Детство Ромашки

Благополучие сопутствовало нам. С пристани дедушка хотел было сразу же идти на станцию, но дядя Сеня зашумел:

—Как так? Чайку у Дуняшки моей попьем. Не думай отказываться, Данила Наумыч,— рассерчаю!

И, пока мы шли городом, удивившим меня своим многолюдьем, прямизной улиц и величиною домов, дядя Сеня не переставая говорил о своей Дуне:

Веселая она у меня и работящая. В одном со мною не согласна. Я к заводу тянусь, а она на прислужение бьет. Около чистых людей, говорит, лучше. А чем? Спроси — не знает. Гляди, вертится сейчас там около своей барыни, юбки ей разглаживает. Не думает, не гадает, что я по Саратову иду.

Да еще и не один,— с тихой усмешкой произносит дедушка.

Это ничего. Ей хорошему человеку доброе слово сказать — великая радость. Ласковая она женщина... Ну, а мне отчитка будет. Узнает, что с барином управляющим раскланялся, шум поднимет. Шуметь она охотница. Рассердится, так оглушит. Голос у ней в ту пору звонкий, и ничем от него не укроешься.

Женщина,— медленно, словно утверждая что-то давно известное, сказал дедушка.

Само собой,— тряхнул головой дядя Сеня.— Одно слово, бабий род.— Он рассмеялся.— А по душе сказать, хороший народ женщины. Без них будто ты и не человек. Вот Дуня рассерчает, пошумит на меня, и я, конечно, а все одно хорошо. Чуешь, не один ты на свете, кто-то о тебе беспокоится.

Некоторое время шли молча. Дедушка думал о чем-то, и его большие брови были низко опущены. Дядя Сеня то улыбался, то вдруг становился серьезным.

—А все одно я ее уломаю,— почти выкрикнул он и так сунул руки в карманы, что поддевка на нем затрещала.— Уговорю на завод работать уйти.

Но Дуню не пришлось ни уламывать, ни уговаривать. Только мы повернули с шумной улицы в тихий, узкий переулок, как кто-то радостно крикнул:

—Сень!

Дядя Сеня остановился, удивленно расширил глаза и вдруг, всплеснув руками, побежал через улицу.

—Дуня!

Дуня стояла в калитке ворот, примыкавших к красному кирпичному двухэтажному дому, и, придерживая рукой