До встречи в Бомбее

Глава 18

5-й королевский военно-медицинский реабилитационный госпиталь, Бомбей, 1915–1916 годы

Он приехал как раз перед завтраком одним холодным ноябрьским утром. Тяжелые операции во Франции и Лондоне, в ходе которых врачи пытались восстановить его истерзанное тело, поврежденный череп, были, по счастью, уже позади. Физически он был объявлен здоровым. В восстановлении нуждался теперь его мозг.

— Чертовы дороги, — сказала женщина-водитель. Ее руки в перчатках сжимали руль, как тиски, а лицо было так близко от ветрового стекла, что от ее дыхания на нем оставались запотевшие участки.

— У вас хорошо получается, — ободрил он ее.

— Знаете, говорят, здесь есть привидения, — сказала она, глядя на возвышавшееся впереди здание из песчаника. — Бывшая психбольница.

Он поднял бровь.

— Я так понимаю, что и до сих пор.

На ее щеках появились ямочки от усмешки.

— Как бы то ни было, вас встречают, — сказала она и показала вперед, сквозь расчищенные щетками стеклоочистителя полукруги. На ступенях госпиталя стояла продрогшая медсестра. — Похоже, от нее будет толк. Не сомневаюсь, что с ее помощью вы в два счета начнете заводить себе друзей и играть в бильярд.

— Прекрасно, — отозвался он и прислонился головой к стенке кабины. Он устал, так устал…

Машина остановилась.

— Слава тебе господи! — выдохнула девушка, дернув за рычаг ручного тормоза. Она вышла из машины и перебросилась парой фраз с медсестрой.

— Это легко исправит какао, — услышал он слова медсестры.

«Точно, будет толк», — подумал он.

— Похоже, у меня отвалились пальцы ног, — сказала девушка-шофер (но что толку от таких жалоб).

Она подошла к машине, распахнула дверцы, запустив внутрь волну морозного воздуха, и он встал.

— Готовы? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он.

— Да уж. Я бы, наверное, тоже не знала.

Он кивнул, поблагодарив ее за откровенность.

— Надеюсь, вы здесь недолго пробудете, — добавила она.

— Я тоже, — ответил он и двинулся на выход. Женщина пожелала ему удачи, и он с благодарностью принял пожелание. Он принял бы все что угодно, лишь бы в этом месте смогли ему помочь.

Задержавшись на ступеньке, он посмотрел вверх на запыленные стены. Ему не хотелось думать о том, что чуда может и не произойти. Он просто не мог себе позволить думать об этом. Если бы он так сделал, то поддался бы страху, что однажды станет старым и одиноким, но по-прежнему будет преследовать свои мечты и ждать, потеряв всякую надежду, что его поврежденный разум поможет ему вернуться к жизни, которой он так беспечно лишился. И этот страх наверняка убьет его.

Поэтому он вышел из машины. И хотя его покоробило, когда сестра Литтон назвала его офицером Джонсом (он терпеть не мог это имя), все же промолчал: ясно же, что она была добрым и заслуживающим уважение человеком. И он не стал смущать ее. После того что уже было сделано и сказано, как еще ей оставалось обращаться к нему? Он послушно пошел на ее экскурсию и увидел в гостиной капитана в маске. («Что с ним произошло?» — спросил он сестру Литтон. «С Эрнестом? — уточнила она. — Точно не знаю».) Он сумел не выказать эмоций, когда она показала ему бильярдную, и наконец встретился с доктором Арнольдом, который, к его великому облегчению, ему очень понравился.

Он взял записную книжку, которую дал ему Арнольд, и чего-то поклевал на ужин, во время которого стояла мертвая тишина. Он даже не попытался ее нарушить. Потом он пошел наконец в кровать, где его ждала бутылка с горячей водой, и уснул. Проснувшись среди ночи в поту, задыхаясь и отчаянно желая вернуться к женщине в платье лимонно-желтого цвета, которая осталась во сне, он протянул руку за записной книжкой и сделал первую запись («беззубый мужчина; шум; рынок?»). Написав это, он откинулся на подушку, потому что понятия не имел, что все это значило.

Прошел ноябрь. Он ходил на прогулки, скрываясь ото всех в заснеженных садах, и бродил там порой по несколько часов кряду, а потом сидел у камина, чувствуя, как кожу колет с мороза. Это вызывало в нем какую-то ностальгию, только он не мог понять, по чему. «Терпение, — убеждал его доктор Арнольд, с которым он проводил каждый день по часу, — терпение». В бильярд он не играл, потому что помнил шутку девушки-водителя. Зато (к вящему удовольствию сестры Литтон) водил своеобразную дружбу с несчастным заикающимся Эрнестом. Нельзя сказать, что он получал удовольствие от того, что им каждый день приходилось заново знакомиться, от мучительных попыток Эрнеста сказать что-нибудь такое, что он уже говорил не раз. Например, как трещит камин, как сложно есть суп в маске или что у него трясутся руки. Просто, завидев, что Эрнест сидит один, он почему-то чувствовал необходимость составить ему компанию.

— Вам не обязательно проводить все время с ним, — сказала сестра Поппи из отряда добровольцев одним декабрьским утром. Она плюхнулась рядом с ними в одно из кресел. — Вместо этого могли бы сходить со мной погулять, — она наклонилась к нему поближе и заговорщицки прошептала: — Обещаю, что со мной будет интереснее, чем с сестрой Литтон.

— Со мной все хорошо, — ответил ей Джонс.

— Я в-в-вас з-з-знаю? — спросил Эрнест.

— Как насчет доброй кружки какао? — поинтересовалась сестра Литтон, проносясь по гостиной. — Эрнест, я принесу тебе соломинку.

Наступило Рождество. Из-за Эрнеста никто не пел рождественских гимнов, но в зале прикладного искусства несколько пациентов мастерили бумажные гирлянды, собираясь украсить ими коридор и гостиную. Джонс отказался участвовать в праздничном вырезании и склеивании, сославшись на то, что не слишком много в этом понимает, но зато прекрасно понимает, что уже не ребенок. Поэтому он завернулся в шинель, натянул ботинки и в компании четырех санитаров — слишком старых и страдающих плоскостопием, чтобы быть солдатами, — пошел побродить в туманный лес и срубить там елку. Ему хотелось пройтись, размяться и занять себя хоть чем-нибудь; особого удовольствия от прогулки он не ждал. В глубине души он противился тому, чтобы наслаждаться в 5-м королевском хоть чем-то. («Почему?» — спросил как-то раз Арнольд. «Потому что это будет значить, что я примирился с тем, что остаюсь здесь», — ответил он.) Когда они ходили по полям, самый старший из санитаров выругался, потому что забыл заказать жене рождественскую индейку. Джонс предложил записать для него напоминание у себя в записной книжке, чтобы санитар позже сходил к мяснику. Старик рассмеялся и сказал:

— Давай-ка лучше сделаем обход и остановимся возле «Буйвола», пропустим по стаканчику.

Деревенский паб был полон народу. Там было дымно от открытого огня, тепло и шумно. В пабе толпились мужчины, чьи сыновья были на фронте. Заприметив, как печален Джонс, они стали настойчиво предлагать ему пиво. Сначала он отказывался.

— У меня нет денег, чтобы угостить вас в ответ.

Но все в один голос сказали ему, что он уже заплатил больше, чем сполна.

— Бери пиво, — повелительно шепнул ему обделенный индейкой санитар и криво улыбнулся. — Бери.

Так Джонс и сделал, И напился. Они все захмелели и вернулись в 5-й королевский только к ночи, притащив елку, которую кое-как срубили по дороге в госпиталь. Завалившись в гулкий, освещенный масляной лампой больничный коридор, они спотыкались друг о друга.

— Ишь, какие шустрые, — захихикала Поппи, спускаясь по широкой лестнице, будто все это время стояла наверху и поджидала их. — Сорока на хвосте принесла, что вы неплохо провели время в пабе.

— Без повторений подобного, пожалуйста, — строго сказала сестра Литтон. Она тоже появилась из гостиной и отчитала Джонса за то, что он заставил ее поволноваться, до тех пор пока им не позвонил хозяин паба. В ответ на ее тираду он ответил, что очень и очень сожалеет и раскаивается.

— Возьмете меня в следующий раз? — спросил на следующий день доктор Арнольд. Он не читал Джонсу нотаций, а скорее обрадовался, объявив его рвение к свободе хорошим знаком.

Он отложил ручку и уронил больную голову на руки.

Мэдди смотрела в яркое индийское небо. Ее щеки согревало яркое солнце. Она держала на коленях восьмимесячную Айрис, придерживая ручку малышки и не давая ей тянуть воротник платья, и, как всегда, думала о Люке. От яркого полуденного солнца на глаза ей набежали слезы, и она всерьез попыталась сделать то, о чем твердили ей все вокруг: поверить в то, что его больше нет.

— От меня хотят, чтобы я смирилась, — прошептала она дочке. — А я не знаю, как это сделать.

Айрис нашла в этих словах что-то забавное, одной ей ведомое, и засмеялась.

— Это жестоко, — сказала Мэдди, целуя дочку. — Просто бесчеловечно.

Был канун Рождества. Завтра будет первое Рождество Айрис. И несмотря на все обещания, данные родителям, Делле и Питеру, который, по счастью, благополучно избежал торпед и в сентябре вернулся, устроился на прежнюю работу и поселился вместе с ними на вилле, поскольку у них было полно свободного места и никому не хотелось, чтобы он жил один, Мэдди продолжала мечтать, что от Люка придет весточка, где он сообщит, что все-таки жив и едет к ним. А еще лучше, если бы он появился на веранде и стоял бы, засунув руки в карманы и повернув к ним свое красивое лицо, смотрел бы на них. «Неужели ты думала, что я пропущу еще одно Рождество?» Мэдди бросила взгляд на веранду, просто на всякий случай…

Но нет. Его там не было.

Никогда не было.

Последние письма, которые она отправила ему на фронт, вернулись обратно. Конверты, в которых она отсылала ему описания каждой улыбки Айрис, каждой ее маленькой выходки и каждого звука, так никто и не вскрыл. Все они были помечены безжалостной надписью: «Убит в бою». Она с ненавистью выбросила письма. В конце концов она оставила поиски того, кто также мог допускать, что Люк жив, но не потому, что потеряла надежду, а потому, что больше не осталось людей, кому она еще могла бы написать. «Слава богу», — как-то перед ужином сказал матери отец, и Мэдди едва сдержалась, чтобы не ворваться к ним в гардеробную и не сказать о том, как больно ранят ее их слова. «Просто позвольте мне верить. Почему бы нет?» Но как бы то ни было, ее письма ни к чему не привели. Командир Люка был первым, кто ее осадил. На мольбы Мэдди признать возможную ошибку он ответил вежливо, но твердо, что ошибки быть не могло, а также дал ужасный совет продолжать жить своей жизнью. «Я бы не хотел, чтобы моя жена тратила свою жизнь, ожидая меня». Мэдди в ярости отшвырнула то письмо.

Сделать то же самое с письмом от давнего знакомого Люка в Генеральном штабе она не смогла, потому что он его не прислал. Не ответил ей и его начальник, а также начальник начальника.

— А ты не можешь подергать за свои ниточки? — обратилась она за помощью к отцу.

— Милая моя, — мягко сказал отец, — нет таких ниточек, какие тебе нужны.

В отличие от начальников, секретари всех базовых госпиталей ответили. Но ответы их были формальными. В них говорилось, что у них слишком много раненых, чтобы они имели возможность общаться с родственниками в каждом отдельном случае. «Пожалуйста, примите наши искренние соболезнования». То же самое было с секретарями в Лондоне. Если бы только Мэдди была в Англии, она бы сама обошла все палаты. Но подводные лодки еще представляли опасность, и ей по-прежнему не хотелось подвергать опасности Айрис. Эди прямо отказалась наводить справки: «Не хочу зря обнадеживать тебя, радость моя. В этом вопросе я согласна с твоим отцом». Что еще сделать, Мэдди не знала.

— Оставь все как есть, дорогая Мэдди, — сказал Питер, вернувшись. Он был бледен, тих и очень, очень худ.

Они гуляли по саду вдвоем, бросив вызов последним муссонным дождям. У Деллы был воскресный ужин с Джеффом, в чьих услугах экспедиционные силы, по счастью, не нуждались. «Зубы — последнее, что их интересует», — ухмыльнулся Питер. А родители Мэдди были не против присмотреть за малышкой Айрис.

— Не могу я оставить все как есть, — ответила Мэдди. — Просто не могу, и все.

— Но тебе придется, — не отступал Питер. Он остановился, криво опершись на свой протез, и посмотрел на нее из-под зонтика. Его бледное лицо исказилось от боли. — Его нет. Мне так жаль…

— А что, если с ним случилось что-нибудь, как с Эрнестом Элдисом? — перебила Мэдди. — Что, если он забыл и ждет, что я…

— Ничего он не ждет, — возразил Питер тихим голосом, от которого невозможно было не заплакать. Питер напомнил Мэдди, что навещал Эрнеста в конце августа. Люка там не было. — Я даже спрашивал у тамошней чертовой медсестры, не видела ли она кого-нибудь похожего на него.

За это Мэдди и ухватилась, как за соломинку.

— Тогда ты тоже думаешь, что он может быть жив…

— Нет. Нет, — Питер поднял лицо к дождливому небу, сжав челюсти, — мне просто… хотелось бы. Мне его не хватает. Каждый день. И я чувствую себя таким виноватым за то, что я сейчас здесь, а он — нет. Сестра сказала, что люди постоянно пишут. Сотни писем каждый месяц. Они спрашивают о любимых, которых никак не могут отпустить.

— Но…

— Нет! — воскликнул Питер. — Никаких «но», — он протянул к ней свободную руку. Она попыталась отстраниться, испугавшись, что если он дотронется до нее, то сможет убедить. Он уцепился за ее пальцы. — Я был там, Мэдди.

— Ты видел его мертвым? — спросила она и, к своему ужасу, на самом деле начала плакать. — Ты вообще его видел?

— Я все видел, — проговорил Питер, тоже роняя слезы. — Не заставляй меня рассказывать, что я видел…

— Что? — вырвалось у нее против воли. — Что же ты видел?

— Я видел, как он умер.

— Нет, — сказала Мэдди. Но даже тогда у нее перед глазами стоял Люк. Не в военной форме, не где-то во Франции, а в льняном пиджаке на дорожке, в вечернем костюме в «Джимхане», за столиком напротив в ресторане на крыше, перед собором Святого Фомы, в море с ней на руках…

— Люка подбросило высоко в воздух, — сказал Питер, напрягая память. Его рука все еще сжимала ее руку. — Мэдди, ты должна мне поверить.

— Это еще не значит, что он умер, — пыталась протестовать она, но у нее уже ничего не получалось. Она рыдала.

— Они его нашли, — продолжил Питер, — похоронили, положив на грудь фотографию, на который были вы с Айрис. У него есть могила, — Мэдди рыдала, рыдала и рыдала, и Питер, бросив на землю зонтики, обнял ее. Они оба стояли под проливным дождем, пока Элис не выбежала с виллы, тут же промокнув сама, и не заставила их зайти внутрь.

— Это никуда не годится. Какой тебе от этого прок…

После этого все решили, что она приняла смерть Люка. Она позволила им так думать, потому что, в конце концов, так было лучше. Ведь им не приходилось постоянно напоминать ей, что она должна смириться.

Теперь она больше никому не показывала своих слез. Она плакала почти каждую ночь, после того как Айрис засыпала и не могла ее услышать. Мэдди никогда не позволяла малышке этого слышать, потому что ужасно боялась, что грусть может омрачить ее счастливую невинную жизнь. Она все еще не могла поверить в то, что Люк был там, где все говорили, но плакала потому, что он не с ней, потому что скучала. Она очень по нему скучала.

— Он мне так нужен, — тихо прошептала она.

На этот раз Айрис не засмеялась. Она потянулась, бросила мамин кружевной воротничок, положила свою пухлую ладошку Мэдди на щеку и прижалась губками к маминым губам в слюнявом поцелуе.

— О, как мило, — улыбнулась она. — Спасибо, — еще больше слюней. — Айрис, спасибо! Как же мне повезло, что ты у меня есть, да?

У тебя есть не только Айрис, — сказала ей мать позже тем же вечером, когда малышка быстро уснула в детской. В мерцающем свете масляных ламп они бродили по гостиной, собирая погремушки и складывая кубики и новых мягких зверушек, которых смогли найти в немногочисленных магазинчиках, торговавших игрушками в Бомбее. Мягкие игрушки были готовы отправиться дожидаться утра под ветви рождественской елки из листьев банановой пальмы. Делла ушла с Джеффом в клуб «Джимхана» на рождественскую вечеринку. Питер с Ричардом сидели за стаканчиком горячительного на веранде. — Ты не одна, Мэделин, — продолжила Элис нежным голосом. Она завязала ленточку и через комнату посмотрела на Мэдди своими голубыми глазами, которые при свете ламп стали еще светлее. — Тебя окружают люди, для которых… ты важна… очень.

— Я знаю, — тихо ответила Мэдди, чувствуя, что глаза защипало. Конечно, она знала и была бесконечно им благодарна за это. Но все же для нее было так важно услышать от матери эти слова, увидеть ее лучащееся любовью лицо. Эту любовь она уже не могла воспринимать как должное.

— Я хочу, чтобы на это Рождество… ты улыбалась, — попросила Элис. — Я бы хотела знать, как тебе в этом помочь.

— Со мной все будет в порядке.

— Ох, Мэделин…

— Да, — заверила Мэдди. — Главное, что Айрис хорошо. Вот что на самом деле важно…

— Нет, — не согласилась Элис. — Не только это.

— Мама…

— Нет, — повторила она, взяв дочку за руку. — Ты — моя Айрис, — сказала она и сжала пальцы дочери. — Ты тоже важна.

Опечалившись из-за слов и переживаний матери, Мэдди попробовала побольше улыбаться на Рождество. Она делала это для всех. Ее тронуло то, как все старались сделать этот день радостным. Носок, оставленный родителями в изножье ее кровати. В нем были книги, соль для ванн и импортные (не совсем растаявшие) шоколадки «Кэдбериз». Шумное веселье, которое Питер, Делла и Джефф в бумажных шапочках, изготовленных Ричардом, намеренно создавали, сюсюкая с Айрис, забавно впихиваясь в машину, чтобы ехать в церковь, поедая на веранде праздничные шедевры повара (разумеется, вегетарианские). И Мэдди старалась изо всех сил, чтобы подыграть. Она отчетливо понимала, что не ей одной пришлось пострадать в этот год (бедные Питер, Фразер, Эрнест), поэтому ей претило вести себя так, будто она была единственной жертвой. Если Питер без ноги и со своим горем сумел окунуться в праздничную суматоху, она, конечно, тоже сможет заставить себя улыбнуться.

Но давалось ей это нелегко. Как бы она ни старалась присутствовать в настоящем, ее мысли то и дело уносились в неприветливые больничные палаты где-то в Европе, к настоящей рождественской елке в какой-нибудь больнице; вот койка, в которой он лежит и ждет, что она отыщет его, — и с этими мыслями она не раз запаздывала с ответом на чей-то вопрос, не успевала вовремя посмеяться чьей-то шутке или взять предложенный крекер. Она вместе со всеми восклицала: «О, Айрис!»— когда малышка, казалось, уже в сотый раз подползала к елке из банановых листьев, тянула за них, и с дерева падали игрушки. Прижимая к себе дочку, она думала только о том, как радовался бы Люк, глядя на разгром, учиненный их маленькой искательницей приключении, и о том, как сильно ей самой не хватало ее папы. Мэдди усадила дочку себе на колено и принялась разворачивать подарки от Нины и Тео — убитых горем родителей Люка. Они писали ей каждую неделю с тех пор, как Мэдди пришлось отправить им страшное письмо о том, что невозможно выразить словами, о том, что их сын, по всей видимости, погиб. Мэдди извлекла из упаковки, в которую бережно завернули подарок, медальон из розового золота с гравировкой «Нашей любимой внученьке» и не сделала даже попытки улыбнуться. Только так она удержала себя от того, чтобы не расклеиться окончательно.

— Мы старались изо всех сил, — сказала Делла, когда палящее солнце наконец зашло за горизонт и они вдвоем возвращались из детской, уложив Айрис. — Но теперь, пока тебя никто не видит, может, поплачешь недолго, пока Джефф не начал приставать с играми?

После этого Мэдди стало проще выдержать остаток вечера. А добрая порция бренди, предложенная Джеффом (чтобы взбодриться), помогла ей даже поучаствовать в шарадах и изобразить «Лавку древностей», которую выпало отгадывать Питеру.

— На самом деле я догадался уже после первого слова, — поддразнил Питер, — но было весело посмотреть, как ты станешь изображать «древности».

Однако, несмотря на все, Мэдди выдохнула с огромным облегчением, когда в начале десятого отец предложил считать, что уже ночь. И судя по тому, с какой готовностью все поддержали это предложение, Мэдди заподозрила, что не только она обрадовалась концу фальшивого веселья.

Она не пошла на новогодний бал, организованный ведомством отца в «Тадже» в поддержку военных усилий страны. Благотворительность благотворительностью, но для нее это было чересчур — слишком тяжело оказаться там, где другие люди праздновали главную ночь года. Она не была уверена, что сможет вынести звук, не говоря уже о виде, новогоднего салюта. Так что Делла с Джеффом ушли, и родители тоже, потому что просто не могли туда не явиться, а она осталась на вилле. Питер тоже остался дома с благословения Ричарда.

— С него и так в этом году достаточно, — сказал Ричард Мэдди. — Так что составьте друг другу компанию. Тогда и мы с мамой будем меньше терзаться из-за того, что не смогли остаться.

Мэдди с Питером решили ограничиться ужином на веранде с непременным бокалом или двумя шампанского. И большую часть вечера они провели как и предполагали. Они бесконечно долго говорили про Люка. Вокруг трещали цикады и шелестели деревья. Питер рассказывал о том, что было задолго до знакомства Мэдди с Люком: истории об игре в поло, гонках на яхтах, ночных пирушках и дисциплинарных взысканиях за самоволки. Мэдди слушала и не могла наслушаться. В ответ она рассказывала Питеру о письмах Люка с фронта: как часто он упоминал в них своего друга Питера, как сильно от него зависел.

— Это было взаимно, — сказал Питер, — поверь.

Бутылка шампанского пустела, теплая ночь становилась все темнее, а они предавались воспоминаниям о вечеринке в яхт-клубе, которая случилась два года назад. Они смеялись, вспоминая, как негодовала Делла из-за того, что Питер не приехал за ней домой (вот негодяй), и Мэдди безуспешно пыталась отыскать свои спички.

— Они так и хранятся у тебя? — спросил Питер.

— Конечно, хранятся, — ответила Мэдди.

Возможно, все дело было в шампанском, а возможно — в их разговорах про яхт-клуб, но к полуночи Мэдди поняла, что все-таки хотела бы увидеть салют.

— Ты уверена? — спросил Питер.

— Да, — ответила она, — думаю, да.

Они проведали оставшуюся под присмотром айи малышку, взяли новую бутылку шампанского и пошли вниз по холму. Медленно, из-за того что Питер со своей ногой не мог быстрее, они спустились к дикому, обрамленному растительностью пляжу, где Мэдди много раз бывала с Люком, но куда ее нога не ступала ни разу с тех пор, как он уехал. Оказавшись возле пляжа, Мэдди помедлила. Она остановилась среди пальм и замолчала от нахлынувших воспоминаний. Залитый лунным светом песок был точно таким, как она его помнила. Темная зыбкая береговая линия показалась ей настолько знакомой, что у нее защемило сердце.

— Мы можем вернуться, — благородно предложил Питер. На его бледном лице, освещенном серебристым светом луны, промелькнула тревога. — Нам не обязательно здесь оставаться.

— Я хочу остаться, — призналась Мэдди. — Мне хочется побыть здесь.

Она почти чувствовала, что Люк тоже здесь.

Как она могла уйти отсюда? Уйти от него?

Полночь близилась. Они успели наполнить бокалы, и начался салют, расцветивший небо над видневшимися на горизонте очертаниями города. Они стояли, держась за руки, и молча смотрели.

Одновременно подняли бокалы.

— За Люка, — сказал Питер и запрокинул голову, устремив взгляд прямо вверх ко Всевышнему, заслоненному от глаз простых смертных усыпанными звездами небесами.

Мэдди смотрела не туда. Ее глаза глядели на город, стоявший на живой пульсирующей земле. Она была верна своему безмолвному убеждению, что Люк еще на ней и, как Мэдди надеялась, не спит в этот час.

Она молила Бога, чтобы он был не сильно ранен.

Чтобы просто был где-нибудь в безопасности и тепле. Просто где-то дышал.

Где-то там.

В 5-м королевском встречать наступление 1916 года осталась добрая половина пациентов. Эрнеста среди них не было, а это значило, что можно включить граммофон. Медсестры разрешили петь. Когда грянула традиционная песня «Старая дружба», некоторые ее подхватили. Это были те бойцы, что уже начали потихоньку набирать вес, больше говорить, меньше страдать от ран и про которых Арнольд сказал, что будет обязан признать их годными для дальнейшей службы. Но Джонс молчал. Он молчал не потому, что не знал слов «забыть ли старую любовь», а, наоборот, потому что они были ему слишком хорошо известны. Эти слова прошивали насквозь его сознание, заставляя ныть каждый нерв. В мозгу возникали образы. Он остался глух к Поппи, предложившей ему бокал вина из бузины; он в упор не видел странновато улыбавшуюся ему сестру Литтон. Думая только о записной книжке, он повернулся и побежал через ступеньку вверх по лестнице, чтобы успеть все записать. Слова песни, жара, мозаичный пол, над которым он склонился («Вокзал?» — записал он), и тонкая рука в перчатке, дотронувшаяся до спинки стула на террасе.

— Это хорошо, — сказал Арнольд на следующее утро. — Очень хорошо. Может статься, это будет твой год.

Но чуда не произошло.

Январь сменился февралем. Зима — весной. Весна летом. Со стороны Соммы доносился грохот канонады, и Джонс будто чувствовал отчаяние тех бойцов, что сидели в окопах. Он был измучен, страдал от бессонницы и видел лишь обрывочные бессмысленные сны. Однажды утром в сентябре Поппи пришла, чтобы убрать его постель, хотя он всегда делал это самостоятельно, и глупо засмеялась, заметив, что скоро задаст ему трепку. «И что вы на это скажете, офицер Джонс?» И тогда он вскинулся и закричал, что зовут его не чертовым Джонсом, а она может задавать свою дурацкую трепку столько, сколько ей вздумается.

Он тут же пожалел о своей несдержанности. Мысли о том, чтобы превратиться в капризного пациента, давно вызывали в нем отвращение. Он повернулся, чтобы извиниться. Но, взглянув на Поппи, увидел, что та нисколько не пристыжена, лишь немного порозовела от смущения. Решив, что бойкая девица обойдется без лишнего внимания, он вообще ничего не стал говорить.

Позже в тот же месяц, ко всеобщему ужасу, один за другим покончили с собой двое офицеров. Один из них должен был выписаться из госпиталя и вернуться в окопы.

— Сестра Литтон винит себя, — сказал Арнольд, протирая и без того чистые очки, — но я чувствую, что эта кровь на моих руках.

— В этом нет вашей вины, — произнес Джонс, и его внезапно охватило чувство, что кто-то говорил ему нечто похожее раньше.

— Есть, — тяжело вздохнул Арнольд. — Как бы то ни было, я отослал сестру Литтон. Небольшой отпуск…

Как раз в ее отсутствие в госпитале побывала пропащая жена Эрнеста. Большую часть времени, что она провела с Эрнестом, Джонс сидел у себя в комнате. Присутствие этой женщины не особо его заботило, и он увидел ее лишь мельком, когда пробегал в гостиную, а она торопливо шла прочь в сопровождении Поппи. Джонс обернулся ей вслед, пристально посмотрел на темные волосы, напудренное острое личико и нахмурился, не понимая, что заставило его посмотреть на нее дважды.

Потом он услышал, как Эрнест рыдает в кресле. Он сразу же подошел к нему; опять это желание защитить, утешить его. Джонс не придал значения тому, как жена Эрнеста посмотрела в сторону мужа. Он был слишком занят устранением последствий ее визита.

— У-у-умм… — произнес Эрнест.

— Нет, — заверил его Джонс, — умирать не надо. Смертей вокруг и так достаточно.

Постепенно он понял, что жена просила Эрнеста подписать какие-то бланки и разозлилась из-за того, что это у него не получилось. А Джонс разозлился на Поппи, что та позволила жене Эрнеста подойти к нему в отсутствие Арнольда и сама не вмешалась раньше.

Позже он высказал ей все это.

— Что вы себе думаете? Неужели вы не видите, как он плакал?

— А вы где были? — спросила она. — Писали свое очередное письмо?

— Какого черта! Откуда вы знаете о моих письмах?

Поппи уставилась на Джонса и молча покусывала щеки, сдерживая не то слезы, не то улыбку. Точно понять он не смог. К тому же теперь ему до нее было еще меньше дела.

— Что, нечего сказать? — сказал он.

— Так же, как и вам, — парировала она.

Может, она шутила?

Он не спросил.

— Держитесь подальше от моих вещей, — бросил Джонс и отвернулся.

Об этом досадном происшествии он не написал в записной книжке ни строчки. Он знал, что и так отлично его запомнит.

В конце концов, не за настоящее он боролся.

А только за прошлое. Только за него.

Странная записка от Дианы пришла на виллу солнечным ветреным утром в конце 1916 года. В доме было тихо. Ричард был на работе. Делла и Питер съехали еще в начале года. Делла счастливо вышла замуж за Джеффа и жила в нескольких сотнях ярдов вниз по дороге. Питер стал лучше ходить, немножко набрал в весе и переселился в свой старый дом у подножия холма. Он по-прежнему приходил на виллу по вечерам поужинать и поговорить о Люке с Мэделин, почитать книжки Айрис. Элис была уверена, что он делал так и из любви к ним обеим, и дабы искупить вину за смерть Люка. Он так и не согласился с тем, что не виноват в гибели друга. Точно так же Люк винил себя за то, что произошло с Эрнестом.

Эрнестом, чья жена написала письмо.

Завидев почерк Дианы на конверте, Элис нахмурилась. Она осторожно взяла письмо с серебряного подноса для почты. Прошло больше двух лет с тех пор, как от нее были какие-то вести. Чего же ей теперь было нужно?

Сочувствия, по всей видимости. В основном потому, что она стала «вдовой во всем, кроме имени». А еще одобрения ее очевидного плана развестись с несчастным Эрнестом и заново выйти замуж.

«Это так же, как было у Эди и Фитца, — писала Диана, — я тоже надеюсь на новый старт в жизни. Я знаю, о таких вещах говорят, что они дурно пахнут. Особенно эти разговоры любят в клубе (я и сама этим грешила в прошлом), но я уверена, что ты не осудишь меня, поскольку у тебя есть разведенная золовка. Дома с прозрачными стенами и всё прочее. Я еще так молода, и у меня впереди вся жизнь. Мои мысли обратились в сторону одного старого друга, но мне сразу напомнили, что у твоей дочери много воздыхателей».

Элис даже зубами заскрипела от раздражения. Кого она имела в виду, Гая? «Старый друг»? Но Гай никогда не смотрел в ее сторону. И сама Диана, несомненно, это понимала.

«Но, как бы то ни было, — продолжала Диана, — я встретила одного весьма милого мужчину в Уайтхолле. И он был бы не прочь попытать счастья у нас в Радже, если Ричард не станет возражать».

Так вот что ей нужно. Элис чуть было не отложила письмо в сторону. У нее не было никакого желания помогать Диане с возвращением в Бомбей.

Но тут ее взгляд зацепился за какое-то слово. Имя «Люк» мелькнуло в конце страницы.

Нахмурившись еще больше, Элис начала читать дальше.

«Если честно, тот мужчина был просто его копией. Никогда и не подумаешь, что такое лицо можно увидеть дважды. Я даже спросила у медсестры из добровольческого отряда. Уж очень большое было сходство. Но она ответила, что у него нет ни жены, ни детей. Наоборот, она мне намекнула, что у них с этим мужчиной есть некое взаимопонимание. Счастливица Поппи Райд, что тут еще скажешь. Забавно, однако».

Не находя во всем этом ничего забавного, Элис скомкала письмо. Слова Дианы засели у нее в голове, и она перечитала их еще раз. «Никогда и не подумаешь, что такое лицо можно увидеть дважды». У Элис пересохло во рту. Она посмотрела через окно в сад. Там недавно забеременевшая Делла и Мэделин хлопали в ладоши и громко восхищались тем, как полуторагодовалая Айрис показывала на деревья, листочки и павлинов и говорила, как что называется. Мэделин, в короткой юбке выше лодыжки, какие начали носить многие женщины, нагнулась к дочке и подхватила ее на руки. Айрис откинула назад свои темные кудряшки и восторженно завизжала.

— Обезьянка, — смеясь, сказала Мэделин. Этим прекрасным смехом она вознаграждала только Айрис, и никого больше. Остальным доводилось слышать его крайне редко.

Для Элис было пыткой видеть, в какое слабое подобие себя превратилась Мэделин за последние полтора года. Она не могла припомнить, когда еще чувствовала себя настолько беспомощной, и мучилась от того, что бессильна помочь собственной дочери. Она упивалась каждым мгновением постепенного сближения с Мэделин, которое началось после выхода Элис из больницы в самом начале войны. Утренние посещения школы, часы, проведенные за оформлением детской, прогулки и беседы, восторг после рождения Айрис — все это как будто было дано ей, чтобы обрести Мэделин, а потом снова потерять.

Они все ее потеряли.

И хотя вроде бы последнее время дочь явно выправилась, Элис не сомневалась, что Мэделин не оставила мыслей, касающихся Люка. Она видела, с какой надеждой ее дочь смотрит на ворота всякий раз, когда приходит посыльный с телеграммой для Ричарда. Мэделин не ходит на вечеринки и в клуб, потому что боится — Элис была в этом уверена — начать наслаждаться жизнью и что ее может пригласить на танец другой мужчина.

Она ждала.

Видеть это было невыносимо. Но хотя возможный отъезд Мэделин приводил Элис в настоящий ужас, она вернула бы Люка, не моргнув и глазом, если бы это было в ее силах. Однако Питер видел, как Люк погиб. Им прислали его простреленный китель, его письма, документы и сигареты. Он умер. Похоронен человеком, с которым виделся не кто-нибудь, а Гай.

Элис снова посмотрела на скомканное письмо Дианы. Рассказывать об этом Мэделин было бы слишком жестоко. Элис сама потратила столько лет жизни, горюя по тому, что невозможно изменить. Так как она могла обречь на ту же участь собственную дочь?

Она медленно вложила письмо в конверт и, чтобы не передумать, села писать ответ.

«Я уверена, что Ричард был бы рад помочь твоему другу, — выводила она, — но мне хотелось бы кое-что уточнить. Тот человек, которого ты видела в больнице у Эрнеста, не мог быть Люком. Диана, это невозможно. И я просто не могу обнадеживать Мэделин. Разочарование убьет ее. Ты должна обещать мне, что и словом не обмолвишься, что никогда никому, и прежде всего ей, не расскажешь про того человека».

Ответ от Дианы пришел меньше чем через месяц.

«Конечно, дорогая Элис. Даю тебе слово, что буду держать язык за зубами».