ФИЛИСТЕР (Один на троих)

Глава 8

Проводил нового знакомого — профессорского сыночка и, вроде, закалившегося в армии, но все равно хлипкого: детство из всех щелей прет. Некая инфантильность, как это часто бывает у поздних детей-мажоров. Потопал к себе. Надо день продержаться, да ночь простоять.

По дороге в уже пробуждающемся городе встретил местную шпану, легко определяемую по сапогам с загнутыми голенищами и расстегнутыми не по погоде пальтишками. Придрались:

— Закурить есть?

— Не курю.

— Ты чё, чмо, по нашей улицы без курева шлындаешь⁈

— За чмо ответишь! — вынужден был сказать я, подчиняясь местной уличной традиции.

Как мне надоели эти возрастные заморочки, коих в провинции особенно много. Пока не прибьешься к какой-нибудь группировке, чтоб ответить: «Я из кодлы такого-то», так и будут к молодому привязываться.

В теле, расслабленном едой и пивом, не чувствовалось желания вспоминать боксере навыки. Поэтому я просто распахнул шинель.

— Уф, ни-фуя себе! — среагировали пацаны.

Ну и слава господу… Перекинувшись с ними парой фраз попилил дальше, зайдя в дом и заперев входную дверь на кованый крючок, попытался написать стихи, получилось жалко:

Изменилось что-то в мире.

Изменилось в сотый раз —

я один в своей квартире

телевизор — педераст

что-то там лопочет громко…

Что бы он не лопотал,

мне сомнения двустволка

намекает на орал…

А дальше — как застопорило. В этой новой (посмертной) жизни мне не до стихов. Мне бы с прошлым разобраться, да и с настоящим проблемы. А тут еще спать нельзя, хотя после сытного обеда так и клонит. В старости я любил после еды вздремнуть часок. И, хотя этому молодому телу не нужен отдых, сознание все равно тянет к кровати. Инерция сознания пострашней инерции тела.

Подумаю я лучше про свое прошлое. В одном варианте я — сын генерала и мажор, который отказался учиться в ИВАТУ (авиа училище) и склонен к мещанству. По второй — воспитанник детдома из непонятной семьи, боксер, алкаш, интроверт, посылающий мне пенисы на бумаге. По третьей, недавно проснувшейся, я родом из Ленинграда. Из коммуналки в бывшем доходном доме на улице Колокольная.

Судя по объему знаний и по реалиям этих знаний, тянущихся к 2020 году, я — человек образованный, склонный к филологии, к поэзии, к журналистике. Не драчун, не алкаш, не хулиган. Но некоторые знания тюремной лексики и жизни на зоне склоняют к мысли, что я — человек сидевший…

От размышлений меня прервал стук в окно.

Явился псих Вовчик с сообщением, что

— Матка жрать хочет…

— Она где — в больнице?

— Там, болеет. Жрать хочет сильно.

— Ну ладно, заходи. Сейчас соберу.

Собрал, выбирая дабы не портилось быстро, вряд ли в нынешнем времени в палатах у больных холодильнике стоят, а за окном много не положишь. Хотя у некоторых за окнами на морозе раздутые сетки с кульками килограмм под 40. Где-то читал, что обычная (двойная) авоська выдерживает до 70 кг.

Ушел Вовчик. А мне и пойти некуда, а магазины, дабы переодеться наконец в штатский костюм (прошлый раз не купил, ничего приличного не было) не работают — воскресенье. Память подсказывает, что в военторговском магазине[1] иногда бывает импортная одежда. Но это — потом. Мне сейчас главное до утра не спать.

Я уселся с тетрадкой и ручкой и стал записывать, что помню про Ленинград? Надо было хоть для себя понять — есть ли у меня третье сознание?

Как выяснилось, Ленинград почти не помнил. А вот Санкт-Петербург помнил хорошо. Единственное детское воспоминание о Ленинграде было такое: мне купили настоящий «взрослый» костюм — светлые брюки с курточкой, похожей на спортивный пиджак. Интересное было время, в котором взросление было связано с длинными гачами штанов, а короткие штаны или байковые шаровары символизировали мелочь пузатую. И в этом почти взрослом костюме, хоть и был он мне великоват, отправился я по Невскому фланировать.

Там (это где-то год 1957−8) было полно тиров, да еще изобретательных: падали бомбочки, пикировали подбитые самолеты, вращались мельницы… И призы были всякие — игрушечные пистолетики и еще что-то. Мягких игрушек, ставших нынче непременным атрибутом всего и всегда, не было. Две копейки стоила пулька.

Вдоволь настрелявшись, зашел в кафе. Еду не помню, но еще заказал бутылку пива. Принесла официантка, но со всех столиков на меня начали коситься. Выпил пару стаканов, попросил счет. Что-то около полутора рублей набежало, дал два, сказал, что сдача не требуется. Соседние столики аж жевать прекратили, заинтересованные. Официантка чаевые не приняла. Я секунду раздумывал, потом сгреб мелочь и свалил.

Надо сказать, что пить всерьез я начал после армии, а до этого мог позволить глоток сухого вина или пару — пива. Хотя к алкоголю относился с симпатией: Знакомые на поминках уговорили меня выпить стаканчик и я, почувствовал, как ледяная глыба в груди немного подтаяла и я даже поклевал что-то, впервые после смерти отца. Отчетливо помню, как мы с Витькой Хорьковым пришли к физику Михаилу Куприяновичу перед экзаменом с бутылкой водки, бутылкой сухого, банкой печени трески в масле и пучком зеленого лука. Вот, как меня не уговаривали, выпил полстакана сухого — и все. Только это воспоминание связано не с Ленинградом, а с Иркутском. В 15-й школе дело было, я её нынче проходил, когда в церковь шел, но ничего не шевельнулось. А теперь — глянь, вспомнил.

А физик нам тогда показал на знакомые билеты, так что третий закон Ньютона я отбарабанил на пять.

В окно опять постучали. Соседи. Приглашали похмеляться.

Отказался.

Плохо, что в доме почитать нечего. Скука!

И непонятно почему вспоминается Купчино, то что за Волковкой — одного из южных притоков Невы реки Волковки, ранее также называвшейся Сетуй. Хотя по времени там еще нормальной жизни и многоэтажных домов быть не может. После рухнувшего союза там заселяться начали всерьез.

Я вдруг осознал, что нахожусь в диктаторском государстве, где неосторожные рассуждения могут привести к изоляции или принудительном заключении в психушку. После последних агоний СССР я настолько привык к демократии, что находится в стране, где власть еще в двадцатые годы захватила группа совсем не гуманных личностей, сопряжено с риском. И я это осознал внезапно и с обреченностью, глядя на газету с казенными статьями.

Психологически до сих пор в России логика крепостных людей. После того, как Ленин с коллегами захватил власть, дав народу мнимую свободу, россияне занялись уничтожением друг друга. Как всегда пример надо брать с «Великого» Сталина. Он провёл 17 съезд партии- съезд победителей и победил: из 1966 делегатов после съезда 1108 были расстреляны, а в1937 — оставшиеся.

В марте 1937 года на пленуме ЦК ВКП(б) Сталин выступил с докладом " О недостаточности партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников" Тов. Ежову был дан карт-бланш. На пленуме выступили 72 человека. Из них 57 оказались двурушниками и были ликвидированы.

Сама однопартийность должна вызывать у нормальных людей подозрение: зачем тогда голосование? Но все тупо иут на выборы, таща в руках лозунги и транспаранты…

Вот так я промаялся до утра, пару раз выбежав на улицу и растерев лицо и шею колючим снегом.

В шесть трудно побрился (нелепой современной бритвой «Спутник»), тщательно умылся (два раза подлив из ведра воду в умывальник) и, нагрев на плите утюг, прогладил гимнастерку (предварительно сняв награды. За что же владелец тела их получил? Ясно, что в каком-то иностранном походе. Может он принимал участие в штурме дворца Амина? Нет, это, вроде, в Афгане было, а год не помню, но позже…

Сварганив яичницу и подогрев чайник я перекусил, надел форму и неспешно пошел в психушку. Часы показывали половину восьмого.

Было по сибирским понятиям почти тепло — чуть больше минус десяти. По заснеженным улицам люди шли на работу. В пальто и в меховых куртках. Многие — в валенках. Ну а я — в сапогах, которые скользили безбожно. Хорошо, что мои ноги не скрючены еще ревматизмом, суставы гибкие и ничего не напоминает ревматоидный артрит, коим мучался последние годы жизни. Так что прокатываюсь на скользких местах, как на коньках и ничуть не переживаю. Хорошо быть молодым!

Вышел на набережной, рассмотрел Памятник Александру III заменен бетонной иглой, но пьедестал с барельефами в наличии. Время еще есть. Мне надо налево и по набережной, вдоль совсем не замершей текучей Ангары до факультетских клиник. Не до психушки, которая, говорят, находится в старой тюрьме. И я разглядываю памятник, благо зрение опять великолепное и не нужны очки плюс шесть!

На северной части монумента изображён Ермак Тимофеевич, личность, сделавшая большой вклад в присоединение Сибири к российскому государству.

На грани, обращённой к югу, изображён Михаил Михайлович Сперанский, бывший с 1819 по 1821 год генерал-губернатором Восточной Сибири и проведший успешные реформы региона.

На западной грани, обращённой к Ангаре, изображён генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьёв-Амурский.

На восточной стороне находится герб Российской империи — двуглавый орёл, в лапах которого свиток, царский рескрипт, данный на имя наследника, цесаревича Николая Александровича:

Ваше Императорское Высочество, прибыв, после дальнего плавания, в пределы земли Русской, Вы, согласно повелению Моему, положили во Владивостоке в 19-й день мая 1891 года начало сооружения предначертанного Мною сплошного Сибирского железнодорожного пути. Ныне, назначая Вас Председателем комитета Сибирской железной дороги, я поручаю Вам привести это дело мира и просветительной задачи России на Востоке к концу. Да поможет Всевышний осуществить предприятие, столь близко принимаемое Мною к сердцу, совместно с теми предположениями, которые должны способствовать заселению и промышленному развитию Сибири. Твердо верю, что Вы оправдаете надежды Мои и дорогой России. Искренне от всей души любящий Вас Александр.

На углах постамента гербы Сибири, Иркутской и Енисейской губерний и Якутской области. Справа от двуглавого орла — герб Иркутска: бабр с соболем в зубах.

Ну совсем коммуняги историей не дорожат. А я, вроде, помню этот памятник во всей гордой красе. И вроде как помню еще памятник Саше Вампилову, который по всем прикидкам еще жив и не знаменит. Наслаиваются воспоминания, путаются. Одна надежда на опального профессора.

В предбанник клиник местного мединститута я зашел ровно в восемь утра. И, естественно, вахтерша с большевистской выправкой опытной комиссарши и бутербродом в старой кобуре меня не пропустила.

— Не положено!

— Профессор Сумбаев должен был пропуск заказать.

— Профессор тебе ничего не должен. Не положено.

О, память о старых вешалках, занявших столь важную должность вахтеров с правом «не пущать», как много вас — дармоедов на этой земле!

— Ты оборзела, сука старая, — воскликнул я, распахивая шинель. — Героя не пущать! Героя, раненного! Да я тебя в порошок! Я — контуженный и мне ничего не будет…

[1] Единым хозяином этой системы должен был стать Наркомат обороны. Он имел возможность предоставлять существенную помощь военторгу. Однако, несмотря на такую очевидную необходимость, работники Наркомторга не соглашались передавать военторг в подчинение другому ведомству, которое, в свою очередь, тоже не горело желанием взять организацию военторгов под свою ответственность.