Картинки нижегородского быта XIX века

Глава тринадцатая

Плеяда полицеймейстеров. — Однорукий «ветеран» Махотин. — «Фабрикация шампанского». — Розыски потомков Минина. — Царская аттестация. — Взяточник Зенгебуш. — Лаппо-Старженецкий. — «Смиренный» епископ Иеремия и его «деяния».

Славной губернаторской троице сопутствовала не менее колоритная плеяда полицеймейстеров.

Первый по времени — Махотин был ветеран Отечественной войны 1812 года. В Бородинском сражении он потерял правую руку, вместо которой потом пользовался железным крючком, привязанным ремнями к плечу. Своей искусственной рукой Махотин владел мастерски, мог побить кого нужно, и колоду стасовать за карточным столом, и мзду принять от просителя. Впрочем, взяточником Махотин сделался не сразу. На первых порах своей полицейской службы он церемонился «брать» и всегда говорил, когда ему приносили: «Уж это, кажется, много!». А еще через год настолько привык, что каждому приносящему ласково, но настойчиво пенял: «Маловато, батенька, маловато, что-то скупиться стали!». С течением времени всё пошло, как по маслу. Через пять лет Махотин приобрел два дома на Нижнем базаре и хутор у Марьиной рощи. Взятки оказались не единственным способом полицеймейстерского обогащения. Махотин был известен также, как «фабрикант-предприниматель». На Нижегородской ярмарке он скупал чихирь у кавказцев, «фабриковал» из него шампанское и навязывал затем этот «продукт» в принудительном порядке содержательницам ярмарочных «веселых домов».

Особенно отличился Махотин по делу розыска потомков Козьмы Минина.

Николай I во время пребывания в Нижнем справился у губернатора, существуют ли потомки Минина, и, услышав в ответ одно заикание, распорядился: «Отыскать таковых! Если остались, я награжу их за службу предка». Розыск неизвестных, беспаспортных и беглых лиц являлся постоянной обязанностью полиции. Очевидно, по этой причине, поиски потомков знаменитого нижегородца были поручены Махотину, который ревностно принялся за дело. Однако малограмотному полицеймейстеру оказались не по силам кропотливые изыскания в архивах и семейных родословных.

Желая все-таки выслужиться, он рискнул пойти на обман. Негласно вызывал купцов, желающих считаться «потомками Минина», и брал с них плату за право быть внесенными в список.

Набрав уйму «претендентов», Махотин отправил нарисованное им на громадном листе александрийской бумаги «родословное древо» царю, в надежде на великие и богатые милости. Действительность не оправдала его ожиданий. «Древо» было возвращено в Нижний с высочайшей отметкой по адресу Махотина: «Дурак».

Впрочем, нижегородская история сохранила память о проявленной им однажды своеобразной смекалке. В сороковых годах правительственным распоряжением принудительно вводились по всей северо-восточной России посевы картофеля. В Нижегородской губернии под картофель было отведено земельное пространство между Нижним и Кстовом. Начальство силою заставило рассадить картофель, но население не захотело убирать его с поля.

Махотин предложил… поставить караул у картофельных полей, ранее никем не охраняемых. Расчет оказался верным: запрещенный плод сладок — деревенские мальчишки повадились воровать с полей клубни картофеля, потихоньку от родителей пекли в золе, и постепенно предубеждение против картофеля исчезло само собой. Кончил жизнь Махотин в чине генерала, крупным нижегородским помещиком.

Другой полицеймейстер — фон Зенгебуш был взяточником высокой марки. При нем всякий обыватель с достатком принуждался приносить подарки начальству: вино, мясо, рыбу, фрукты и проч.

Зенгебуш не брезговал даже четвертаками.

Венцом карьеры Зенгебуша явилось «блестящее» выполнение редкого, но характерного для той эпохи поручения по борьбе со «скопческой ересью». Некоего подсудимого скопца предписано было одеть в женский сарафан и выставить на публичное позорище. Зенгебуш выполнил поручение с необыкновенной торжественностью. Скопца из Лукояновского тюремного замка везли 45 верст до Починок в открытой телеге, в сопровождении барабанщика и священника. В Починках в базарный день скопца поставили на площадь среди народа, а Зенгебуш предлагал присутствующим плевать жертве в лицо.

Результат оказался совершенно неожиданным. Крестьяне прониклись симпатией к «убогому», понесли ему обильное подаяние калачами и медяками, а по истечении некоторого времени скопчество в Лукояновском уезде усилилось…

От Зенгебуша нижегородское население избавилось только с переводом в Витебск губернатора Урусова, захватившего с собой своего любимца.

Солоно пришлось нижегородцам при третьем полицеймейстере — Лаппо-Старженецком, архивзяточнике и архиплуте. Народное остроумие создало в Нижнем поговорку о трех полицеймейстерах: «Один брал одной рукой, другой — двумя, а третий лапой загребал». Лаппо-Старженецкий был видным, рослым мужчиной, громадной физической силы. Беспрестанно пуская в ход пудовый кулак и без счета раздавая зуботычины, он в короткий срок «обеззубил» большую часть низшего полицейского состава. Никакой кары за эти «упражнения» зубодробитель не понес, лишь испытал однажды некоторое неудобство. Во время приезда наследника (будущего Александра II) в Нижний пришлось спешно вызывать из других городов «резервы» полицейских с неповрежденными челюстями, чтобы не оскорбить эстетические чувства наследника видом беззубых ртов.

По городу полицеймейстер разъезжал на паре с пристяжной, стоя на подножке экипажа. Мчась как вихрь, по пути сталкивал с козел не успевшего свернуть в сторону извозчика, тут же давал ему встряску и, не останавливая лошадей, выбрасывал на мостовую.

Страстью Лаппо было тушение пожаров. Приступив к реформе пожарной команды, он предписал уменьшить выдачу овса обозу. Лошади, — говорил он, — лениво жуя овес, много корма просыпают на пол, а при уменьшенном рационе будут желать внимательнее…

В одном объявлении, расклеенном по городу, он убеждал горожан сидеть во время пожаров дома и не глазеть на чужое горе. В другом — рекомендовались обывателям десять способов ловить пожарных поджигателей. Кончил свою карьеру этот бесшабашный администратор в середине шестидесятых годов, в связи с известным соляным процессом Вердеревского.

Носителем высшей духовной власти в городе в течение почти всех пятидесятых годов был архиерей Иеремия Соловьев. Представляя собой фигуру далеко не типичную для большинства русских иерархов, Иеремия запечатлен в памяти нижегородцев как весьма колоритный чудак-оригинал в пастырской рясе.

Архипастырь откровенно заявил встретившему его народу, что Нижний является предначертанным свыше этапом его службы. После Кавказа, Дона и Полтавы, где его «не понимали» и сам он «никого не понимал», теперь он, Иеремия, надеется «быть понятым»…

Начало его управления епархией ознаменовалось разладом с губернатором. Губернатор вмешивался в дела ярмарочного собора, а Иеремия, в свою очередь, где возможно, порицал гражданскую власть за насаждение театральных зрелищ. Нижегородские остряки объясняли взаимный антагонизм светской и духовной власти тем, что губернатор живет, де, напротив собора, а Иеремия имеет пребывание на Печерке против театра.

Ненависть епископа к народным зрелищам и развлечениям прогрессировала с каждым годом. В 1853 году произошел пожар ненавистного Иеремии театра. Архиерей стоял на крыльце своего дома и осенял крестом бушующее пламя, как бы благословляя разрушение «нечестивого капища». В дальнейшем Иеремия занялся искоренением языческих наклонностей населения, которые усматривал в ежегодных народных гуляниях: «на Яриле», «под Иванову ночь» и в «Троицын день».

В повседневном обиходе энергичный борец с «языческими пережитками» проявлял столько своеволия, грубости и необузданности, что быстро снискал себе репутацию «неистового Еремея». Он беспрестанно приближал к себе и удалял подчиненных попов и чиновников своей консистории, карая одних, милуя других.

Иеремия хвалился своей «прозорливостью», но не раз попадал впросак.

Согласно установившейся традиции, торжественный чин погребения почетных жителей города совершал всегда сам «владыка». Однако день похорон купца Акифьева выдался дождливый, и владыка, опасаясь за свой застарелый ревматизм, уклонился от участия в погребальных обрядах, послав вместо себя епархиального викария.

Какова же была досада Иеремии, когда во вскрытом через шесть недель завещании Акифьева оказался особый пункт: «…Священнослужителю, который будет производить чин моего погребения, выдать пять тысяч рублей». Деньги, предназначавшиеся по общему предположению Иеремии, получил викарий.

Нижегородский епископ являлся одновременно высшим распорядителем семинарии. Первое знакомство с семинаристами ознаменовалось своего рода казусом. Совершая вступительное богослужение в семинарской церкви, невоздержанный на язык епископ бросил какому-то неловкому причетнику в алтаре слово «дурак!». Семинаристы-певчие на клиросе, не разобрав приглушенного звука архипастырской речи, громко затянули в ответ, как полагается по церковному ритуалу: «…И духови твоему!» (т. е. «и тебе также!»). Случай дал повод семинаристам прозвать своего начальника Ерёмой и сочинить добавочный куплет к знаменитой бурсацкой «Наливочке»:

Деятельность Иеремии Соловьева оказалась увековеченной в фамилиях местных попов, дьяконов и пономарей.

По обычаю, существовавшему в России в течение всей первой половины XIX века, ученикам духовных училищ и семинарий присваивались фамилии взамен прежних прозвищ по именам отцов и дедов. Смотрители духовных училищ, ректоры семинарий и местные епископы пользовались правом выдумывать фамилии своим подопекаемым. Иеремия присвоил себе исключительное право «перефамиливать» будущих нижегородских пастырей и занимался этим в течение нескольких лет. Наибольшими симпатиями владыки пользовались термины древесно-растительного царства. В семинарском обиходе, а после и в широком нижегородском быту появились многочисленные: Яворские, Вербицкие, Тополевы, Ольхины, Кедровы, Кипарисовы, Пальмовы, Лавровы, Кокосовы, Померанцевы, Вишневские, Виноградовы, Малиновские, Терновские, Яблочкины и т. д.

Большая группа получила «птичьи» фамилии: Лебедев, Дроздов, Ласточкин, Снегирев, Ремезов, Соколинский, Орлов, Орловский, Соловьев, Скворцов и т. д.

Один из очередных приемов в семинарию был Иеремией сплошь награжден «минеральными» фамилиями: Золотницкий, Серебровский, Аргентов (по-латыни — серебро), Бронзов, Магнитский, Алмазов, Бриллиантов, Яхонтов, Рубинский.

В следующем году мысль епископа дошла до открытия «астрономических» фамилий: Звездин, Зорин, Горизонтов, Аврорский, Небосклонов, Уранов.

При случае Иеремия не задумывался пачками менять фамилии у старших семинаристов. Здесь он руководствовался принципом приспособления фамилии к наружным или внутренним качествам данного лица.

Семинарский алфавит украсился такими продуктами архиерейского поэтического вдохновения: Благообразов, Доброзраков, Миловидов, Красовский, Херувимов. Добровидов, Благолепов или диаметрально противоположными: Зловидов, Рожанский, Безобразов.

Особенно усердно Иеремия переименовывал полюбившихся или угодивших ему чем-либо учеников. Памятником этого явилась длинная фаланга Любимовых, Любимцевых, Любских, Миловых, Миловских, Милотворских, Фаворских, Грацинских (от gratis — приятный). Не угодившие начальнику, переименовывались в обратном смысле: некий Ландышев, при переходе в следующий класс, оказался неожиданно Крапивиным, а Добротин — Злобиным. Двух родных братьев Александров он однажды наименовал: первого — Невским, второго — Македонским; а в другом случае, — Тигровым и Евфратовым. Узнав, что в семинарии учатся четыре сына одного отца, он придумал им четыре «родственные» фамилии: Раев, Эдемский, Вертоградов и Парадизов (синонимы слова — рай).

Последний «опус» эксцентричного архиерея связан с воцарением Александра II. Группа учеников, поступившая в семинарию, была снабжена фамилиями: Царевский, Державин, Скипетров, Коронин, Венецкий, Диадимов…

Последовавшее вскоре общее запрещение фамильного изобретательства положило конец словесным упражнениям этого рясофорного «quasi»-лингвиста.[8]

Конец своей жизни Иеремия, «разочаровавшись» в нижегородцах, провел уединенно «в затворе» при одной из пещер Благовещенского монастыря.