ФИЛИСТЕР (Один на троих)

Глава 41

А через день меня перевели в обычную палату, которая тоже была на двоих, но я лежал в гордом одиночестве. Видимо влияние КГБ в этом времени был значительным. А может просто не подвернулся похожий больной с проникающим пулевым ранением головы!

В этой палате, где не было развлечений, кроме старинного телевизора со скудными советскими программами, а читать мне еще было тяжело (глаза начинали слезиться и голова болеть) я вновь задумался о свободе. И осознал забавную тенденцию: если раньше я был азартен и непоседлив, мотался про огромной стране не задерживаясь на одном месте больше года, то нынче меня тянуло к более покойному образу жизни. Наверное, символ старости до сих пор в этом новом и молодом теле! Ведь я перед смертью реализовал идею Бродского: жил в глухой провинции у моря.

От скуки написались сентиментальные стихи.

Листья плещут, листья плещут,

Листья осыпаются.

Чет ли нечет, чет ли не чет,

Осень завершается.

О любви сижу гадаю:

Желтый лист, багряный лист,

Ничего не понимаю,

Как бездарный пианист…

Ну как написались — смартфона рядом не, дабы записать, а карандаш с листиком бумаги пришлось просить у сестрички. Принесла. Записал, дай ей почитать. Она восхитилась:

— Это вы сами выдумали?

— Ну ты же видела.

— Может это кто другой написал, а вы заучили?

— Ну назови три слова и я из них стихи сляпаю.

Девушка озорно сморщила рожицу:

— Все мужики козлы.

Я вспомнил удачно аранжированную песню на suno на мои старческие стихи и мгновенно записал:

— Все бабы, конечно, сте́рвы

а все мужики — козлы,

мы отличаемся верой

и пленники каббалы.

Мы — бедуины веры,

а бабы, простите, — стервы.

У сестрички удивленно раскрылся ротик.

Зачем, прости господи, они этой отвратительной помадой губы себе уродуют? Слышал, особенно ценится польская. Не еще понимания, что из Польши в Россию всегда лишь дерьмо шло. Польское!

А ближе к вечеру пришел мозгоправ. И после его ухода вспомнилась публикация в «Огоньке» про карательную медицину СССР. Заметка повествовала о том, что в 1964 году, после громкого судебного процесса, власть на три недели отправила в психбольницу Иосифа Бродского. «Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара, — вдруг входят два медбрата, заворачивают в простынь и топят в ванной. Потом вас вынимают, но простыни не разворачивают, и они ссыхаются на вас. Это называется „укрутка“», — говорил поэт. Кроме того, ему внутримышечно вводили раствор очищенной серы[1].

С Бродским я встречался во время туристической поездки в Италию. Особого впечатления он на меня не произвел, среди знакомых поэтов были более яркие личности. Взять хотя бы земляка — Женю Евтушенко. ту же Ахмадулину, Вознесенского с его склонностью к щегольству… Йося был в отличии от них обыденным. И писал гениальные стихи, до которых тому же Вознесенскому никогда не дорасти.

Как же промахнулась советская власть, выслав его из страны!

4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетит из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену. Если течение этой реальности не изменится, то спустя три года он напишет:

'Дуя в полую дудку, что твой факир,

я прошёл сквозь строй янычар в зелёном,

чуя яйцами холод их злых секир,

как при входе в воду. И вот, с солёным

вкусом этой воды во рту,

я пересёк черту…'[2]

Мне из этого произведения в старости были близки другие строки:

'Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже

одиночество. Кожа спины благодарна коже

спинки кресла за чувство прохлады. Вдали рука на

подлокотнике деревенеет. Дубовый лоск

покрывает костяшки суставов. Мозг

бьется, как льдинка о край стакана.'

Но я растекся мыслями по древу. Мозгоправ был любезен и все пытался поймать меня на воспоминаниях. Видимо комитетчики дали ему некую инфу обо мне, так как спрашивал он и о секретных вещах. Невольно вспомнился анекдот про Чапаева. Попал Чапаев в плен к белякам. Три дня его пытали, но так ничего и не добились. Бросили в камеру, а сами поглядывают в глазок.

Видят — Чапаев головой о стенку бьется.

— Проклятый склероз! Так и расстрелять могут.

Но я в самом деле не только не знал, но и не мог знать, то что знало сознание Боксера! И мне не вполне верили, что я не помню основ своей прошлой жизни. Так и действительно если не расстрелять, то в психушку упечь могут.

Хреново!

Поэтому при следующем визите куратора я сказал, что память потихоньку возвращается и после лечения я буду по-прежнему в строю.

Главное — потянуть время. Или эмир помрет, или ишак…

А ночью (а мне на ночь еще делали укол чего-то седативного, вроде реланиума[3] (не знаю что в этом времени колют) приснился вещественный сон.

…Я шел по ночной Москве, постепенно восстанавливая хорошее настроение. Впрочем, хорошим его называть не вполне правильно. Это, скорей, было настроение безразличия, равнодушного покоя. Грубость сержанта, вышвырнувшего меня с вокзала, когда я так удобно устроился в зале ожидания на великолепном сидении у телевизора, чуток вывела меня из этого размеренного состояния, адреналин, наверное, непрошеной дозой поступил в кровь. Сейчас он рассосался.

Хорошо жить, не загадывая дальше, чем на пару часов вперед! Зато — свобода. Никаких тебе забот, всероссийский БОМЖ Вовка Верт! Это, когда мы с женой работали в многотиражке, она учинила такую подпись под фоткой. На фотографии шофер, утирающий руки ветошью,и подпись: «Никаких тебе забот, шофер 7-го АТП, Петр Зайцев». Там должно было быть предварительное разъяснение, что Зайцев произвел полную техническую подготовку автомобиля и теперь на трассе у него не будет проблем. Но абзац по непонятной причине выпал, а оставшийся производил предсказуемое впечатление.

Я дотопал все-таки до «Баррикад». Около метро проблескивал луноход, поэтому я вывернул на Столярный переулок, перешел на противоположный от бани, где проходу не было от крутых иномарок, тротуар и, миновав училище, нырнул в ближайший дом. Первый подъезд был под кодом, второй — тоже, но в третьем интеллигентные жильцы уже выдернули из замка электронную начинку, дверь была приоткрыта.

Люблю дома сталинской постройки. Подъезды широкие, с площадками и настоящими объемными батареями на каждой. И даже, перед чердаком предусмотрена площадка, где я, естественно, и обосновался, прислонившись к жаркому чугуну спиной. Между ног я уместил газетку, аккуратно разложил припасы, но пришлось встать: без запивки, да еще в расслабленной позе, до сих пор не научился пить не разбавленный одеколон.

Кроме того, следовало приготовить горячую закуску. Холодная закуска — удел извозчиков, настоящие интеллигенты используют только горячую. Вряд ли стоит доказывать, что аббревиатура БИЧ свидетельствует о моей интеллигентности, пусть и бывшей.

Стакан у каждого, уважающего себя бича, как пистолет у Лимонадного Джо, — всегда наготове. А у меня — так целых два: стограммовая стопка для спиртосодержащих сурогатиков и обыкновенный, для благородных напитков; в который я тот час набухал пиво…

[1] Сульфози́н (англ. sulfozinum) — взвесь возгоночной серы в персиковом, оливковом и др. масле. При внутримышечном введении вызывает пирогенную реакцию (повышение температуры тела). Препарат применялся для пиротерапии при шизофрении и сифилисе, впоследствии он был заменён пирогеналом.

Сульфозин применялся преимущественно в СССР, на Западе он считается не имеющим терапевтической ценности

[2] Колыбельная Трескового Мыса (1975)

[3] Описание препарата Реланиум® (раствор для внутривенного и внутримышечного введения, 5 мг/мл) основано на официальной инструкции, утверждено компанией-производителем в 2006 году