Картинки нижегородского быта XIX века

Глава седьмая

Первые пароходы на волге. — Театр Шаховского. — Крестьянские волнения перед 1825 годом.

Ярмарка 1820 года ознаменовалась сенсацией. Первую партию астраханской рыбы доставила невиданной формы «расшива с печкой». Судно принадлежало уральскому заводчику Всеволожскому, построившему на своем Камском заводе за два года перед этим первый на Волге пароход. Впрочем, названия «пароход» тогда еще не существовало. Паровые суда, построенные Бердом в 1815 году в Петербурге и совершавшие рейсы между столицей и Кронштадтом, носили названия стимботов и «пироскафов». Наименование «пароход» впервые пущено в обращение осенью 1820 года русским адмиралом Ракордом. Первый волжский пароход имел внешность малого морского судна.

Это было неуклюжее сооружение, проходившее против течения четыре версты в час, что в тогдашних условиях казалось баснословной скоростью. Длинная узкая труба посредине корпуса, непрерывно испускавшая снопы искр, наводила панику на суеверных жителей прибрежных сел, наблюдавших «самодвижущуюся баню».

Новинка вызвала подражания. Через два года появились сразу четыре парохода подобного устройства, спущенные на реке Мологе купцом Еврепновым в компании с Бердом. Одновременно на Оке совершал рейсы пароход, построенный предпринимателем Сомовым на Выксунском заводе, целиком из русских материалов. Все эти пароходы не получили широкого распространения. Глубокая осадка затрудняла ход на мелких местах, а частые аварии требовали починок в специальных мастерских, которых не было. Здесь сказались тогдашняя русская техническая отсталость и консерватизм царского правительства. В 1829 году, т. е. через десять лет после появления новинки, все восемь имевшихся на Волге пароходов неподвижно покоились на якорях в Нижнем, предназначенные к продаже на слом… Это было в то время, когда на Волге ходили, гремя шестернями, неуклюжие коноводки, да надрывались в тяжелом труде бурлаки. Понадобилось в дальнейшем еще целых пятнадцать лет, чтобы пароходы завоевали прочное место на русских реках.

Хроника почти всех провинциальных углов России того времени отмечала наличие какой-либо местной «знаменитости» — человека, изумлявшего окружающих богатством, причудами, пороками, а иногда и преступлением.

Нижегородская губерния имела такой «раритет» в лице князя Георгия Александровича Грузинского. Знатность рода (потомок владетельных грузинских домов), влиятельное служебное положение (губернский предводитель дворянства) соединялись в нем с колоссальным богатством (владелец села Лыскова и десятков других сел и деревень).

Начало его громкой известности относится к последним годам XVIII века.

Будучи ярым рабовладельцем и неукротимым деспотом, князь Грузинский, обладая влиятельными связями при дворе, ни во что ставил местные власти и во всей своей деятельности руководился единственным принципом — «я так хочу».

Свою усадьбу, помещавшуюся на полугоре, рядом с Лысковом, князь сделал притоном для всякого рода беглых и беспаспортных людей. Под личиной человеколюбия и жалости к несчастным, он пополнял ряды постоянно бегавших от него крепостных. Когда возможно было, он записывал таких «призреваемых» именами умерших, но еще не вычеркнутых из ревизских сказок, а в других случаях снаряженные им шайки грабили караваны на Волге, отбирая в свою пользу товар, а для князя — бурлацкие паспорта. Однажды губернатор чуть не накрыл Лысково со всеми укрывавшимися в нем беглыми, но предупрежденный дозорами князь перед решительным моментом согнал всех «бесписьменных» на мельничную плотину и, подрубив балки, утопил десятки людей… Приращение крепостной массы практиковалось и другим — «легальным» способом. Позади княжеского дома-дворца стоял большой ящик, куда «согрешившие» дворовые девушки окрестных помещиков приглашались подбрасывать по ночам своих «незаконных» младенцев. Предприимчивый крепостник затем выправлял на них оптом из Макарьевского уездного суда владенные грамоты.

Обычное ежедневное занятие князя составляли суд и расправа над подвластными и неподвластными ему людьми. Непрерывный ряд бесчинств закончился из ряда вон выходящим происшествием. Лысковский «самодержец» подарил дорогую лошадь уездному исправнику Веселовскому и тут же приказал своей дворне отодрать его — за то, что «невежа» на его глазах осмелился, вопреки пословице, посмотреть подарку в зубы…

На этот раз нижегородские губернские власти настояли на суде и обвинительном приговоре, но… последний не удалось привести в исполнение. Князь Грузинский не сплошал: громадной взяткой подкупил местных макарьсвских чиновников, устроил самому себе пышные похороны и целых три года (1798–1801) считался… умершим. «Воскрес» он по восшествии на трон Александра I, который даровал ему «амнистию».

«Вторая жизнь» этого волжского царька, перенесенная в Нижний, мало чем отличалась от первой. Прежние его беззакония не помешали нижегородскому «благородному» дворянству с 1807 года, в течение семи трехлетий, переизбирать его на самые почетные губернские посты. На предводительском посту кн. Грузинский не уменьшил, а скорее увеличил свою привычку воевать с каждым, кто подвернется на его пути. Будучи страстным собачником, он имел на своей городской псарне до 800 собак разных пород и возрастов. Стоило ему только увидеть где-либо красивого кровного пса, он не успокаивался до тех пор, пока не приобретал его правдами и неправдами. На этой почве произошло роковое для него столкновение с министром внутренних дел Румянцевым, у которого он ухитрился украсть пару понравившихся водолазов. Разгневанный министр нажал где следует, предводитель наконец был обвинен в давно практиковавшейся им утайке дворянских сумм и отстранен от должности. Остаток жизни опальный князь провел в Лыскове. За три года до смерти всесильный некогда деспот впал в старческий маразм и не вставал с кресла, устроенного на специальном помосте перед окном, из которого открывался обширный вид на двор усадьбы. Скончался он от нервного удара, увидев в окно мужика, не снявшего, при приходе на княжеский двор, с головы шапку…

Однако наряду с такими помещиками-самодурами, были в Нижнем Новгороде и другие: помещики-просветители. Нижний Новгород уже с начальных годов столетия мог похвалиться тем, чего не было у подавляющей части русских городов — своим театром.

Почин театральному делу положил ардатовский помещик князь Николай Григорьевич Шаховской, организовавший в селе Юсупове домашнюю труппу из дворовых людей. По окончании выборной службы И. Г. Шаховской переселился из уезда в Нижний, куда привез с собою всю труппу, составлявшую около половины громадной юсуповской дворни. Первое время городские представления происходили в доме князя, обычно после обеда в дни больших приемов гостей, позднее начали устраиваться периодически в зале дворянского собрания, а с 1811 года, регулярно два раза в неделю, в специально построенном здании на Печерской улице.

По внешнему виду вновь выстроенный театр представлял собой большой сарай из грубообтесанных выбеленных бревен без тесовой обшивки. С уличного крытого подъезда вовнутрь помещения вела скрипучая на блоках дверь, обитая летом клеенкой, а по зимам войлоком. Продолговатый зрительный зал имел два яруса стойлообразных лож, из которых верхние были полузакрыты деревянными решётками, для желающих посещать театр инкогнито. Над ложами под потолком располагался раек, или «парадиз». Партер состоял из пятидесяти мягких кресел и нескольких рядов стульев, стоявших перед сценой. Стены помещения блистали глянцем голубых с золотом обоев, а ложи, барьеры между лож и столбы, поддерживавшие потолок, были украшены резным деревянным балясником.

Разрисован занавес был так, что представлял собою как бы продолжение столбов и лож.

Зритель обычно бывал приятно изумлен неожиданным появлением открывшейся сцены. Оркестр и сцена освещались салом, горевшим в плошках, а остальное помещение, если не считать нескольких фонарей в проходах, было погружено в полумрак. Поэтому в ложах, чтобы рассмотреть во время антрактов лица собеседников, приходилось зажигать привезенную с собой свечу или даже лампу. Платная публика в театре располагалась по заведенному Шаховским «ранжиру». Первые ряды в партере предоставлялись подьячим, канцеляристам и прочей мелкой чиновной сошке, обоняние которой выносило запах горящего сала. Кресла занимались почетными посетителями по билетам, рассылаемым лично князем. Ложи предназначались семейным помещикам, нередко прихватывавшим с собой в театр, кроме семьи, еще и горничную или лакея для услуг. В «парадиз» пускались все желающие с улицы, при одном лишь условии, чтобы они не были одеты в лохмотья. Сам меценат присутствовал при каждом представлении.

Н. Г. Шаховской был старичок небольшого роста, худощав, чисто выбрит и напудрен. Одевался в мундир екатерининского времени, установленный для нижегородских дворян, состоявший из красного кафтана с песочными круглыми обшлагами, и камзола с золочеными пуговицами. Его ботфорты блистали, как зеркало. Шпага, шляпа с плюмажем и замшевые белые перчатки довершали наряд. Движения его были сдержаны до утонченности.

Репертуар театра мало разнился от общего тогда русского репертуара; в Нижнем ставились те же, что и в столицах, трагедии, драмы и комедии: переводные — Шекспира, Кальдерона, Шиллера, Коцебу, русские — Озерова, Сумарокова и других; кроме того, держалась и опера: «Титово милосердие», «Сандрильона», «Дианино древо», «Калиф багдадский», Моцартовская «Волшебная флейта» и др.

Частенько ставились князем русские патриотические пьесы, имевшие неизменно шумный успех. Еще до Отечественной войны много раз прошла драма Крюковского на тему из нижегородской старины — «Пожарский».

При первых словах героя, который «прискорбно взглянув на Москву», говорит: «Любви к отечеству сильна над сердцем власть…», публика обычно разражалась звучными аплодисментами. Когда дальше, по ходу пьесы, тот же актер произносит: «То чувство пылкое, творящее героя, покажем скоро мы среди кровава боя», то к шумным рукоплесканиям прибавлялось еще топанье ног и удары тростей об пол. После 1812 года чрезвычайную популярность приобрела пьеса А. А. Шаховского «Встреча незваных», на сюжет недавнего нашествия в Россию «двунадесяти язык». Нижегородцы в восторге отбивали свои ладони, слыша со сцены, как ворвавшиеся в сердце страны враги «иные в огне греются, другие в прудах купаются, а кой-какие по улицам валяются».

Печатных экземпляров пьес в то время почти не было. Роли заучивались актерами с голоса или по рукописным тетрадкам. Афиши и анонсы печатались в местной губернской типографии, причем фамилии артистов часто опускались, а фигурировали только имена: Минай, Аннушка, Зара и т. д. Когда в спектакле участвовал вольный артист со стороны, перед фамилией его стояла буква «г» (господин), чтобы не смешать с крепостными. Артист, имевший успех, иной раз призывался в ложу влиятельного в городе лица; последний, изъявляя свою благодарность, протягивал артисту руку для поцелуя.

Внимание к артисткам выражалось в форме посылки на сцену кондитерской бомбоньерки, в которой каждая конфета была завернута вместо бумажки в кредитный билет.

В летнее время спектакли переносились на ярмарку, и труппа усиливалась приезжими гастролерами.

Много лет театр Шаховского пользовался большой популярностью у дворянства всех шести смежных с Нижегородской губерний. Со смертью Шаховского в 1824 году театр попал в другие руки.

Положение крестьянского населения к концу первой четверти XIX века явно ухудшалось с каждым годом. Страдали не только частновладельческие крестьяне, но и казенные, экономические (бывшие монастырские) и удельные (собственность членов царской фамилии). Крестьяне трех последних категорий платили подушную подать и оброк, который все время увеличивался. В 1810 году оба вида налога были повышены ровно вдвое, а в 1812 году увеличены еще наполовину. Закон 1808 года, лишавший помещиков права разъединять семьи при продаже людей в конце концов свелся только к запрету производить эти действия на Макарьевской ярмарке, но не в других местах. Большое зло приносило нарушение той статьи закона, по которой запрещалось владеть крепостными кому-либо, кроме дворян. Действительность показывала, что в Нижнем Новгороде значительное количество чиновников, купцов и даже духовных лиц были «душевладельцами». Нарушение закона с формальной стороны обставлялось разными способами. Дворянин, получив условленную цену, поручал купцу или чиновнику «продать данного человека». Продаваемый на все время «поручения» отдавался во владение «комиссионера» и оставался в его распоряжении неопределенно долгое время. Или составлялся контракт по отдаче крепостного «в услужение», опять-таки на длинный, исчислявшийся десятилетиями, срок. Нижегородская судебная хроника тех лет пестрит многочисленными сообщениями о незаконных сделках по продаже и покупке людей. Участвует в таких делах, например, сын бургомистра Яков Пушников, «взявший в бессрочное услужение девицу Елизавету Сергееву», и мещанин Иван Нищенков, «закабаливший в рабство башкирку Настасью Николаеву», и настоятель Благовещенской церкви отец Лебедев, ухитрившийся купить нескольких крепостных. Невыносимое положение побуждало и законных и «незаконных» крепостных к частым побегам. Просьбами о поимке убежавшей «собственности» заваливались соответствующие казенные места. Любопытно отметить, что в то время как беглые крепостные центральной России стремились за Волгу и на Урал, нижегородцы убегали в Крым и на Кавказ. Кочевавшие по всей стране крепостные беглецы получили официальное прозвище «бродяг», число которых увеличивалось с каждым годом и с такой быстротой, что нижегородские места заключения в 20-х годах отказывались принимать их за неимением места.

Громадная часть таких бродяг придумала для себя особый термин — «не помнящих родства». Они прикидывались полоумными и на допросах показывали, что не помнят, кто их родные и из какой они деревни. Делалось это для того, чтобы их не возвращали обратно к помещику. Но и остававшиеся на местах волновались, роптали и, сопротивляясь угнетению, нередко выступали открыто. Лысковский крестьянин Морев носил в кармане трехфунтовую гирю, «дожидаясь, как он говорил, возможности отомстить помещику за свою горемычную жизнь». Другой лысковский крестьянин — Мурашин приготовил кинжал и открыто заявлял, что «пойдет на пасху христосоваться к князю Грузинскому и пырнет его в брюхо». Тот и другой были наказаны кнутом и сосланы в Сибирь.

В сентябре 1825 года в близких к городу селениях Богоявленской волости Семеновского уезда произошли крестьянские волнения. Волость почти целиком числилась государственной и управлялась на основе давно устаревшего закона 1798 года. Деревенские должностные лица: голова, староста, сотские выбирались населением, что несколько умеряло тяготы государственной опеки. Однако право свободного выбора постепенно отнималось у богоявленцев, и 1825 год застал их изнывающими от притеснений и поборов насильно навязанных им начальников. Глухой ропот перешел в открытое недовольство, закончившееся изгнанием из волости головы и его сподручных. Губернская власть послала на место «бунта» карательный отряд численностью в 250 солдат, под командой генерал-майора Беляева. При отряде находились семеновский судья, он же предводитель дворянства, советник казенной палаты, дворянские заседатели и два попа. Губернатор Крюков снабдил карателей специальной инструкцией, в которой говорилось о мерах «к особо строптивым», об усиленной слежке и наблюдении «кто куда отлучается и с кем говорит», и т. д. Прибыв в волость, отряд расквартировался по деревенькам, избрав для постоя избы «смутьянов и зачинщиков». В каждой такой избе раскладывались на лавках для устрашения ременные плети, а на полу ставились кадки с водой для размачивания розог.

Две недели стойко держались крестьяне, не выдавая организаторов протеста.

За это время в отряде происходили совещания, на которых, как это ни странно, умиротворяющим элементом являлась военная сторона, а гражданские лица требовали массовой порки, указывая, что «всех судить нельзя, слишком много, а пример решительного наказания лучше подействует».

В конце концов крестьяне не выдержали тяжести постоя и выдали зачинщиков. Устояла лишь деревня Поломова, которая в полном составе подверглась зверскому сечению, после чего «победители» возвратились в Нижний.