Детство Ромашки

Краем глаза я видел, как в руках дедушки гнулось вишневое кнутовище, перевитое ремешком. Оно гнулось, медленно подрагивая, и вдруг звонко треснуло. Дедушка торопливо принялся соединять его и, растерянно оглядывая перелом, бормотал:

—Что же это такое? Что же это?..

Я никогда не видел его таким взволнованным. Борода у него тряслась, лоб во всю ширину избороздили вздрагивающие морщины, и они то краснели, то становились серыми. Я испугался, схватил его за руку. Тугие, как железо, мышцы дергались под моей рукой. Он вдруг отшвырнул сломанное кнутовище, взял газету и, осторожно свертывая ее, спокойно сказал:

—Вот теперь-то уж все до конца понял. Ах ты, батюшки светы!—Дедушка ударил себя ладонями по коленям.— На нет людей хотят одурачить! — И кивнул Андрею Филимоновичу: — Гнать надо Временное-то... Гнать и гнать!..

Андрей Филимонович с улыбкой сказал:

По всему видно, Данил Наумыч, надо.

Ну, а мне-то чего же делать? — пошмыгивая носом, спросил Тимофей.

Гони ты этого Сабирова. Хуже не будет,— сказал Андрей Филимонович.

А ты постой-ка,— поднял руку дедушка.— Половчее у меня соображение будет. Позови, Тимофей, девку сюда.

Наташка!—закричал Тимофей.

Она появилась на плотине и, опять держась за косы, быстро спустилась к нам.

—Вот чего, милая,—обратился к ней дедушка.—Отъехали мы от Балакова верст с семьдесят. Одолеешь ты их пешком?

—Знамо, одолею,— ответила Наташа.

Так вот. Иди. У нас там с внуком бабаня осталась. К ней иди. Рада-радехонька будет.

А тятька как же? — подняла удивленные глаза Наташа.— Один-то он как же?

Да я, дочка, проживу!—воскликнул Тимофей —Один-то я и бунт устрою. Брошу стадо, и нехай его твой жених по степи собирает. Так, что ли? — почему-то спросил он меня.

Я не нашел слов, чтобы ответить. Смотрел на Наташу, и мне очень хотелось, чтобы она поскорее уходила в Балаково, к бабане.

А ну, Ромашка, доставай мою сумку. В передке она,— распорядился дедушка.— Вот так-то,— произнес он, забирая у меня сумку. Из сумки вынул тетрадку, вырвал из нее листок, протянул мне карандаш и криказал: — Пиши так: «Любезная Марья Ивановна и бабаня! Принесет тебе это письмецо девушка Наташа. Приголубь ее до нашего приезда, как свою родную. Мы едем в благополучии, целые и здоровые. Низко тебе кланяемся».

Ух, и огневой же ты старик! — сказал Андрей Филимонович.

Загорелся. Тлел-тлел да и вспыхнул,— рассмеялся дедушка и велел запрягать саврасых.

Поздним вечером мы распрощались с Андреем Филимоновичем. Миновали Ерши и опять едем по степи. В ночи не видишь, а лишь чувствуешь ее простор по глубокому темному небу, густо усеянному звездами. Под колесами однотонно гудит дорога, тупо цокают копыта, поскрипывают рессоры. Серега спит, всхрапывая под армяком. Думается как-то обо всем сразу: идет ли уже Наташа в Балаково, долго ли нам еще ехать до Семиглавого Мара? За раздумьями я не заметил, когда остановился фургон, и удивился, увидев звезды не только вверху, но и где-то неподалеку от колес фургона, внизу, в густой черной бездне. Звезды там, вздрагивая, расплывались, а одна лохматилась и будто дымила. Возле нее что-то горбатилось, шевелилось, чем-то взмахивало.

—Эй, дядя! — крикнул дедушка.— Далеко ль до Оси-новки?

Горбатившееся возле звезды приподнялось и ответило звонким ребячьим голосом:

Я не дядя, а парнишка! А до Осиновки верстов двенадцать.

А заночевать тут возле тебя можно?

Ночуй, жалко, что ли!

Вглядевшись, я понял, что мы стоим на берегу пруда, а в его выглаженной тишиной воде — небо со всеми своими звездами. Лохматая звезда — не звезда, а костер. И парнишка стал не горбатым. Я видел, как он, приподнимаясь на колени, нагибался, подбрасывая в костер жгутики соломы.

Решили Серегу не будить. Распрягли лошадей, привязали их к задку фургона и направились к.костру.

Парнишка, накрыв плечи мешком, сидел на охапке соломы и, приложив ладонь к бровям, рассматривал нас по очереди. Курносый, конопатый, а глаза темные и как буравчики.

Осинские? — спросил он.

Нет, не осинские,— ответил дедушка.

Отколешние же?

Из Балакова.

У-у, издалека! — Выхватив из-под себя горсть соломы, парнишка бросил ее на костер.— У вас чего есть? — поднял он лицо к дедушке.

Как — чего?

Ну, соль у вас там есть ай, как у нас, пропала? Мы прямо бедуем без соли да без гасу. От коптюшек уж пять дворов погорело. Поп молебны поет, а толку нету.

А ты какого села житель? — присаживаясь возле костра, спросил дедушка.

Да тут неподалечку. Еремеевские мы будем.

Чего же тут ночью оказался?

Сетки ставлю. Карасей да раков ловлю.

Раков? — удивился дедушка.

Ага. Лавочник наш сильно раков уважает. Я их ему на гас меняю. Ведро наловлю, он мне шкалик гасу за него. А поп — карасей. Карасей я ему на соль меняю. Ну и скупой он, прямо несказанный! Надысь ему вон энтаких карасищев отнес, в две ладони шириной. Восемь штук один в один, а он горстку сольцы набрал и выносит. Я было назад у него карасей встребовал, да он как рявкнет, ровно верблюд! И когда только его с лавочником революция настигнет! Егор Панков сулит им крышеи устроить, а ничего у него не получается.

Кто же он, Панков-то? — поинтересовался дедушка.