До встречи в Бомбее

Глава 16

В ту зиму немцам не удалось захватить порты на Ла-Манше. День за днем свистели снаряды, дождем сыпались пули, но, несмотря на безжалостные атаки и контрнаступления с обеих сторон на затопленных, непролазных равнинах близ Ипра, линия фронта почти не двигалась, а только удлинялась. В редкие минуты передышки в бою Люк уговаривал своих людей отложить штыки и отдохнуть. По-прежнему одетые в тропическую форму, они укрывались от дождя под сломанными деревьями, пытались спать в ледяной грязи, стараясь не думать о теле вообще. И повсюду гремели тяжелые орудия, которые в любую секунду могли указать каждому из них путь в небытие, отправив туда, где уже оказались их братья и товарищи; невидимые снайперы не спускали с них глаз. «Это не война, — писал хавильдар[15] в одном из писем домой, какие Люк каждую ночь просматривал в качестве цензора, лежа в воронке от снаряда и укрыв листок от дождя под поднятым макинтошем, — это конец света».

Люди гибли каждый день. И Люк ни за что не поверил бы, что такое возможно, если бы сам не сидел вместе с ними в окопах, не гнал их с бранью в укрытие, через доли секунды понимая, что уже слишком поздно; сипаи умирали у него на руках.

— Этот их взгляд, — сказал Питер одной особенно ненастной ночью. Он сжимал в руке сигарету, напустив на себя беспечный вид, спрятавшись за ним, как за щитом, который на этот раз так и норовил упасть. — Они так смотрят, — повторил он, уставившись на Люка с таким неприкрытым отчаянием, что тот стиснул его мокрую руку, будто это могло хоть как-то помочь. — Я не хочу, чтобы это стало последним, что я увижу.

— Тогда, бога ради, давай не будем этого допускать, — ответил Люк.

— У тебя есть какой-то план? — спросил Питер.

— Ну, я его обдумываю, — ответил Люк, хотя, конечно, никакого плана не существовало. Он был твердо уверен, что выживание в их безнадежном положении сродни выигрышу в зловещей азартной игре.

Питер затянулся сигаретой. Он тоже это понимал, но все же попросил:

— Держи меня в курсе, хорошо?

И словно вспомнил о своей улыбке. Ведь Питер был Питером, а потому не мог не улыбнуться.

Дни шли своей чередой, и каждый последующий был хуже предыдущего. Люк не знал, как им удается держаться. Ему и без того было тошно думать о том, какую роль он сыграл в жизни своих людей, затащив их в эту дыру, и желал только одного — отправить всех, включая себя самого, домой. Но вместо этого ему приходилось мириться с тем, чтобы, подчиняясь приказам, вести свои подразделения туда, где больше всего требовалась поддержка британским экспедиционным силам, то есть постоянно перемещаться вдоль линии фронта и кидаться из боя в бой. Они редко спали, постоянно мерзли и все время хотели есть, потому что питались одними холодными мясными консервами. Командиру Люка сильно изуродовало лицо при взрыве снаряда, и его отправили в одно из новых отделений пластической хирургии в Англии. («Пластика, — пробормотал он обожженными губами, когда Люк прощался с ним в мобильном полевом госпитале. — Звучит как пытка».) Высокопоставленные офицеры — люди, с которыми Люк и Питер ехали из Карачи, люди, натаскивавшие, учившие и вдохновлявшие солдат, мужчины, у которых тоже были семьи, своя жизнь и надежды, — исчезали.

«Меня пожаловали в подполковники, — писал Люк Мэдди, — потому что теперь некому исполнять обязанности командира подразделения. Питер теперь майор. На Западном фронте повышения происходят быстро. Не знаю, как мы до сих пор живы. Начинает казаться, что мы служим друг другу талисманами удачи. Из тех офицеров, что приехали вместе с нами, не осталось почти никого, и мысль об этом просто убивает. Нам дали новых британских сержантов, но урду у них еще хуже, чем у Питера. Они стараются, но никто их не понимает. И их мы тоже теряем. Мэдди, многие из них год назад еще учились в школе, они еще почти дети. Снайперы целятся в каждого из нас. Они знают, что у офицеров фуражки, а не тюрбаны».

«Ради бога, — ответила в конце октября Мэдди, — надевай тюрбан».

Это, конечно, было замечательной мыслью.

— Практически готовый план, — сказал Питер. — Молодчина Мэдди!

Перед следующим наступлением все офицеры Люка сменили фуражки на тюрбаны. Они атаковали через изрытое снарядами поле Монашкиных лесов, или Ноннебоша; еще один неистовый бросок в дыму орудий, чтобы оттеснить немцев от дороги на Менен. Уиттакер не одобрил идею со сменой формы и отказался надевать тюрбан: «Вы все-таки в армии». И его убили. Снайпер снял Уиттакера во время того наступления, хотя он не должен был участвовать, но настоял на том, чтобы помочь. Он сказал, что люди имеют право услышать команду атаковать на родном языке, черт бы его побрал. Его застрелили еще до того, как они достигли немецких позиций и успели взять в плен окоченевших солдат. («Данке, — заикаясь лепетали пленные, — данке».) Люк написал жене Уиттакера позже в тот же день, когда он и остальные оставшиеся в строю бойцы попадали без сил в руинах каменной часовни, где над головами у них играли жуткие, сверхъестественные лучи прожекторов. Перо Люка двигалось по влажной бумаге, выводя одни и те же бесполезные банальности о храбрости и быстрой смерти, которые он писал уже слишком много раз.

Мэдди тоже постоянно писала: ежедневные письма, которые всегда шли очень долго и приходили пачками. Они отвлекали Люка от происходящего ужаса, рассказывая о жизни, которой он жаждал и о которой она писала так, словно они были рядом — сидели друг возле друга на скамейке, в ресторане или лежали в постели, — так, будто она тоже представляла себе, где находятся бойцы. Мэдди описывала, как шевелится растущий у нее внутри малыш, в существование которого она все еще не могла до конца поверить. По его просьбе она рассказывала о каждом своем походе к доктору Талли. «…Он продолжает беседовать со мной о ребенке, который, как он выражается, подходит очень хорошо, как будто это один из пирогов нашего повара. А повар, кстати, не только снова со мной разговаривает, а разговаривает на урду. Урду! Я уверена, что он поверил в себя после того, как его чатни помогли мне справиться с тошнотой». Она писала и о том, что начала преподавать в местной школе, где учатся неугомонные дети садовника. Там нет смехотворных правил, запрещающих замужним (или разведенным) женщинам работать учителями.

«Я так рад, что ты начала преподавать, — писал в ответ Люк. — Тебе нравится?»

«Очень, — ответила она. — Мне нужно было давно начать. Мама тоже иногда приезжает ко мне на работу».

«Как дела у твоей мамы?» — спрашивал Люк.

«Она очень изменилась, — отвечала Мэдди, — даже передать тебе не могу как. Стала лучше во всех отношениях, но по-прежнему тихая. Папа предполагает, что она забыла, как можно вести себя по-другому. Но она стала мягче, менее… скрытной и достаточно приятной в общении. С ней стало легче разговаривать — это и Делла тоже заметила, — особенно если речь заходит о ребенке. Она вышивает ему или ей новую москитную сетку потрясающими звездочками и лунами. Теперь я знаю, кто вышил обезьянок на моей сетке! Она, конечно же, поражена, что я это помню. Я только теперь начала понимать, как она обожает детей, и мне так мучительно грустно от того, что у нее никого, кроме меня, не было. Когда она приходит в школу, то принимается убеждать меня, что приходит проверить, не перегружаю ли я себя на прогулке. Но стоит ей войти в класс, и дети просят ее порисовать с ними, она соглашается, даже если не собиралась оставаться надолго…»

«А дети знают, что ты ждешь малыша?» — спрашивал Люк.

«Знают, — отвечала она. — Им нравится, какой шевелится и пинается».

«Что скажет Диана Элдис?» — любопытствовал он.

«А чего она не скажет?»

«Мне завидно, — писал он в ответ под бьющим по плечам и скатывающимся по шее дождем. — Я тоже хочу чувствовать эти пинки».

Похолодало. Мать Люка, которая всегда была против того, чтобы кутаться, прислала сыну шинель. «Береги ее, пожалуйста. Никаких прорех. Никаких дырок. Мы с тобой каждую секунду. Не забывай, что и наши жизни в твоих руках. Ты все, что у нас есть». Люк одолжил шинель своему ординарцу. До того как попасть в этот ад, парень не знал более низкой температуры, чем прохлада бомбейской ночи. Ординарец спросил, не позволит ли Люк надевать шинель также его брату — рядовому, наику, из подразделения Питера. И так они надевали ее втроем по очереди, смакуя блаженные моменты тепла. Так было до конца ноября, пока последнее крупное сражение года при Ипре не подошло к ничего не разрешающему концу. На линии фронта стало тихо, и вместе с белым покровом, сгладившим пейзаж, пришли наконец и зимние комплекты одежды на толстой сарже. Комплектов было слишком много. Почти половины людей, для которых предназначалась эта форма, уже не было в живых. Они лежали в мерзлой земле, и им уже не суждено было вернуться в жаркую Индию, о которой они так мечтали.

«Я не забыл индийскую жару, — писал Люк Мэдди. — Иногда во сне я ее ощущаю. Но никогда не вижу во сне тебя. Ты можешь прислать мне свою фотографию? Мне так нужно видеть твое лицо».

Она выполнила его просьбу и прислала ему портрет в сепии. Ричард сфотографировал ее на веранде. Люк получил фотографию, будучи на новой позиции, выше по линии фронта, возле оккупированного немцами городка Нев-Шапель. Новый командир Люка — издерганный полковник из Ипсвича — приказал ему привести сюда потрепанные остатки дивизии и окопаться на зиму. Здесь было спокойнее, хотя ходили слухи о планировавшемся весеннем наступлении. Условия жизни тоже оказались несколько лучше. Глубокие окопы, вырытые инженерными частями, дощатые дорожки, чтобы не мочить ноги в ледяных лужах, и маленькие роскошества в виде мешков с песком для защиты голов от снайперских пуль. И еще блиндажи, где можно было спать, укрывшись от дождя и ветра.

Люк лег на свое спальное место, чтобы прочитать письмо Мэдди. С потолка на него сыпалась земля от разрывавшихся поблизости снарядов, которыми они каждый день обменивались с бошами (просто чтобы напомнить всем на тот случай, если кто-то умудрился забыть, для чего он здесь). В углу блиндажа несколько наиков, в числе которых был его ординарец, кидали кости. За столом Питер и парочка офицеров вспомогательного состава играли в рамми[16] и спорили о том, могут ли крысиные бега быть представлены солдатам как развлечение, поднимающее боевой дух.

— Сам факт, что вы вообще спорите об этом, — сказал им Люк, вскрывая конверт, — говорит о том, что мы пробыли здесь слишком долго.

Он извлек письмо из конверта. Его пальцы коснулись бумаги, которой касались ее пальцы, и потрескавшимися, грязными руками он вытащил фотографию. «Папа купил фотоаппарат „Брауни“, — писала Мэдди, — и мы теперь сможем присылать тебе фотографии ребеночка, как только он или она появится на свет. Твои родители тоже просили снимки, а Эди просто не может их дождаться». Люк смотрел на фотографию Мэдди, пока в глазах не начало расплываться, старался разглядеть каждую деталь. Она была в светлом платье, без шляпки, волосы завиты, и несколько кудряшек свободно свисали, касаясь гладкой кожи на шее. Она смотрела прямо в камеру, улыбаясь любимому. Он заметил нежный изгиб живота, и непроизвольно сжал зубы от злости, от невыносимой боли, вызванной тем, что он не с ней. На столе подле нее стояли недопитый стакан воды и тарелка с нарезанными фруктами. Люк представил себе, как она пьет и ставит этот стакан на стол. Он услышал ее голос: «Ну давай, снимай, я готова. Нет, подожди… Мне улыбнуться? Так хорошо?»

«Спасибо тебе, — писал он в ответ. — Я не могу выразить, как много для меня значит эта фотография».

«Теперь твою, пожалуйста», — попросила она.

И он отправил их с Питером фотокарточку. Ее сделал ординарец на камеру, которую они одолжили у местного торговца табаком во время недельного отдыха в близлежащей деревушке. Они с Питером стояли на мощенной камнем улице, накинув поверх военной формы купленные у фермера овечьи шкуры.

«Очень красиво, — отвечала Мэдди, — вам идет. На случай, если это как-то поможет, посылаю вам носки и перчатки. Их связали дети из моего класса, очень обрадовавшиеся тому, что удалось отвлечься от арифметики. У некоторых старшие братья и отцы тоже на фронте, поэтому мы занимаемся этим каждый день по часу. Урок трудолюбия. Мы все трудимся. Питер говорил тебе, что Делла больше не работает в столовой, а пошла добровольцем в бывший госпиталь Гая? Она там познакомилась с довольно симпатичным стоматологом-хирургом Джеффри, но уверяет меня, что ходит туда не только поэтому. Сейчас всем не хватает персонала, и мы не можем сидеть дома и смотреть. Я постоянно думаю о том, как в прошлом году в это время мы должны были встретиться с тобой в первый раз в яхт-клубе. Я не была там с тех пор, как ты уехал. Не могу. На этот Новый год они не будут устраивать вечеринку. И это правильно, потому что сейчас последнее, чего хочется людям, это танцевать. Да и танцевать я особо не могу. Благодаря повару (он, кстати, заверил нас, что на Рождество не будет карри с индейкой) этот малыш определенно упитанный…»

«Я бы с тобой потанцевал, — писал Люк. — Если бы я был рядом, я бы снова отвез тебя на наш пляж и танцевал бы с тобой на песке…»

«Какая хорошая мысль», — отвечала она.

В середине декабря прибыли новые солдаты на смену тем, кого потеряли в боях. Среди них появились и так необходимые офицеры, знающие урду. В их числе был и только что прибывший из Бомбея Фразер Китон. «Присмотри за ним, хорошо? — написал Люку Ричард. — Он просто слышать не хотел о том, чтобы остаться, но он слишком юн для того, чтобы погибнуть». Приехал также и Эрнест Элдис.

— О господи! — воскликнул Питер, выжигая вшей из швов гимнастерки. — Час от часу не легче.

Однако Эрнест был тих. Истощен. Он тоже побывал у Ипра с британскими экспедиционными силами, поскольку в момент мобилизации оказался в отпуске в Англии, и успел поучаствовать в бою. Если это можно так назвать. Все в его внешности как-то истончилось: он исхудал, волосы поредели, бледная кожа обвисла, как бумага, на его лице с плохо прорисованными чертами. Голову Элдис держал уже не прямо, а под углом, склонив подбородок к костистому плечу. Глаза постоянно бегали, будто он боялся задержать на чем-то взгляд. Это был совершенно не тот самоуверенный индийский офицер, замучивший Люка бесконечными разговорами и вопросами в Бомбее. Если бы Люк не видел его документов, он мог бы и вовсе не узнать Элдиса.

— А ведь он так не хотел ехать, — напомнил Люк Питеру. — Ты помнишь, как он настаивал, что необходим в Бомбее?

— Он умнее, чем я думал, — отозвался Питер на этот раз не без сочувствия. Их всех потрясли изменения, произошедшие с Эрнестом. И всем было страшно, но никто не спешил в этом признаваться; весь тот невыразимый ужас, который выпало испытать Элдису, мог быть уготован им всем.

— Я начинаю думать, что надо было и правда оставаться в Бомбее, — сказал Фразер в свою первую ночь в окопе, морщась от того, как содрогается земля от рвущихся вдалеке артиллерийских снарядов.

— И до тебя это дошло только сейчас? — со вздохом спросил Люк.

Он держал обоих поближе к себе, взяв Фразера под свое прямое командование и поместив Элдиса в окопе между собой и Питером. Так у него появилась хорошая возможность наблюдать, как Эрнест проводит большую часть времени, сидя на дне окопа, заламывая руки и глядя на пиротехнические эффекты в небе. Его сипаи тоже это видели. Они подошли к Люку и попросили назначить им другого командира.

— Я могу взять их, — вызвался Питер, — С радостью. Они славные парни.

Так оно и было. И Люк был бы рад отдать их под командование Питера. Но…

— Не могу, — устало сказал он. — Если я это сделаю, мне придется доложить об этом, — он отлично знал, что будет тогда с Элдисом. Все они уже слышали подобные истории. Учитывая, что у Эрнеста не было ранений, его предали бы военно-полевому суду и, возможно, расстреляли бы.

Люк решил, что сделает для Элдиса все возможное, поддержит, будет брать на задания полегче, поможет сохранить немного стойкости, прежде чем попросит поучаствовать в более серьезном бою. На тридцатое декабря была запланирована вылазка — последняя в 1914 году. Небольшое дело, в результате которого предстояло отбить несколько наблюдательных пунктов в расположении немцев. Все должно было пройти без жертв. Самое подходящее задание.

— Давай возьмем Китона тоже, — предложил Питер. — Меня просто оторопь берет от того, насколько он зеленый…

Они вышли рано, задолго до восхода солнца. Люк руководил такими походами бесчисленное множество раз, поэтому его не прошибал пот от переизбытка адреналина, когда он залез на лестницу и махнул остальным, чтобы следовали за ним. Он не ожидал никаких затруднений. На Рождество у них было своего рода перемирие — никаких дружественных футбольных матчей, о которых поговаривали в других секторах, и распевания «Тихой ночи» на нейтральной территории, — просто прекращение огня и немного спокойствия, чтобы все хоть немного выспались и написали домой на несколько писем больше. У Люка появилось время посмотреть в зимнее небо и помолиться Богу — который, как ему казалось, совсем рехнулся, — чтобы это было последнее Рождество, проведенное им во Франции.

— Это совсем неправильная молитва, — сказал Питер, ткнув Люка в бок. — Так ты можешь оказаться где-нибудь похуже.

— Где же это еще похуже? — удивился Люк.

— Я уверен, 1915-й нам еще покажет, — ответил Питер.

Они жили и не мешали жить другим, а боши не собирались стрелять тем утром. Вокруг стояла кромешная тьма. Поскольку они старались держаться поближе к земле, часовые не должны были заметить их приближения. При удачном раскладе они обстреляют немцев из минометов, обезвредят наблюдательные пункты и унесут ноги без потерь.

Всего в вылазке участвовало пятнадцать человек. Четверо офицеров: сам Люк, Питер, Элдер и Фразер, несколько закаленных в бою саперов и пережившие Ипр наики. Каждый знал свое дело. Люку не требовалось говорить им, чтобы не создавали лишнего шума, пока они все ползли по мерзлой, изрытой снарядами земле к окопам бошей. Ему даже в голову не пришло, что Эрнеста, который и так постоянно молчал, нужно предупреждать о том, чтобы тот держал язык за зубами.

Но когда они подобрались к цели настолько близко, что стало можно различить запах немецкого кофе и услышать шкворчание жареного бекона, Эрнест начал издавать странные звуки: что-то между блеяньем и воем, перемежающимся подавленными всхлипываниями.

Ошеломленный Люк зашипел на него, чтобы он затих. То же самое сделали остальные.

— Христа ради, — пролепетал дрожащим от страха голосом Фразер, — может кто-нибудь заткнуть ему рот?

— Элдис, — произнес Люк, начиная впадать в панику, — немедленно прекратите.

Эрнест не прекратил. Вместо этого он начал плакать, зарылся лицом в холодную землю, возможно от стыда, а может быть, чтобы заглушить вырывавшиеся звуки. Это было жуткое зрелище. Если бы Люк мог, он бы подхватил его, отволок обратно в окоп и прострелил бы ему руку, если бы понадобилось, чтобы под любым возможным предлогом отправить в безопасность, домой.

Но встать в полный рост было равноценно самоубийству. Поэтому Люк подполз к Элдису и схватил его за трясущееся плечо.

— Элдис. — скомандовал он. — Соберитесь.

— Я не могу, — провыл в землю Эрнест. — Я не могу, не могу, не могу…

Он кричал все громче.

— Надо действовать, — приказал Питер. — Заглушим его вопли минометами, а потом ты с него за это спросишь.

Но прежде чем Люк успел дать команду, Элдис с удивительной силой стряхнул его с себя, встал посреди нейтральной территории и закричал. Все в паническом страхе уставились на него. Казалось, это длилось целую вечность, но на самом деле заняло всего несколько секунд, а потом боши открыли огонь из пулемета. Люк дал команду бежать что есть мочи. Один из саперов не послушал его и, проявив храбрость, достойную особой боевой награды, подошел к линии обстрела и убрал пулеметчика. В этот же миг Люк сгреб Элдиса и взвалил себе на плечо, не замечая, как его тело повисло на нем, и, задыхаясь, побежал за своими к безопасным окопам.

Благодаря саперу и его минометам, никого не убили. Фразеру пуля поцарапала щеку, что на некоторое время вывело парнишку из строя. Сапер с минометами получил несколько пуль в плечо. Он написал Люку из индийского санатория в Брайтоне, рассказал, что его отправляют домой к жене и детям в Лахор, и поблагодарил Люка — иначе и не скажешь — за то, что тот был его подполковником.

«У тебя было бы больше поводов благодарить меня, если бы тебя не подстрелили», — написал Люк.

«Даже вы, саиб, не можете управлять пулями, — ответил сапер. — Только вы и были нашим командиром».

Командиром мог бы быть Элдис, Люк в этом не сомневался. Если бы только он по собственной воле не стоял и не орал на нейтральной территории, пока ему не снесло шрапнелью пол-лица. Сначала Люк даже не понял, что Эрнест ранен. Только вернувшись в окоп, он увидел, что у того хлещет кровь, и только тогда обратил наконец внимание на то, как безвольно обвисло его тела. «Нет, — пробормотал Люк, склоняясь над Эрнестом и прижимая руку к остаткам его челюсти, — нет, нет, нет…»

Санитары сначала доставили Элдиса на перевязочный пункт, а оттуда в один из многочисленных пунктов эвакуации раненых, потом в Лондон в отделение лицевой хирургии и наконец в психиатрическую больницу в Суррее — в 5-й королевский госпиталь. Люк написал туда, пытаясь узнать, все ли с Эрнестом в порядке. Ему ответила одна из медсестер. Ее звали сестра Литтон. И она любезно сообщила, что с Элдисом совсем не все в порядке. Он лишился памяти. «Не помнит ни прошлого, ни того, что происходит в течение дня. Но вы должны знать, что мы ухаживаем за ним так хорошо, как только можем. Ему нравится наше какао, а еще он любит выходные, особенно когда к нему приезжает мама». Люку сделалось дурно, когда он прочитал это письмо. Он скомкал его и сжал в кулаке. Его снедал стыд от того, что он сделал с Эрнестом. Остаться в живых, дышать и двигаться, но существовать без лица, без памяти… Питер был прав: есть вещи похуже Франции. И даже похуже смерти.

— Это не твоя вина, — твердил ему Питер.

Мэдди написала то же самое. «Ты должен знать. Если и винить в этом кого-то, так это немецкого пулеметчика. Или Ипр. Возложи вину на Ипр, на генералов, на всю эту ужасную войну. Но, пожалуйста, не терзай себя».

Но он не мог ничего с собой поделать. За февралем пришел март, дни стали длиннее, но теплее не стало, только увеличились потоки воды, заливавшей окопы. Люди мучились от того, что ноги у них распухали и чернели, как после обморожения. Люк, как мог, старался подбодрить бойцов, обещая, что скоро наступит весна и придет тепло, на что и сам очень надеялся. И все это время он не переставал думать о своем решении в тот предрассветный час в декабре взять на задание Элдиса, о том, как он лежал, пока тот стоял, и что не сумел среагировать достаточно быстро и повалить его на землю.

На второй неделе марта вернулся из госпиталя Фразер Китон. На их фланге прибавились сотни новых солдат, завезли боеприпасы, тяжелые снаряды для заградительного огня. И всего этого было доставлено с лихвой для давно обсуждаемого наступления, в ходе которого планировалось вернуть Нев-Шапель. Это опять была бойня. Для обеих сторон потери исчислялись десятками тысяч. Гибли взрослые мужчины и совсем мальчишки. Они оставались лежать на поле боя, один на другом, пока артиллерия и пулеметы не прекращали огонь. И тогда те, кто остался в живых, могли покинуть окопы, дать воды раненым, попытаться оттащить их в безопасное место. Но в депешах операция была объявлена успешной. «Нев-Шапель снова в руках британцев, а линия фронта продвинулась вперед более чем на полмили».

— Полмили, — вздохнул Питер, когда они наконец закончили операцию и вошли в разрушенный город, чтобы расположиться в первом попавшемся уцелевшем здании на шестидневный отдых. — Половина мили. Сколько ж убитых и раненых получается за каждый ярд?

— Сто, — сказал Фразер, удачно переживший эту мясорубку и, по всей видимости, уже подсчитавший зловещие цифры.

— Сто, — повторил Люк. Воспаленными глазами он обвел неровный строй тех, кто еще остался. Их тюрбаны и форму покрывали грязь и кровь, и Люк в очередной раз изумился, как могут сипаи стоять так прямо, несмотря на почерневшие в окопах стопы, холод и постоянный недостаток сна; несмотря на то, что им пришлось хоронить товарищей, убивать и видеть смерть. Как долго они еще продержатся и продолжат подчиняться жестоким приказам? В последнее время в некоторых письмах появилось куда больше злобы, чувствовалась ярость, которую Люк понимал и о которой никогда бы не доложил. Можно ли сосчитать дни их службы? Он решил, что, наверное, можно, и потом, поскольку мысли об Элдисе постоянно преследовали его, подумал, какие выводы сделал бы тот, если бы сохранил разум? И остался ли бы в живых сейчас, после этих трех дней побоища, если бы он, Люк, дал ему больше времени на восстановление?

«Я должен был найти способ отправить его домой», — писал он Мэдди, перед тем как батальон снова двинулся в путь. К его ужасу, они шли назад к Ипру, где, как говорили, опять шла битва за порты в проливе. «Я не могу перестать думать о том, как он в этой больнице».

«Тебя должны скоро отпустить домой в отпуск, — писала она в ответ. — Поезжай в больницу, проведай его там».

«Так и сделаю, — отвечал Люк. — Я должен его повидать».

Если бы Мэдди была в Англии, она бы сделала это за него. Она бы ездила в этот госпиталь постоянно, если бы от этого Люку стало легче. Она бы каталась в 5-й королевский и обратно, сидела бы с Эрнестом, держала его за руку и говорила с ним обо всем, что могло расшевелить его память: о клубе «Джимхана», о поло на пыльной траве, о джине с тоником на закате. А потом писала бы Люку и заверяла бы его, что у Эрнеста в тот день была компания, о нем позаботились. «Ты сделал для него все, что только мог».

Мэдди тщетно пыталась связаться с Дианой, которая так и сидела в Доркинге. Написала ей в январе, выразив сожаления по поводу ранения Эрнеста. Диана не ответила. Теперь был уже почти апрель… Мэдди, лежа на подушках в спальне с открытыми ставнями в тщетной попытке впустить ветерок в жаркую комнату, смирилась с тем, что Диана уже не ответит. Возможно, слишком переживает.

— Держу пари, она слишком жалеет себя, — проворчала Делла. В тот день она не отмывала судна в больнице и не завтракала с Джеффом, а сидела рядом с Мэдди и с обожанием взирала на драгоценный маленький сверток на руках подруги. — Ну и ладно, у тебя и без нее забот хватает.

Мэдди, едва оторвавшую взгляд от идеального человечка, которого она держала на руках, не нужно было уговаривать. Их с Люком дочка появилась на свет накануне ночью, через неделю после установленного доктором Талли срока. Доктор сказал, что ребенок, как и погибший брат Мэдди, лежит не слишком удачно, попой вниз. Услышав это, Мэдди побледнела, а Элис пришла в невероятный ужас, на что доктор сочувственно покивал, а потом со знанием дела сообщил, что в их случае не придется прибегать к кесареву сечению; он принял много родов с тазовым предлежанием, в результате которых здоровые младенцы появились на свет естественным путем. Он нисколько по этому поводу не беспокоился, и им также не следует.

Мэдди было о чем вспомнить после пережитой в мучениях и поту ночи, так же как ее отцу, бродившему вокруг виллы и каждые полчаса стучавшему в дверь, чтобы узнать новости. Не сомневалась она и в том, что такие минуты были у взвинченной до предела матери и даже у Деллы. Обе они не покидали Мэдди — стояли на коленях возле кровати и повторяли, что все будет хорошо. (Всем искренне хотелось, чтобы Люк тоже был рядом.) Так оно случилось. Всё, что могла сделать Мэдди, это сосредоточиться и слушаться доктора Талли. Он же остался верен своему слову — ни разу не заволновался, а спокойно велел ей дышать, потом тужиться, потом расслабиться и снова дышать, и тужиться, и так по кругу до тех пор, пока маленькая Айрис с блестящими черными волосиками и огромными темно-синими глазами, теплая и нежная, не оказалась в дрожащих руках Мэдди.

— Спасибо, — поблагодарила она доктора Талли, всхлипывая от радости и благодарности. Она также безмолвно благодарила Гая. Он знал, что делает, когда советовал ей не обращаться ни к кому другому.

— Она и впрямь вылитая копия Люка, — заметила Делла. — Кроме глаз, у нее от тебя ничего нет, Мэдди.

— Я не против.

Мэдди хотела лишь, чтобы Люк своими глазами увидел их прекрасную дочку. Элис уже ушла на телеграф, чтобы отбить сообщения ему и его родителям. В порыве воодушевления (или просто от облегчения) она даже предложила отправить телеграмму Эди.

— Если хочешь, я пошлю, — предложил Ричард.

— Не надо, — ответила Элис, нагибаясь, чтобы поцеловать Айрис в пушистую макушку. — Думаю, поделиться этим и я смогу.

Мэдди хотелось знать, где окажется Люк, когда получит эту телеграмму. «В безопасности, — надеялась она, — пусть он будет где-нибудь в безопасности». Последние две недели несколько его телеграмм приходили откуда-то из Франции или из Фландрии. И к ее глубочайшему разочарованию, он никогда не мог сказать, в какой именно части Франции находится. Только то, что постоянно о ней думает и ждет новостей. «Питер тоже вне себя от нетерпения тчк». Она также была вне себя и ждала новостей о том, что их обоих отправляют в Англию в отпуск. Соблазн удивить Люка, когда он приедет, был настолько велик, что она начала подумывать, не поехать ли тоже туда, невзирая на подводные лодки. Она даже предложила Ахмеду деньги за то, чтобы он принес ей расписание рейсов из бюро «Пи энд Оу». Он сходил, не взяв денег.

— Мемсаиб, — сказал он озадаченно, протягивая ей листок с расписанием, — я вам не советую этого делать.

Он, несомненно, был прав. Придется ей в этом признаться. «Никуда я не еду». Она погладила мягкую розовую щечку Айрис, поправила муслиновую пеленку под ее подбородком и ужаснулась, что ей вообще могло прийти в голову подвергнуть малышку такой опасности. Ее передергивало даже от мысли о том, чтобы выехать вместе с дочкой на бомбейские улицы. Как бы мучительно это ни было, придется дожидаться, когда Люк снова будет с ними. Когда они оба будут здесь.

Делла взяла Мэдди за руку, похоже, догадавшись, о чем думает подруга.

— У него будет фотография, — сказала она.

Мэдди кивнула. Днем они сфотографируют малышку в саду; этой карточкой Люку придется довольствоваться до тех пор, пока он сам не сможет понянчить Айрис на тех самых руках, которые не обнимали Мэдди уже долгие месяцы и по которым она отчаянно скучала.

— У него все будет хорошо, — тихо пообещала Делла. — Он не позволит себе погибнуть там. Никто из них не позволит.

— Я знаю, — согласилась Мэдди, сама не понимая, откуда у нее такая уверенность.

Но никто, конечно, ничего такого не знал.

У него всё было совсем нехорошо. Он сидел в окопах у Ипра — в аду, который за долгую зиму не стал лучше. Под апрельским солнцем земля раскисла куда сильнее, чем под ноябрьскими дождями.

— Поэтично, — заметил Питер, находившийся рядом с Люком в наспех вырытой канаве, в которую набились они с Фразером и еще несколько сотен солдат с привинченными к винтовкам штыками, во второй раз за день ожидающие решительного наступления.

— Напишу это на открытке, — сказал Люк, глянул на часы, а потом поднес ко рту свисток, готовясь дать сигнал.

Над головой летели снаряды. Падали они, как все надеялись, на позиции немцев, которые предстояло атаковать. Но снаряды могли падать просто на лес. Бой шел уже два дня. Обе стороны вели постоянный огонь, отступая, наступая и снова отступая — до тех пор, пока всё не перемешалось и никто уже не мог понять, где находится неприятель. Офицеры, ушедшие на разведку, не вернулись, и гаубицы палили вслепую. Люку оставалось только гадать, в какую сторону бежать. Половину людей, которых ему предстояло вести в атаку, он впервые увидел всего час назад. Бойцы из разных батальонов безнадежно перемешались в хаосе сражения и панического бегства от газа, который немцы применили впервые. Люди закапывались в землю, чтобы газ их не настигал. Ни у кого не было противогазов. Чтобы не погибнуть в ядовитом облаке, нужно было оказаться под ним, а лучше уходить от него на пределе человеческих возможностей.

— Вот, — объявил всем Люк, — это и есть план.

Он прижал руку к карману кителя и почувствовал, как внутри похрустывает письмо Мэдди. Оно пришло прошлым утром. Люк ждал его с нетерпением, потому что телеграмма Элис застала его во время короткого перерыва на отдых в Поперинге. Он радостно закричал и заколотил кулаками по воздуху.

«Прекрасная Айрис появилась на свет тчк Фотография в пути тчк Мэделин справилась прекрасно тчк Твоя семья ждет тебя тчк Береги себя тчк».

Но Люк еще не открыл конверт. Ему хотелось, чтобы письмо ждало запечатанным, пока он был здесь, у Ипра, чтобы ему было ради чего бороться. Но теперь, теперь… Он бросил свисток, сглотнул пересохшим горлом и встал на ноги у земляной стены, вглядываясь сквозь дым в дальние деревья и вслушиваясь в какофонию взрывов и выстрелов. Там ждала неизвестность, и сердце Люка бешено заколотилось. Машинально, не понимая, что делает, но зная, что у него всего несколько секунд, он сунул руку в карман, выхватил конверт и надорвал.

— Нет, — запротестовал Питер, осознав, что делает его друг, — не надо, еще не время…

Люк не слушал. Он вообще ничего не слышал. Даже не дышал. Только смотрел. Это была она. Его дочь. Ее дочь. Чудо цвета сепии на руках у его жены. Пальмовые листья отбрасывали тени на опущенные веки Мэдди, на ее скулы и на прекрасные, идеальные глазки Айрис, ее миниатюрные губки, маленькую пяточку, высунувшуюся из пеленки, и всклокоченные темные волосики. Люк не мог поверить, что зачем-то не давал себе смотреть на нее. Как он мог подумать, что, увидев ее, увидев их обеих, навлечет на себя беду? Он прижал фотографию к губам и впервые за все эти месяцы ощутил в себе новую силу и надежду. Он чувствовал себя неуязвимым.

— Будь осторожен, — старался перекричать шум рвущихся снарядов Питер. — Теперь, когда ты знаешь, что она настолько прекрасна, насколько это вообще возможно, будь чертовски аккуратным, потому что ей позарез нужен папочка.

— Он у нее есть, — ответил Люк, бросив украдкой последний взгляд на фотографию, и снова взялся за свисток. — Я никуда не собираюсь.

— Только в атаку, — уточнил Питер и поднял штык.

— Только туда, — согласился Люк и свистнул.

Некоторое время, почти целую минуту, атака шла как по учебнику. Они вышли из окопа в правильном порядке, медленно двинулись к деревьям, соблюдая дистанцию и держась на хорошем расстоянии от артиллерийского заградительного огня, который должны были открыть, когда они доберутся до леса. Впереди не было слышно ответных залпов. Никто не падал и не кричал, и они почти добрались до деревьев. Люк посмотрел в сторону Питера и поймал его взгляд. «Неужели все так просто?»

Вот тогда-то с голубого, безоблачного неба и посыпались капсулы. Они беззвучно падали в траву и выпускали жгучий желтый пар, который закрыл солнце, попадал в глаза, в носы, проникал в легкие…

Когда, кашляя и задыхаясь, Люк сорвал с себя китель и прижал его ко рту, на землю посыпались жетоны. Он заметил, как Фразер Китон нагнулся и стал шарить по траве, пытаясь отыскать их. Люк закричал на парня, чтобы тот не занимался ерундой, но его голос заглушило выстрелами их же орудий, к которым тут же присоединились немецкие. Поле изрешетило артиллерийскими снарядами и пулеметными очередями откуда-то со стороны леса, но не из него, как они предполагали. Пули косили траву и людей, увлекая их на землю, заставляя вслепую, беспорядочно бежать навстречу снарядам. Земля взметалась в небо и падала дождем. Солдаты бежали, истекая кровью, ничего перед собой не видя, не имея возможности дышать.

Люк, согнувшись в три погибели, оказался под облаком поднимающегося газа, держась обеими руками за горло и судорожно ловя ртом воздух. Он увидел, что в двадцати шагах от него ординарец пытается содрать китель с задыхающегося брата, и полу-побежал, полу-пополз к ним. Рывком сдернув китель, он прижал его к лицу парнишки, крича обоим, чтобы держались ближе к земле и сейчас же убирались в укрытие. Только когда они исчезли за завесой дыма и газа, он заметил Питера. Тот закрывал нос и рот одной рукой и хромал. Похоже его ранило.

— Питер! — закричал Люк, — Питер, ложись…

Он видел, как друг обернулся. Его глаза были широко раскрыты, но взгляд ни на чем не останавливался. Люк, не зная почему, вспомнил слова Питера, которые тот сказал еще прошлой зимой: «Я не хочу, чтобы это стало последним, что я увижу».

— Ложись! — снова прокричал что есть мочи Люк и закашлялся.

— Люк! — крикнул в ответ Питер. — Люк!

— Ложись! — велел Люк в последний раз, потом выругался, когда заметил, что из ноги Питера течет кровь, и стало ясно, что теперь ничего уже не поделаешь. Им суждено умереть здесь, на этом самом месте. Вокруг на землю падали другие бойцы. Кто-то, как ординарец Люка и его брат, пытались бежать к деревьям, но Питер никуда не бежал. Он дернулся и упал. В него снова попали.

— Питер! — взревел Люк.

С трудом дыша и заливаясь слезами от едкого газа, Люк встал и, уворачиваясь от наполняющего воздух металла, бросился к другу. Внезапно перед ним будто из ниоткуда возник Фразер. Он был без кителя, в разорванной в клочья гимнастерке, а его мальчишеское тело было изрешечено пулями. На его шее, израненной не меньше, чем лицо, не было жетонов, зато он упрямо сжимал жетоны Люка. Только по ним Люк его и узнал. Он в панике рванулся к Фразеру, повалил его на землю и, накрыв своим кителем, чтобы парень не замерз, пока к нему не вернутся, заходясь страшным кашлем, побежал к Питеру. Тот был без сознания, но еще дышал. Взвалив друга себе на спину, Люк, задыхаясь, потащил его в сторону леска.

Он почти добрался до цели, когда упал снаряд.

Люк не слышал взрыва. Он внезапно оглох, и кровь заледенела у него в жилах от жуткого предчувствия. А потом его ударило жаркой волной. Она поразила его лицо, голову, позвоночник; прошла через кровь. Люка подбросило вверх, высоко в ипрское небо. Последнее, что он видел, — лежащий на траве Питер. На короткое время тот открыл глаза и увидел Люка. Ужас застыл на его бледном лице.

Последнее, о чем успел подумать Люк, были его дочка и Мэдди — их фотография так и осталась в кармане кителя, которым было накрыто лишенное лица тело Фразера — и то, как он рад, что успел ее увидеть.