ФИЛИСТЕР (Один на троих)

Глава 24

По дороге встретил несколько легко одетых цыган. Если у женщин, благодаря многочисленным юбкам и кофточкам, холод не вызывал неприятных ощущений, то мелкие и чумазые пацаны были полураздеты. И компенсировали отсутствие тепла энергичными движениями. Подбежали и ко мне парочка…

Раньше меня интересовали цыгане. Нравилось их вольное (на первый взгляд) житье, их (относительная) свобода, их вольные (так казалось) поступки. Со временем я понял, что у них, как впрочем и у всех полудиких сообществ, четкая и жестокая организованность. Структура подчинения, как в диктаторских государствах, но с налетом мистики. Женщина в их структуре ценилась дешевле лошади, а пацаны до определенного возраста вовсе не принимались за равных.

(В 1956 году вышел судьбоносный указ об оседлости, который коренным образом изменил как образ жизни цыган, так и их роль в советском обществе. Согласно этому документу, бродяжничество, коим, собственно, и является кочевые традиции цыганского народа, стало преступным, и подлежало уголовному преследованию. Но Хрущев сотоварищи не стремился всех до единого цыган отправить в места не столь отдаленные. Задача их состояла в том, чтобы:

дать им возможность честно трудиться;

дать им возможность учиться;

уничтожить в их менталитете те черты, которые шли вразрез с советской моралью и идеологией.

Сразу после публикации указа, цыганам начали давать жилье в сельской местности, а также разрешили строиться в тех местах, где их застало вступление в действие этого закона.)

Так что нынче цыгане воспринимались мной с элементом брезгливости. Но, видимо, составляющие сознании думали иначе. Поэтому я протянул мелким трояк — на конфеты. И осознал ошибку лишь тогда, когда на «богатого» дяденьку навалилась вся кодла, включая женщин.

Старый прием, когда несколько человек отвлекает, а один обчищает карманы.

«Вот, — помыслил я внутри своего сознания — вот что бывает, когда не слушают старшего, более опытного. А кто-то еще по карманам лазит получше этих оборванцев, хочет нас всех отправить на нары».

Я твердо уверился, что не лечится надо, а наладить дружественную связь между сознаниями. И уверен выбрав себе роль старшего. Ибо действительно был старше всех, даже Ветеринара, который, вроде, только до 2000 дотянул.

Зажав карман я выбрался из цыганского хоровода безжалостно пихая и женщин и детей.

И вновь подумал, что нынешнее время недоброжелательно к нашему синтетическому сознанию.

Но это мнение пришлось изменить после визита домой.

Я купил в «кулинарии» пельмени, соблазнившись их ручной (почти домашней) лепкой. И в том же гастрономе купил яблочный уксус и, конечно, «бородинский» хлеб. И поспешил домой чтоб побыстрей сварить и погурманствовать.

На открытие входной двери среагировала, естественно, старшая по квартире. Она вышла в коридор и, пока я отрывал свою дверь, успела облить меня елеем добродушия.

— Сынок, я повиниться хочу. Я тебя поначалу за спекуля (спекулянта) приняла — весь такой из себя, в дубленке. Хлопцы мне сказали, что солдатик ты, ранетый. Извини меня, дуру старую…

Как не пытался я оттереть бабку от своей квартиры — просочилась. А увидев, как я выкладываю в морозильник пельмени, запела

— А давай я тебе пельмешек-то наварю, у тебя, небось, и кастрюли нету-ти. А я с лавровым листиком тебе отварю.

— Ну давай, — смирился я, подумав, что надо менять жилье. Это с враждебными жить терпимо, а с дружелюбными — нервов не хватит.

Тем ни менее, пока я переодевался, пока прятал гимнастерку с наградми, пока думал о том, что надо дубленку сменить на москошвеевское демисезонное пальто, мне принесли кастрюльку с горячими пельменями, поверх которых плавали два листика лаврушки.

— Тарелка хоть есть? — поставила кастрюлю на подставку, которую принесла с собой. Кушай на здоровье.

По всем правилам приличия мне надо было достать две тарелки, но я упрямо достал одну и вопросительно посмотрел на тетку…

Но кушал с аппетитом.

«Минуй нас пуще всех печалей. И барский гнев, и барская любовь»[1].

А после сытного обеда, не знаю уж по какому закону, захотелось вздремнуть. И я завалился на кровать как был — в одежде.

… Жара, жара, жара!

И раздеться нельзя — солнце сожжет беззащитную кожу.

Вода не успевает всосаться, выступая прямо из пищевода через кожу и мгновенно испаряясь.

Горстка иудеев презрела жару ради зрелища. Они сопровождают приговоренных к месту казни.

Ненормальные!

Куда приятней возлежать на козьих шкурах в прохладе глинобитного жилища, и пить прохладное кислое молоко.

Глупые римляне из-за этой казни мучаются на жаре в полной боевой готовности. Пилата, естественно, среди них нету — он во дворце, где фонтаны и мрамор надежно прячут от гневного солнца. Ала наемников на мелких лошадях проскакала на гору и оцепила лобное место. Отборные легионеры прошли туда же, вздымая сандалиями пыль. Как только не плавятся их мозги под медными шлемами?

Два бандита и проповедник волокут кресты на себе. Полное самообслуживание! Интересно, я бы в такой ситуации стал унижаться? Наверное стал, чтобы избежать побоев. Хотя, неизвестно, что хуже — побои или такая «Голгофа» с крестом на плечах.

Кстати, мы — интеллигенты, распятие почему-то представляем по-Булгакову. А на деле все иначе. И не кресты они волокут, а лишь перекладины поперечные. Основание креста, столб, вкопаны постоянно.

Скоро их распнут, а спустя несколько столетий новое религиозное безумие охватит население. Уж кому — кому, а евреям надо бы уяснить, что запреты всегда вызывают анормальную реакцию. И хреновые последствия.

Если бы они не вынудили прокуратора казнить этого назаретского безумца, то его идеи ушли бы в раскаленный песок Иудеи. И спустя столетия не служили очередными вожжами в руках попов-аферистов для управления толпой.

Если вдуматься, то в них нет ничего нового. Девять заповедей — это нормальный кодекс порядочного человека. Но человек пока еще — зверь. Зверь, в котором порой проглядывают человеческие черты. И мистическая сказка про смерть и возрождение, про бога и его сына гораздо понятней полузверю и получеловеку. И такому существу важней атрибутика этой сказки, чем конспективно-четкое изложение самой идеи.

— Эй, не толкайся!

Это мне, что ли? Да, мне. Задумался.

— Слиха[2].

Понял и удивился. Хоть язык почти не изменился, разве что произношение. А удивился, потому что подобная вежливость тут пока не в чести.

А кто это, кстати? Знакомая рожа… А, а, а… Это же сам Иуда. Собственной персоной. Сопровождает своего учителя. Ну-ка, ну-ка…

— Эй, Иуда!

— Чего надо?

— Ты действительно продал своего наставника за тридцать римских серебряных ауреив?[3]

— Что за чушь! Не за тридцать, а всего за четырнадцать драхм[4]. Гроши. Хотя, за такого захудалого проповедника вполне достаточно. Ты представляешь, какие глупые вещи он излагал. Будто люди должны всегда любить друг друга и, даже, врага своего возлюбить.

— Действительно чушь…

— А я что… Работа у меня такая, я же штатным осведомителем Синода являюсь. И он, кстати, об этом знал. Вот дурак-то!

— Действительно, дурак…

Что ж, легенды редко соответствуют реальности. А Иуда ничего, симпатичный юноша. И одет хорошо: чисто и со вкусом. Надо думать, что должность осведомителей в эти века не считалась чем-то недостойным. Вон как держится с достоинством.

А зевак-то все меньше. Ясно дело, главное зрелище уже кончилось. Вот, когда они считали, будто от их голосов зависит, кого казнить — кого миловать, тогда толпа ликовала. А прибивание к кресту для них достаточно привычно.

Фу, ну и жара! К жаре привыкнуть невозможно. Как, впрочем, и к холоду. Это, кажется, Амундсен сказал? Про холод. Или Нансен? Но я бы сейчас от холода не отказался.

Я ошалело вскочил на кровати. В комнате было темно. Это что — я проспал до вечера. Да еще этот сон!

Я начал раздеваться, так как упарился в одежде. Батареи в квартире работали исправно, надо отдать должное кочегарам. В своем будущем я в Израиле, куда поехал лечить рак простаты, зимой страдал от холода, а летом — от жары. У них в квартирах не было центрального отопления, а только кондиционеры. От которых в жару простужаетесь, а в холод они иссушают воздух и тратят уйму электроэнергии. Которая там и без того не дешевая.

Но это я воспоминанием отгоняю мысли о сне, который меня ужаснул. По той причине, что я начал подозревать подселение в тело еще одного сознания — древней сущности, побывавшей на казни Иисуса.

Но, остывая от сонного кошмара и от фактической жары в комнате, я попил воды из носика чайника и открыл форточку. Морозный воздух вечернего Питера остудил мою голову и привел в порядок мысли. Я вспомнил, читанную в журнале «Знание — сила» статью про генную память. Про то, что генетическая память (генная память, расовая память, родовая память, наследственная память, биологическая память, этническое сознание, этническая память) это — паранаучный концепт: опыт предков конкретного человека, передаваемый на генетическом уровне и закреплённые в каждом конкретном человеке на психофизическом уровне. Память и опыт его предков.

«Возможно, слияние столь разных сознаний, — подумал я, — привело к пробуждению генной памяти нашей основы — Боксера?»

Остановившись на этой (пусть шаткой) идее я потопал на кухню — вскипятить чайник. Где меня обдали приторной лаской три дамы преклонного возраста, суетившиеся каждый у своей плиты.

— Ой, солдатик наш пришел! Герой! Чаю захотел, так возьми мой. Давай я тебе в кружку налью, почаевничаешь. Сегодня как раз по телику концерт хороший! А хочешь манник к чаю, сегодня пекла…

Я извинился, сослался на здоровье после ранение и смылся. Да, менять квартиру придется!

[1] Крылатые выражения из комедии «Горе от ума» Грибоедова «Горе от ума»…

[2] Извини — иврит

[3] ауреи, широко использовавшиеся в 1 веке н.э. по всей Римской империи и имевшие то же значение, что сейчас имеет доллар, а именно- международной валюты…

[4] тетрадрахм) = 450 гр. серебра