Картинки нижегородского быта XIX века

Глава восьмая

Начало николаевского царствования. — Азиатская «гостья» 1830 года.

В ноябре 1825 года умер Александр I, а в конце декабря и в январе следующего года Нижний Новгород был неожиданно взволнован слухами о каких-то крупных событиях в Петербурге и в одном из провинциальных пехотных полков. Главной сенсацией для нижегородцев служило то обстоятельство, что в «событиях» оказались замешанными дети виднейших местных должностных лиц и помещиков.

Скудные официальные реляции «Русского инвалида» не называли фамилий, и только в подробном «следственном донесении» в июне 1826 года и дальнейшей «Росписи государственным преступникам» нижегородцы увидели знакомые имена: Сергея Трубецкого, Михаила Бестужева-Рюмина, Ивана Анненкова, Федора Шаховского, сыновей губернатора — двух братьев Крюковых…

Об отцах и детях заговорил весь город. Князья Трубецкие были популярнейшими помещиками Нижегородского уезда. Отец «преступника» — Петр Сергеевич Трубецкой в 1803–1806 годах занимал пост губернского предводителя. В следующем трехлетии оказался вновь переизбран, но по проискам князя Грузинского губернатор кассировал выборы, и Трубецкой уступил предводительское кресло «волжскому царьку». Удалившись в родовое сельцо Лапшиху (40 верст от города), князь занялся рационализацией хозяйства. Крестьяне по княжеской инициативе по ночам целыми обозами приезжали в город, производили очистку выгребных ям, содержимым которых удобрялись поля. С течением времени подобное занятие сделалось привычным для лапшихинцев, а позднее, с падением крепостного права и постоянным «отхожим» во всех смыслах промыслом. Каждому приезжему, зажимавшему нос при следовании через Лапшиху (сельцо лежало на Арзамасском тракте), жители наставительно говорили: «княжий пудрет (так Трубецкой именовал удобрение) урожаем пахнет».

Владелец Лапшихи, женатый на сестре своего обидчика — Дарье Александровне Грузинской, имел сына Сергея, родившегося в 1790 году. Детство и юность Сергей провел на городской квартире отца. Воспитывал мальчика гувернер англичанин Инезивуд, немецкому языку обучал местный пастор Лундберг, французскому — эмигрант, капитан французской королевской службы Стадлер, математику и литературу преподавали приходившие на дом учителя Главного народного училища. В семнадцатилетнем возрасте юноша, по дворянской традиции, поступил в гвардейский полк. Участвовал в Отечественной войне, после которой сделался членом кружка декабристов. Он в сообществе с Муравьевым, Якушкиным и Пестелем обсуждал проект «Союза спасения или истинных и верных сынов отечества».

Возникшее вскоре общество, подражавшее во многом масонству, существовало недолго, в конце 1817 года (смерть отца Трубецкого последовала в этом году) распалось и было преобразовано в «Союз благоденствия».

«Союз благоденствия» делился на четыре секции: первая имела сферой деятельности благотворительность и раскрытие злоупотреблений, вторая — распространение в народе знаний, третья — наблюдение за правосудием, четвертая — поднятие благосостояния населения. Трубецкой находил время участвовать во всех четырех и, кроме того, самостоятельно работал над вопросом замены монархии республикой с последующим переносом столицы в Нижний Новгород.

Деятельность в «Союзе благоденствия», а с 1824 года в «Северном обществе» сделала его столь авторитетным среди товарищей, что он единогласно был ими избран руководителем предполагаемого переворота…

Бестужевы-Рюмины — помещики Горбатовского уезда. Павел Николаевич Бестужев-Рюмин в последних годах XVIII века служил городничим в Горбатове.

Выйдя в отставку, Павел Николаевич поселился в фамильном селе Кудрешках близ уездного города и стал давать залоги откупщикам, т. е. за известное вознаграждение предоставлять свое имущество в обеспечение подрядов.

Разбогатев, Бестужев построил в Кудрешках громадную — не по усадьбе — оранжерею и башню-вышку, с которой в подзорную трубу целыми днями наблюдал дворовую жизнь соседей-помещиков. Слезая с вышки, отдавался другому любимому занятию — вышиванию на пяльцах, оставляя на долю жены Екатерины Васильевны руководство сельскими работами. Имел пятерых сыновей, из которых младший Михаил родился в 1803 году.

Будущий декабрист в детстве не получил образования, если не считать великолепного знания французского языка.

Позднее отец отправил Михаила в Москву, где тот, не вступая формально в университет, слушал лекции московских профессоров. С 1819 года молодой Бестужев — кавалергард, затем офицер других гвардейских полков. Был за границей и там впитал в себя свободолюбивые идеи, послужившие причиной вхождения в среду военных заговорщиков. Друзья видели в нем пылкого, увлекающегося юношу, способного на самоотверженный подвиг. В «Южном обществе» горячо обсуждалось его предложение «убить членов царской семьи и развеять их прах по ветру».

При допросе следственной комиссии Михаил Бестужев представил показания на французском языке, объясняя, что ему легче на этом языке излагать свои мысли. После отказа комиссии принять такой текст, ему пришлось целые ночи просиживать в камере со словарем и переводить на русский язык свои объяснения. Суд применил к нему высшую кару — виселицу. В нижегородском обществе весть об ужасной казни вызвала потрясающее впечатление. Родители отреклись от сына, и даже упоминание его имени в роду Бестужевых-Рюминых на долгие годы сделалось запретным…

Анненковы — представители нижегородского чиновничьего дворянства. После войны 1812 года Александр Никанорович Анненков служил советником Губернской гражданской палаты.

Ничем не замечательный, вялый и нерешительный по характеру, Анненков единственный раз в жизни обнаружил недюжинную энергию, когда тайком увез себе в жены сорокалетнюю девицу Марию Якобий, дочь всесильного сибирского сатрапа, богача и самодура Ивана Якобия. Последний, впрочем, скоро помирился с зятем и отделил в приданое дочери несколько имений в разных губерниях и два дома в Москве.

Жизнь А. Н. Анненкова оказалась непродолжительной; он умер (между 1815–1818 годами), оставив после себя двух сыновей и завещав в пожизненное владение жене свои родовые нижегородские земли (деревни Борцово, Анненково, Ногаево, Неледино и др.), а Марья Ивановна Анненкова, почувствовав себя свободной владелицей колоссального состояния, немедленно обнаружила яркие черты наследственности своего отца. Взбалмошность и сумасбродство «Якобихи» не имели границ.

Проживая в большом доме, она обедала поочередно во всех комнатах, передвигая столовую мебель ежедневно в новое помещение. Любила наряжаться и, обладая гардеробом до 5000 платьев, обычно выбирала туалеты по специально напечатанному каталогу, снабженному образцами их фасонов. Она страдала боязнью холода: одеваясь утром после сна, ставила перед собой шесть горничных девушек, которые имели на своем теле различные принадлежности ее нижнего белья, чтобы теплотой своего тела их предварительно согреть.

Место в креслах, сиденье в карете также нагревались специально приставленной толстой немкой.

Оба сына Анненковой — Григорий и Иван воспитывались в духе дворянской морали и строгих понятий о чести рода и мундира. И тот и другой считались в своих гвардейских полках кутилами, ловеласами и бреттёрами. Младший, Иван, в 1820 году убил на дуэли по совершенно случайному поводу своего сослуживца Ланского. Старший, Григорий, убит на дуэли в 1824 году своим однополчанином. К характеристике дворянских нравов того времени можно добавить, что Анненкова, узнав о смерти старшего сына, сказала: «Ну, что ж, — другому больше останется».

Случайное убийство сослуживца и, особенно, бессмысленная смерть на дуэли брата оказали сильное влияние на психику Ивана Анненкова. Он стал уединяться и много думать о себе и своей жизни. В скором времени молодой кавалергард отошел от кружка кутил своего полка и сошелся с отдельными гвардейцами-офицерами, жившими интересами иного порядка. В конечном результате, кавалергард Иван Анненков оказался замешанным в декабрьских событиях. Следствие выяснило, что он состоял в «Южном обществе», знал о замысле на цареубийство и, хотя не принимал непосредственного участия в выступлении на Сенатской площади, но не донес о нем. Его приговорили по второму разряду — к каторге.

В нижегородском обществе большие разговоры вызвала не столько ссылка этого блестящего представителя местного «бомонда», сколько сопутствовавшие ей обстоятельства. После ареста Анненкова выяснилось, что у него есть невеста, готовящаяся стать матерью. Этой женщиной, существования которой никто из родных гвардейца ранее не подозревал, оказалась француженка Полина Гёбль.

Дочь парижанина-аристократа, пострадавшего от революции 1789 года, Гёбль эмигрировала в Россию и добывала себе хлеб ремеслом модистки. Роман между молодыми людьми, начавшийся летом 1825 года на ярмарке в Пензе, где Гёбль была по поручению модной фирмы, а ротмистр Анненков покупал лошадей для полка, закончился прочной связью. Считая себя фактически женой, Полина Гёбль много времени добивалась и, наконец, с величайшим трудом (бросилась с прошением в руках под но́ги лошадей экипажа проезжавшего императора) добилась разрешения следовать за осужденным в Сибирь, где спустя некоторое время их брак был официально признан.

Несколько особое место в нижегородском обществе занимал князь Федор Петрович Шаховской. Происхождением новгородец, офицер Семеновского полка, Шаховской был одним из учредителей «Союза спасения», но отошел от общественного движения задолго до декабрьских дней. Выйдя в 1819 году в отставку, он поселился в с. Ореховце Ардатовского уезда — именье жены, и повел жизнь, резко отличавшуюся от жизни большинства дворян-помещиков его круга. В Ореховце им собиралась громадная библиотека, состоявшая из сочинений на русском, французском, немецком, английском, итальянском и латинском языках, которыми в совершенстве владел князь. Посвящая свое время изучению философско-политических проблем, Шаховской вел обширную переписку с выдающимися учеными и мыслителями разных стран и мог по справедливости считаться одним из наиболее передовых русских людей 20-х годов XIX века. Уединенная жизнь ореховецкого помещика, не отвечавшего на посещения соседей, вызвала с их стороны сначала удивление, а вслед за ним негодование. Анонимным доносом довели до сведения царя, что Шаховской «наполнен вольнодумством и в разных случаях позволяет себе делать суждения, совсем неприличные и не могущие быть терпимыми правительством…» На запрос Петербурга по этому поводу нижегородский губернатор отвечал 31 марта 1823 года, что Шаховской ведет знакомство лишь с двумя-тремя домами ближайших соседей, «где между разными разговорами вмешивает суждения, доказывающие вольнодумные его качества, восхваляя и приводя в пример управления иностранных государств…» При этом сообщался слух, что, рассчитавшись с кредиторами по имению, князь собирается уехать в чужие края, которые во всех отношениях «предпочитает своему отечеству…» За Шаховским немедленно был учинен секретный надзор со вскрытием переписки. Присягу на верность Николаю I Шаховской принес в ореховецкой церкви — другими словами, в петербургских событиях участия не принимал. Но в конце января 1826 года нижегородская полиция перехватила письмо, извещавшее Шаховского, что его разыскивает следственная комиссия. Для предупреждения побега его доставили в нижегородскую кордегардию, а в марте отправили в столицу. Шаховской держался с удивительной нравственной стойкостью и самообладанием. Имея мало данных для его осуждения, комиссия основывала свое убеждение в виновности Шаховского главным образом на кличке «1е tigre» (тигр), данной ему бывшими коллегами по «Южному обществу» за горячие, страстные речи. Мерой наказания для Шаховского избрали лишение чинов, дворянства и ссылку на поселение. В Сибири, однако, он не дотянул до положенного срока: невозможные условия жизни в Енисейске подточили слабое с детства здоровье и вызвали расстройство умственных способностей. Им овладела религиозная экзальтация на нервной почве, выразившаяся в форме протеста против господствующего вероисповеданья. Перевезенный на жительство в Суздальский монастырь-тюрьму, Шаховской умер в мае 1829 года.

Последними в галерее нижегородских декабристов были два брата Крюковы, сыновья губернатора Александра Семеновича Крюкова. На примере этой семьи ярко сказалась начинавшаяся рознь между идеалами отцов и детей, позднее блестяще отображенная русскими писателями и публицистами. Отец Крюков, чиновник-карьерист, вицегубернаторствовал в Нижнем с 1810 года и «пересидел» двух губернаторов — Руновского и Быховца, заменив последнего в 1818 году. Предками своими Крюков считал внука выходца из Большой Орды Тимофея Крюка и ряд бояр, «кормившихся» в разное время на воеводствах. Последнее обстоятельство, указывавшее на постоянное «цепляние» Крюковых за городовую власть, послужило основанием для внесения в родовой герб символической эмблемы — двух крюков, положенных крестообразно на шпагу.

Крюков в Нижнем напоминал своих предков — воевод. Так же, как они, — карал, казнил и миловал. Так же, как они, — округлял живот свой в прямом и переносном смысле. Прибыв на губернаторский пост «яко благ, яко наг, яко нет ничего», он за пятнадцать лет приобрел именье в 400 душ, давшее ему ценз по баллотировке — после отставки в 1826 году — в нижегородские предводители дворянства.

Сыновья Александр и Николай, как и большинство их сверстников, молодых дворян, служили в военных полках и сравнительно мало времени проводили в Нижнем. Отца они интересовали только тогда, когда бывали у него на глазах, в остальное время он о них почти не думал. И вот случилось именно так, что отец в 1825 году вскрывал письма «неблагонадежного» Шаховского, руководил усмирением крестьянских волнений, сочинял грозные директивы карательному отряду, а в то самое время сыновья были деятельными членами «Южного общества» и ближайшими сотрудниками Пестеля…

Конец первого пятилетия николаевского царствования принес стране после перенесенных ею тяжелых войн с Персией (1826 г.) и Турцией (1828—29) еще ужасное, невиданное и неслыханное эпидемическое бедствие, особенно сильно проявившееся в Нижнем Новгороде. Россия в прежние времена знала «черную смерть» (чуму), «моровое поветрие» (сибирскую язву), но здесь было нечто другое. Признаки болезни, обнаружившейся сперва в Астрахани, состояли в сильном расстройстве желудка и обнаруживались почти внезапно: больной заметно, на глазах худел, изменялся в лице, как бы таял, за непрерывной рвотой и поносом следовали судороги, предшествовавшие смерти, наступавшей через несколько часов после начала болезни. Удивительная особенность эпидемии, принявшей массовый характер, заключалась в том, что она как бы поднималась по Волге, против течения и господствующих ветров.

Слух о приближении страшной гостьи, получившей официальное название «холеры», дошел и до Нижнего. Переполошившиеся власти поспешили принять меры, начав, как и всегда в казенной практике, с «изучения явления». Это дело было поручено оператору нижегородской Врачебной управы коллежскому советнику Беляеву, который, потрудившись неделю в кабинете, доложил, что причину распространения холеры видит в «особенном состоянии атмосферы». Простой народ нашел прообраз ее в библии: «…Не пресыщайся во всякой слабости и не разливайся на брашна. Ибо во многих брашнах недуг будет и пресыщение приближит даже до холеры»…

Религиозно настроенные люди в этих словах увидели «указующий перст Божий», и в дальнейшем это убеждение послужило-поводом для некоторой части раскольников избегать врачебной помощи, чтобы не идти против «господней воли». Губернатор Бибиков решил «не пущать» холеру в нижегородские пределы. Для этой цели по дорогам и выездам из губернии устроили заставы и карантины, а городничим и исправникам предложили всех приезжих из смежных восточных губерний тотчас «обращать вспять». Полицию снабдили подробным «описанием» болезни, и полицейские чины ревностно принялись искать подходящие симптомы у всех больных, какие попадались под руки. Такая «экспертиза» явилась для полиции добавочным источником обогащения. Не желавших откупиться пугали препаратами, присланными для «производства исследования» — ланцетами, шприцами и проч. (В то время при всякой болезни применялось обильное кровопускание.)

Холера пришла в Нижний не сухопутной дорогой: впервые заболевания начались у бурлаков. Губернская власть и здесь осталась верной себе: первым ее действием было распространить среди бурлаков составленное нижегородским лекарем Мартыном Бруннером «Руководство для предохранения себя от холеры». Начальный пункт руководства гласил: «всевозможно беречься от простуды, по ненастному времени одеваться теплее и иметь прочную обувь, если же случилось кому быть на дожде или замочить ноги, то, немедленно, сбросив одежду и обувь, заменить оные сухими и теплыми».

Бурлаки, проводившие всю жизнь мокрыми, «щеголявшие» в лаптях или опорках на босу ногу, не особенно обижались на такую инструкцию, ибо не могли прочитать ее за поголовной безграмотностью. Поэтому не узнали они и о втором пункте руководства: «во время ночи или дня отнюдь не спать на дворе, а кольми паче на мокрой земле».

Зато третий пункт, содержащий требование — «не обременять желудка пищей», выполнялся ими и без того неукоснительно.

Всех пунктов было десять. Последний заключал призыв: «не предаваясь унынию и печали, сохранять спокойствие и веселость духа». В нижегородском народе эти десять пунктов получили название «холерных заповедей».

Холера распространилась в городе с поразительной быстротой. Самое ужасное заключалось в том, что медики не знали, как ее лечить. Были пущены в ход разнообразные средства: горчичники, шпанские мушки, набрюшники из кошачьей шерсти, электрофоры, нашатырный спирт, «уксус четырех разбойников». Вовнутрь больным вливали молоко, водку, скипидар, чистый деготь, уксус, прованское масло… Если из сотни пользуемых всем этим выздоравливал хоть один, средство рекомендовалось, как самое верное.

В городе воцарилось уныние, граничившее с полной апатией ко всему окружающему. На улицах горели костры из можжевельника, почти непрерывно двигались похоронные процессии, при чем хоронили наспех в едва сколоченных гробах.

Два раза в день по домам ходили комиссары, которые опрыскивали в квартирах хлорной водой одежду, посуду, мебель и проч. В семь часов вечера на церковных колокольнях раздавался звон, после которого никто из жителей не смел выходить на улицу. Питание горожан еле-еле поддерживалось крохотным привозом окрестных крестьян, и продавались продукты особо выработанным полицией порядком. К окраинным пикетам подходили с одной стороны крестьяне с продуктами, с другой — покупатели из города. Пикетные смотрители и сторожа, образуя живую цепь, передавали покупки горожанам, а деньги — продавцам.

Нашлись, тем не менее, люди, мрачный юмор которых породил циркулировавшие по городу стихи:

Главное лицо в городе — губернатор Бибиков струхнул больше всех. Из губернаторского дома на Большой Покровке перебрался в особняк на Варварской улице, велел спустить тяжелые шторы на окнах, запретил мимо здания возить и носить мертвых и доклады комиссаров принимал через дверь.

Остальная знать города переселилась в задние комнаты домов, заколотив досками фасады на улицу.