Детство Ромашки

С бабаней и Макарычем пришел дядя Сеня.

Олю Макарыч увел в горницу и разговаривает там с ней, бабаня на кухне гремит посудой, накрывает к чаю на стол, а дядя Сеня подсел ко мне и, как доктор, то коленки мои ощупает, то плечи, то осторожно двумя пальцами надавит на ключицу, спрашивает:

—Может, тут больно? Нет? А вот тут? Скажи на милость!— удивляется он и протягивает мне руки.— А ну, бери, обхватывай и жми во всю силу!

Всю ладонь его охватить невозможно. Захватываю только по три пальца и сжимаю до темноты в глазах и, обессилев, падаю на подушку.

—А ничего получилось,— смеется дядя Сеня.— Чуется силенка. К весне, гляди, все болячки в тебе заживут, и опять мы с тобой в пакгаузах орудовать будем. У нас теперь, Ромашка, ой и бойкая работа! Народу везде, подвод, прямо все кипит. Одних грузчиц больше тридцати человек. Сейчас чуть потише— Волга стала. А вот как лед окрепнет, дорога ляжет, опять все загремит. Хлеб до Вольска на подводах отправлять будем. А вчера я с хозяином ух и поругался!..— Дядя Сеня весело встряхнул кудрями.— Причудливый он у нас стал. Бывало, и поздоровается и поговорит запросто, а теперь идет мимо тебя, как мимо столба! Миллионщик! Евлашихинские номера все под себя снимает. Гости у него каждый день, граммофон играет. Пару чистокровных рысаков купил, сани ковровые, и Махмут у него за кучера. Поддевку не носит. Пальто с бобровым воротником, а под ним костюм с накрахмаленной грудью. Я, говорит, в своем торговом деле вроде ученого профессора. Вот вчера он свою ученость и оказал. Из Казанского военного интендантства бумага поступила. Недосчитались там четырех мешков пшена. А пшено я отгружал. Получил Горкин эту бумагу, на рысаков — и ко мне. С тростью он теперь ходит, а на ней — серебряный набалдашник. Ну, из саней и с этой палкой прямо на меня. Покраснел до черноты и кричит не своим голосом: «Подлец! Лучше бы ты четыре мешка передал, только фирму мою не позорил! Признавайся, куда ты это пшено дел?» Случился, Ромашка, во мне целый переворот. Хорошо, Макарыч откуда-то вывернулся, а то бы я так полыхнул хозяина по скуле, что у него от зубов одно крошево бы осталось. Разбирались часа три. Все счета подняли. И оказалось: все правильно. Так он только фыркнул, как лошадь, и уехал. На прощанье я ему врезал, не постеснялся. «Вы, говорю, Митрий Федорыч, глотку-то поберегайте, а то чем кричать станете, когда я не четыре мешка, а всю торговую фирму какому-нибудь ведомству передам».