглянула в дверь:

—Макарыч, зови гостя к столу.

За стол усаживались шумно. Особенно весел был дядя Сеня. Меня он потрепал за чуб и заговорщически подмигнул, а Дуне пошептал что-то на ухо. Она радостно, ахнула, всплеснула руками, и лицо ее просияло.

Макарыч, ввинчивая штопор в бутылку, кивал на стол:

Крестная, а ведь ты поскупилась! Для вина рюмочки-то эти маловаты. Там, в горке, попросторнее есть.

Ой, да откуда же я знала! — смущенно воскликнула бабаня и затрусила к горке, смешно двигая локтями.

Вместе со звучным хлопком вытянутой из бутылки пробки с треском распахнулась дверь, и через порог шагнул Горкин.

—Ого, как раз в кон?

—Прошу к столу! — воскликнул Павел Макарыч и пошел навстречу хозяину.

—Нет-нет! Не до угощения, некогда. На-ка вот! — Горкин вытащил из кармана бумагу.— Читай.

Макарыч взял бумагу, отошел к окну. Нетерпеливо покрякивая и, как в ознобе, потирая руки, Дмитрий Федорович ходил по комнате, ни на кого не глядя.

Что же, дело хорошее. Подписывайте! — возвращая бумагу, спокойно произнес Макарыч.

Делать-то его тебе! — громко заявил Дмитрий Федорович и, размахивая бумагой, уже не ходил, а бегал по комнате, сутулясь и встряхивая головой.

Смотреть на него было смешно.

Павел Макарыч взял его под руку, подвел к столу, усадил, пододвинул к нему рюмку с вином:

Дело миллионное, большое.— Он помолчал и заговорил тихо, внушительно: — Вот что, хозяин. Выручите мне двух человек и подписывайте обязательство военному казначейству не на сто тысяч пудов хлеба, а на триста. Баранов мы скупим ему не двадцать, а сорок тысяч голов.

Каких человек? Откуда выручать? — спрашивал Горкин, в упор глядя на Павла Макарыча.

Поначалу вот его,— кивком указал Павел Макарыч на дядю Сеню.— У него повестка, воевать призывают. А в хлебном деле он для меня незаменимый помощник.

Так... Ну?..— И лицо Дмитрия Федоровича становилось менее напряженным, и он перестал сутулиться.

И еще один человек есть. С ним труднее. Но, если мы его добудем, считайте, что дело сделано.

Вон как?! — удивился Горкин.— Кто такой? Где он?

В тюрьме...— глухо произнес Макарыч.

Поняв, что разговор идет об Акимкином отце, я обжегся чаем и чуть не выронил блюдце. Меня охватила радость. Оглядываю присмиревших за столом дядю Семена, Дуню, бабаню, и мне хочется крикнуть: «Вот Акимке хорошо будет!»

—За какие же дела он в тюрьму попал? Убил кого? Ограбил?— расспрашивал Горкин.

Макарыч молчал.

Мне стало обидно, что Горкин так плохо думает сб Акимкином отце, а Макарыч будто боится сказать, какой хороший человек Максим Петрович. У меня застучало в висках, перед глазами опустилась серая пелена. «Никого он не грабил! — собирался я крикнуть.— Его Ферапонт в тюрьму засадил».

И я крикнул бы, да Горкин вдруг рассмеялся, сказал весело:

—Понимаю! Опять из этих, кто в царство свободы дорогу пробивает? Из них, что ли?

Да, из них,— твердо заявил Павел Макарыч и, швырнув окурок за окно, подошел и сел у стола.— Решайте. Только без него, Дмитрий Федорович, я за дела не возьмусь.

Знаю тебя, кремень дьяволов! — И Горкин стукнул ладонью об стол.— Удивляюсь тебе, Макарыч! Среди купцов живешь, на глазах у тебя капиталы миллионные складываются, а пес те о чем мечтаешь! Ну, зачем тебе этот тюремный понадобился? Ведь все равно ни у него, ни у тебя ничего не выйдет...

Пока я не для себя его из тюрьмы хочу выручить,— перебил хозяина Павел Макарыч.— Для вашего дела.

Чудило! — с отчаянием воскликнул Горкин.— Ведь губернатор с меня за это дело сколько сдерет?

Ну, раз так, то и разговору конец,— махнуЛ рукой Павел Макарыч.— Ищите тогда другого доверенного.

Ишь ведь что делает! — Горкин растерянно обвел взглядом всех, кто был в комнате, даже на мне его глаза остановились на мгновение. И вдруг поднялся, загремев стулом.— Ладно, будь по-твоему. Едем к губернатору!

Он стремительно подошел к окну, крикнул:

—Ермолаич, Буланого к крыльцу!

Павел Макарыч схватил с вешалки поддевку, картуз и, весело сверкая глазами, тихо сказал от двери:

—Ильич, не уходите, ждите меня...

Прождали мы до темноты, а Павел Макарыч не возвращался. Дуня забеспокоилась. Перед тем как сюда идти, белье она постирала, развесила во дворе и, опасаясь, как бы его не поснимали, звала дядю Сеню домой.

—Да бес с ним, с бельем! — отмахивался он.— Подождем еще часок.

Час за часом просидели почти до полуночи.

—Видно, не дождемся,— поднялся дядя Сеня.— Пойдем, Дуня. На зорьке прибегу, узнаю...

Я проводил дядю Сеню с Дуней через весь двор, а когда они потерялись под сводом ворот, почувствовал такую усталость, что впору было лечь на месте и уснуть. День, прожитый в Саратове, показался длинным-длинным, а радость от встречи с дядей Сеней не такой, как ожидалась. Нас будто разделило что, помешало посидеть рядом, расспросить друг друга.

Почти не думая, я угадал это «что»: им, конечно, была война и проклятое, какое-то чужое и трудное слово «мобилизация»...

Бабаня ждала меня посредине комнаты с лампой в руках.

—Где ты пропал? Я вон и постель тебе постелила,— кивнула она на сундук, покрытый кошмой. Ложись, сынок. Глаза у тебя совсем сном затекли.— И, помогая мне раздеваться, задумчиво произнесла: —От горя ехали, к беде приехали. И кому она только нужна, война-то? — Ее голос отдалился и померк в тишине.

Уснул я мгновенно...

Проснулся, как в Двориках, от легких бабанииых шлепков по щекам.

Вставай, Ромашка. Вставай, говорю!

А ну-ка, Ивановна, я его побужу,— слышу я чей-то быстрый полушепот, и в ту же минуту над моим ухом раздался тихий свист с трелью и пощелкиванием.

Стало смешно, и сон прошел.

Смотрю — рядом с бабаней стоит невысокий человек. Серая куртка неуклюже топырится на нем, штаны, заправленные в белые шерстяные чулки, пузырятся на коленях. Худой, бледный, с ежиком седых волос над сухим, будто стиснутым лбом, он улыбается знакомой мне улыбкой и смотрит большими быстрыми глазами так, как кто-то уж не раз глядел на меня.

Вот как надо сонуль поднимать! — Человек коснулся моего лба, подмигнул и пошел, похрамывая, в другую комнату.

Кто это? — спрашиваю бабаню.

Ой, да он же это, Максим Петрович! — весело воскликнула бабаня.— Вон ведь какой неугомонный! И клятый и мятый, а все с шуткой да прибауткой. Только про Акимку говорить не может. Заговорит — и сразу у него слезы. Ну, да тут же и опять чего-нибудь смешное влепит.

Штаны и рубаху я натягиваю с такой быстротой, будто вокруг меня все горит. Перед глазами встает Акимка с его тоской по отцу, которого он никогда не видел. Я представляю себе, как он встретится с ним, завидую и, завидуя, радуюсь. Сапоги не надеваю, опрометью бросаюсь к двери комнаты, за которой скрылся Максим Петрович. Надо же сказать ему, чтобы он скорее ехал в Дворики.

Бабаня ловит меня за рукав.

—Куда ты? — Лицо у нее становится строгим.— Не велено никому. Слышь, как там шумят? Всю ночь: спорят. Там и хозяин и еще какой-то, весь в золотых пуговицах. Ты лучше умойся, да покормлю я тебя. Пойдем на кухню.

Пока я умывался, бабаня собирала на стол, рассказывала:

—Только я глаза завела, слышу — стук в окошко. Отперла дверь, а ко мне кто-то как сунется! Обнимает, целует, по имени называет. Угадала — глазам не поверила. Ну, всю ночь и проговорили. Самовар грела, купались они с Макарычем. Заря занялась — Семен Ильич прибежал, а тут и Митрий Фе-дорыч с этим усатым... Кто его знает, кто он... Кличут господином полковником.

Она помолчала, накладывая из чугунка на тарелку кашу.

—Сказывал Макарыч, чтобы Максима-то выручить, много денег хозяин усатому заплатил. Выкупил, да еще и ручался за него, бумагу подписал...

Любопытство увидеть Максима Петровича жгло меня. Сказав бабане, что пойду обуться, я повесил на крюк полотенце и пошел из кухни. Но у входа в комнату мною овладела робость. За дверью глухо бубнил голос Дмитрия Федоровича. Когда он смолк, заговорил Макарыч.

Я приник к щелке. За столом сидел Дмитрий Федорович, барабаня пальцами по папиросной коробке. Рядом с ним в кресле — широколобый человек. Усами он походил на городового, что не пустил нас вчера по главной улице города.

Макарыч тыкал пальцем в какую-то пеструю бумагу, лежавшую на столе, и разъяснял:

—Тут, только тут надо начинать дело. Балаково — извечный центр хлебной торговли на Волге. Сюда тянутся сотни сел из заволжской степи. Пшеница, скот, сало и масло — все везется и гонится на балаковские базары и ссыпки. На мой взгляд, лучшего места на всей Волге не найти.

—Смотри, тебе виднее,— сказал Горкин.

—Я смотрю так.— Макарыч положил ладонь на бумагу.— Семен Ильич сегодня же должен выехать в Борисоглебск. Переймет там Данилу Наумыча, вместе с ним сдаст казне гурт, а затем вернется в Плахинские Дворики, чтобы забрать семью Максима Петровича и вместе с ней приехать в Балаково. Мы выедем в Балаково хоть нынче. У меня сборы короткие. Ромашку с крестной захвачу, и все. Максиму Петровичу пока и собирать нечего. Весь тут. Не нынче, так завтра с любым пароходом уплывем.

—В Балаково так в Балаково! — заключил Горкин. Было ясно, что мы скоро уедем в Балаково. Мне стало

тоскливо: вспомнилось, как плохо жил я там. Но то, что происходило в комнате, отвлекло меня от раздумий.

—Господин полковник,—обратился Макарыч к усатому,— может быть, вы соблаговолили бы разрешить Пояркову самому съездить за женой и сыном в Плахинские Дворики?