Картинки нижегородского быта XIX века

Глава семнадцатая

Банковая «панама». — Победоносное шествие капитала. — Город в зените купеческой славы. — «Короли буржуазии»: мукомол Н. А. Бугров, пароходчик Гордей Чернов.

Когда-то дворянская Большая Печерка становится к концу XIX века чисто купеческой улицей. Аверкиевых сменил мучник Башкиров, барона Дельвига — пароходный доверенный Шавин, аристократа Нарышкина — железняк Рукавишников, Жадовского — канатчик Зайцев, барона Фредерикса — мануфактурщик Бурмистров, Мессинга — пароходчик Зевеке, Анненкова — купеческий адвокат Меморский, Бологовских — мукомол Дегтярев и т. д.

Зажатое в тиски нужды дворянство последние надежды возлагало на сословное кредитное учреждение — Александровский банк. Но железная логика истории разрушила их надежды. 1890 год оказался особенно тяжелым для землевладельцев-должников; цифра назначенных на торги просроченных по ссудам имений достигла небывалой высоты.

Правлению банка, в которое входили представители местной «голубой крови» Панютин, Демидов и Аверкиев, оставалось только изощряться, чтобы придумать выход из положения, грозившего нищетой многим из их братии — дворян и крахом самому банку.

Панютин надумал увеличить оценку всех заложенных имений на одну треть и из выданной на этом основании дополнительной ссуды покрыть запущенные платежи. Остальную сумму предлагалось выдать прогорающим дворянам на руки. Однако бухгалтера осмелились доложить, что в таком случае актив хотя сойдется с пассивом, но от вверенных чужих вкладов не останется и следа. Комбинацию не осуществили. Тем временем вкладчики, почуявшие что-то неладное, стали требовать свои вклады. Заминка в платежах вызвала ревизию, обнаружившую весьма пикантные вещи: банк существовал не столько для обслуживания клиентов, сколько для «самообслуживания» директоров и близких к ним людей.

У Панютина в Мерлиновке, Лукояновского уезда, неожиданно сгорел винокуренный завод, заложенный в банке за баснословно большую сумму. Этот пожар доставил своему владельцу страховую премию, в три раза превышавшую стоимость погибшего имущества.

Аверкиев ухитрялся по два раза закладывать одни и те же свои именья. Демидов на торгах покупал просроченную в платежах землю и тут же получал под нее ссуду, вдвое больше затраченной на покупку суммы. Причастные к делам банка члены совета и ревизионной комиссии, видные нижегородские помещики-дворяне, также бесцеремонно запускали руку в банковский сундук. Председатель земской управы Андреев, растративший по должности 5 тысяч рублей, предназначенных на постройку сельскохозяйственной школы, 8 тысяч рублей страховых, взятых для выдачи погорельцам деревни Выползовой, и свыше 30 тысяч, лежавших в дворянской опеке, обратился в правление банка с таким, примерно, заявлением: «Господа, и я учинил хищение… Помогите мне из банковой кассы… Я ведь знаю, как вы в ней хозяйничаете»… Такому просителю нельзя было отказать, и 28 февраля 1890 года директора с одобрения губернского предводителя дворянства Зыбина выдали из кассы 45 тысяч рублей, а в виде оправдательного документа «на всякий случай» взяли от Андреева своеобразную расписку с указанием, что заемщик растратил такие-то и такие-то суммы. Сия изумительная расписка была потом найдена в бумагах банка, когда началось следствие о злоупотреблениях директоров.

14 декабря 1890 года собралось экстренное дворянское собрание и нашло, что Андреев «поступил бесчестно, не возвратив во время денег и подведя этим банк». Поэтому его… исключили на три года из своей среды. И только. К суду его не привлекали, «за неимением законных оснований!»

Для руководителей банка дела сложились хуже. Панютин, сидя в тюрьме, скоропостижно скончался, не выдержав тяжести позора. Жена Панютина отравилась. Предводитель Зыбин и Демидов также в скором времени скончались. На скамью подсудимых сел один Аверкиев. Панютино-андреевская эпопея оказалась лебединой песней нижегородского дворянства. После процесса и ликвидации сословного банка, вес и значение в нижегородской городской жизни представителей «белой кости» свелись к минимуму. Новый хозяин города — буржуазия — в них не нуждался. Дворянство навсегда отошло от всяких городских дел, сохранив лишь кое-какие позиции в губернских земских учреждениях.

Роль Нижнего Новгорода, как чисто купеческого города, в последние десятилетия девятнадцатого века продолжала заметно увеличиваться. Видоизменялись лишь формы купеческой инициативы в предпринимательском деле. В семидесятые и восьмидесятые годы Нижний уже не столько торговал зерном, сколько перерабатывал его на своих выдающихся по размерам мельницах.

Началось усиленное движение нефтяных грузов по речным путям. Крепнет пароходно-речной промысел. Деятельность предпринимателей направляется на постройку, аренду судов, взятие на доставку грузов, обслуживание флота необходимыми материалами: канатами, судовыми принадлежностями и проч. Начиная с 90-х годов, все вновь возникавшие в городе фабрично-промышленные предприятия так или иначе оказывались связанными с пароходством или мукомольем. Механические заводы Доброва и Набгольц или Курбатова главным заказчиком имели пароходчиков, а льнопрядильная мануфактура возникла из потребностей мукомолов в парусине для мешков.

Промышленная жизнь города повышалась и понижалась в зависимости от открытия или закрытия навигации, паводков или мелководья, обилия или недостатка грузов и т. д.

Нижегородский купец 90-х годов уже чувствовал в себе силу и смело говорил о своих специально купеческих интересах в собственной купеческой тогда газете — «Волгарь». Нижегородец-коммерсант вел многотысячные, а во многих случаях и миллионные дела, — ездил в Москву и Петербург, имел там конторы, встречался со столичным купечеством, среди которого попадались лица вроде Саввы Морозова, добивавшиеся преобладающей роли в государстве. Сыновья нижегородских купцов учились теперь не только в гимназии, но и в дворянском институте, дочери поступали беспрепятственно в институт благородных девиц. Стали появляться и занимать места в жизни «образованные» купцы, из купеческого сословия выходили доктора, адвокаты, инженеры, писатели.

Обиходная речь отца таких «ученых» детей приобретала известный налет интеллигентности.

Ярко выявилась перемена и в отношении к прежнему барину-дворянину. Не так давно слово «купец», «купчишка» звучало презрительно на дворянских устах. А теперь нижегородский купец пренебрежительно смотрел на Демидовых и Аверкиевых, перед которыми когда-то ломал шапку.

История появления и возвышения в конце XIX века богатых нижегородских купеческих родов чрезвычайно любопытна. Например, купеческие предприятия, как правило, оказывались не слишком долговечными. Основатель фирмы, выходец из крестьянской или мещанской среды, скаредно «заводил дело» и приучал к нему сыновей. Сыновья по смерти отца продолжали дело, иногда расширяли его, но внуки и правнуки уже спускали все до нитки или передавали фирму в другие руки, становясь рантьерами, живущими на доход от недвижимости и процентных бумаг.

В девяностых годах в Нижнем Новгороде, а равно и во всем Поволжье гремело имя Н. А. Бугрова. Николай Александрович Бугров — внук Петра Егоровича Бугрова, описанного Мельниковым-Печерским в романе «В лесах» и «На горах» под именем тысячника Потапа Максимовича Чапурина. Малолетний Петруха, сын удельного крестьянина деревни Поповой, Семеновского уезда, в молодости ходил в бурлаках при расшиве. Позднее этот грузчик сколотил артель из впервые приступавших к делу новичков парней и дальше работал в качестве предпринимателя, оставляя на свою долю надзор за работающими и расчет с ними. Выдвинулся новоиспеченный подрядчик при поправке оползня под Кремлем. Он на свой страх срыл часть горы и, добравшись до глинистого слоя, уложил в земле несколько слоев бревен и вновь насыпал землю таким образом, что вода из подземных ключей стекала по бревнам в русло Волги, не размывая грунта. Губернатор Урусов заметил столь выдающуюся смекалку и отдал Бугрову годовой ремонт деревянных мостов на тракте Нижний-Семенов-Вятка. «Петруха» превратился в Петра Егоровича и быстро начал богатеть. У Петра Бугрова к концу пятидесятых годов скопилось миллионное состояние. Ближайшим помощником ему являлся сын Александр Петрович, несколько раз упоминаемый нами выше. Следующий миллион был нажит главным образом Бугровым-сыном от операций с казенной солью и от торговли валяными изделиями.

Николай Бугров в полной мере унаследовал предпринимательские таланты отца и деда. Еще при жизни Александра Петровича он получил полную доверенность на ведение всех дел и, умело используя оба миллиона, перенес поле своей деятельности в те отрасли промышленности, где наиболее ощущалась потребность в капитале.

После освобождения помещичьих крестьян в 1861 году потомок уральского магната Алексей Турчанинов, бывший в то время нижегородским предводителем дворянства, тяготея, как и все помещики, лишившиеся дарового крестьянского труда, к губернскому городу, перебрался на жительство в Нижний. Свое лесное именье на речке Сейме Турчанинов променял Бугровым на дом, находившийся в начале Большой Покровки рядом с Благовещенской площадью. Получив право собственности на сейминские леса, новые хозяева прежде всего вырубили и продали половину их и, окупив сполна стоимость имения, занялись дальнейшим извлечением из него выгод. На речке около деревни Передельновой возникла в 1862 году небольшая мельница, а через несколько лет у селения Новишек и вторая, побольше. Малая производительность, зависевшая от слишком слабого течения Сеймы, побудила предприимчивых мукомолов заменить водяные колеса паровыми двигателями. Это позволило довести со временем общий помол до 3 миллионов пудов в год. Отец к тому времени умер. Николай Александрович остался единоличным хозяином всего дела.

За короткий срок он сумел значительно расширить круг своей деятельности. На Сейме Бугров перемалывал только рожь — о пшенице и слышать не хотел: «матушка-рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка по выбору», — любил он приговаривать, намекая на пшеничников Дегтярева и Башкирова, которые иной год сидят с нераспроданной до конца продукцией, доступной далеко не каждому в полунищей тогда России.

При Сейминских мельницах, где работали до 600 передельновских, мысовских, локтевских, новишенских и ластоновских жителей, владелец не жил. Имея еще два мукомольных предприятия в Семеновском уезде и пароходство на Волге, он руководил всеми делами из Нижнего.

Личность мукомола-миллионера вызывала в городе всеобщее внимание и жадный интерес. Старообрядец беспоповского толка, Бугров своей внешностью напоминал чистый тип старозаветного купца. Длиннополый сюртук, легкие козловые сапоги со сборами, картуз на голове носил он зимой и летом.

Бугровский экипаж, толстый здоровый кучер и белый в яблоках орловский рысак были хорошо известны обывателям и служили постоянным предметом обывательских пересудов.

Делами занимался Бугров на первый взгляд как будто неохотно. О богатстве своем не любил говорить. На предложенный об этом вопрос обычно отвечал: «Помилуйте, велики ли мои дела, велики ли у меня мельничонки? Так себе делишки, так себе мельничонки, клюю по зернышку — на хлеб только себе и сестре достаю». На деловые предложения никогда не отвечал прямо. — «Николай Александрович, — начинал речь камский миллионер Стахеев, — у меня в Сарапуле, зерно есть, купите?» — «Покупаем помаленьку», — следовал ответ. — «Ну, а если всю мою партию?» — «Ничего, и всю партию можно». — «Да, ведь партия-то большая, за полмиллиона пудов?» — «Как-нибудь осилим, — уклончиво отвечал купец, — на добрые дела люди денег дадут»…

На Нижегородской бирже, куда Бугров ходил ежедневно к 12 часам пить чай, он усаживался за особый стол, носивший название «миллионного». Сидел все биржевые два часа и пил чай в обществе себе равных, Башкировых, Дегтярева, Блиновых или Зайцева и директоров Городского и Купеческого банков.

Приглашение Бугровым к столу считалось честью даже для купца с сотнями тысяч капитала. Приглашенный садился на краешек стула, но распоряжаться не смел, ожидая, когда хозяин поманит пальцем полового и распорядится: «Подай-ка нам, милый, три пары чаю». Гость держал в руках стакан, поданный самим Бугровым, и с благоговением внимал отрывистым репликам мукомола, считавшегося мудрецом. — «В делах никому не верь, — обычно наставлял старик всякого нового знакомого, — от Николая-чудотворца, и от того денег без счету не принимай! Он хоть и божий угодник, а все-таки, ежели лукавый попутает, ошибиться может». Если собеседником при чаепитии оказывалось официальное, чиновное лицо, Бугров считал своим долгом жаловаться на плохие дела и тяжело вздыхать: «Купца все теребят, а в душу его еще не заглянули».

Вообще ему свойственно было говорить афоризмами, сентенциями, иносказаниями. Многие из его выражений надолго запоминались. Однажды, участвуя в торгах и видя, что конкурент снизил цену до предела, дальновидный мучник, учитывая азарт соперника, продолжал снижать цену еще дальше. Потом вдруг вышел из соревнования. Увидя растерянное лицо соперника, сделал символический жест рукой около лица, как бы ловя назойливую муху, и произнес: «Ишь ты, плутовка! Которая кусалась, та и попалась!».

Громадную популярность Бугрову создали его заботы о людях старой веры и весьма широкая благотворительность.

Господствующая православная церковь старалась искоренять раскол, — Бугров защищал «своих», где нужно умел дать, подмазать, умаслить… Часто ездил по делам веры в Москву, в Петербург. Везде имел знакомство среди сильных людей, говорил всем «ты», хлопал по коленке и… подписывал чеки на приюты, больницы, санатории. Ухитрился даже самому Победоносцеву, главному вдохновителю преследования старообрядцев, всучить кругленькую сумму на устройство при Великом Сибирском пути передвижных вагонов-церквей.

Зато нижегородским старообрядцам жилось в девяностых годах свободно и привольно. Местная власть и носа показать не смела в устроенные Бугровым Филипповский, Малиновский, Городецкий и другие скиты. Разве возможно было нижегородскому губернатору тягаться с Бугровым, когда на приеме у министра внутренних дел сначала приглашали в кабинет Бугрова, и только потом уже — губернатора? Да и что мог сделать губернатор с человеком, у которого периодически занимал под векселя крупные суммы денег? Перед уходом губернатора с его поста, Бугров в качестве подарка преподнес ему на серебряном подносе груду разорванных губернаторских векселей. «Чтобы вашему превосходительству не думалось по ночам», — добавил с добродушной усмешкой туз.

Благотворительностью Бугров был известен далеко за пределами Нижнего Новгорода. В память отца он выстроил в городе ночлежный приют для бездомных обитателей нижегородских трущоб, где за пятак предоставлялся ночлег. На окраине у Девичьего монастыря существовал учрежденный им в компании со своим родственником Блиновым Вдовий дом, дававший приют 150 женщинам с детьми. Жертвовал Бугров также крупные суммы на школы, богадельни, приюты крестьянам родного ему Семеновского уезда. В бугровской кухне стояла на столе деревянная, хохломской росписи, плошка, наполненная двугривенными. Она служила мелкой кассой, из которой выдавал он приходящим на дом просителям. Погорельцам Бугров давал: дальним — пять рублей, ближним — строил избы и дарил корову или лошадь.

В домашнем быту этот человек, который к концу XIX века имел до восьми миллионов, отличался крайней простотой и непритязательностью.

Обстановка квартиры в доме по Нижневолжской набережной напоминала о давно прошедших временах Домостроя. Передние углы каждой комнаты заполнены были старинными иконами без окладов и украшений, стены увешаны картинами религиозного содержания, среди которых центральное место занимали изображения первых расколоучителей — протопопа Аввакума, Никиты Пустосвята, Ивана Неронова и др. В углах лежали на расставленных стульях груды бархатных подручников, пучки кожаных, шерстяных и бисерных лестовок, употреблявшихся старообрядцами во время молений. По всему дому расходился сильный запах гарного лампадного масла и ладана.

В таких комнатах Бугров жил постоянно, а для приема деловых посетителей предназначалась особая «парадная горница», устроенная на мирской «антихристов» лад. На ореховом столе, располагавшемся в простенке между двумя окнами, лежали кучами торговые счета, фактуры, накладные. Рядом с ними покоилось несколько книг гражданской печати, «никонианский» настольный календарь, газеты и журналы. Видные места стен заняты были портретами и факсимиле известнейших в России лиц. Здесь можно было видеть подписи великих князей, министров, губернаторов, водивших хлеб-соль с нижегородским мучником.

Пищу миллионер любил простую. Ежедневно употреблял лишь щи и кашу, а в постные дни — горох и грибы. На торжественных официальных обедах «скоромился», но разъяснял при этом окружающим: «Грех это, конечно, ну да, авось матери в скитах замолят»…

Старина крепко держала его в своих цепких руках. В бывшем бугровском, а потом турчаниновском доме на Благовещенской площади помещался городской театр. Когда Дума в конце девяностых годов вознамерилась строить новое здание театра, Бугров на заседании гласных встал, низко поклонился присутствующим и сказал: «Ходатайствую перед Градской Думой. Стройте театры, где желаете, только место, где сейчас театр стоит, мне продайте. Хорошую цену дам, уважьте». Гласные полюбопытствовали, зачем Бугрову место, которое сам, в свое время, продал. И услышали в ответ: «Родители покойные, папенька с маменькой на этом месте жили, дом имели. Легко ли их косточкам в могилках знать, что тепереча здесь театр?». Городской голова из дворян-пароходчиков спросил, едва сдерживая улыбку: «А что же, по вашему мнению, в театре такого делают, что родительские кости могут тревожиться в гробах?». Бугров посмотрел на него строго: «Я в театрах не бывал, но знаю, что там голые бабы через голых мужиков прыгают. Тьфу!».

Городского филантропа и «благодетеля» нельзя было не уважить: здание театра ему продали. А через неделю город получил от него официальную бумагу:

У этого «большого» в Нижнем человека были и большие слабости. О самой большой из них — слабости к женскому полу — старались вслух не говорить. В молодости Бугров три раза был женат, но к сорокалетнему возрасту похоронил всех трех жен; с первой — жил семь лет, со второй — четыре года, третья — умерла после годового супружества. Вдовец широко использовал тот догмат своего раскольничьего вероучения, который гласил: «блуд не грех, а испытание божие». Из покровительствуемых им скитов он во время частых посещений выбирал наиболее понравившуюся девушку и брал ее к себе в дом «для услужения». Прихоть обычно проходила через два-три месяца, редко длилась полгода и никогда — более. Разонравившаяся наложница выдавалась замуж за одного из многочисленных в мучной фирме приказчиков или баржевых матросов. Молодоженам Бугров за свой счет строил где-нибудь на Сейме, в Передельнове домик в три окна, голубой окраски, крытый железом и окруженный палисадником с кустами белой сирени. Такие стандартные домики росли, как грибы после дождя, и впоследствии досужие люди подсчитали, что число их перевалило за тридцать.

Н. А. Бугров «царил» на суше. На воде властвовал другой «король» — Г. И. Чернов. Семидесятые и восьмидесятые годы — время выхода на арену широкой пароходно-речной деятельности многих предприимчивых людей среднего Поволжья. Среди них попадались подлинные представители русской черноземной силы, в которых, вместе с полной самобытностью характеров, коренилась исключительная одаренность и тонкая практическая сметливость.

Ветлужский крестьянин Гордей Чернов, начав трудовую жизнь водоливом расшивы, в 1875 году прочно обосновался в Нижнем, владея к тому времени двумя буксирными пароходами и десятком баржей.

Его страстная, кипучая, порой необузданная натура и необыкновенная изобретательность в пароходном деле с первых же дней нижегородской жизни стали изумлять купцов-волгарей. Он, первый в Поволжье, рискнул на смелый опыт: переделал в кустарных мастерских Борского затона деревянный корпус своего парохода «Слуга покорный» на — железный. Следующие его начинания, поражавшие окружающих оригинальностью замысла, остались практически неосуществленными. Гордею, как человеку без всякого образования, недоступен был научный анализ своих, быть может, вполне реальных технических идей. Одна из его «фантазий» состояла в предложении вставлять в днище каждого парохода несколько рядов деревянных валиков-катков. Гордей рассчитывал, что в мелководье пароход на перекатах будет катиться по дну на валиках. Однако затея не вышла из стадии его личных «топорных» опытов, а заинтересовать других пароходчиков он не сумел. Так же бесславно кануло в Лету его предложение — приспосабливать в зимнее время бездействующие машины пароходов к перемолу зерна, путем устройства на берегу передвижных амбаров-мельниц.

Особенно сильные насмешки вызвала гордеевская идея «разборных» на две-три-четыре части баржей, с возможностью для каждой отдельной части самостоятельного плаванья.

Увлечение подобными опытами не мешало, однако, Гордею быстро богатеть. Расцвет прикаспийских нефтяных промыслов вызвал бурный поток нефти по Волге в центральную Россию. Бакинские нефтяники на первых порах не имели собственного волжского флота, и перевозка нефти, правильнее нефтяных остатков или «мазута», целиком легла на плечи пароходчиков-волгарей. На нефтяных перевозках нажились не все, а только, кто сумел. К числу таких удачников принадлежал Гордей Чернов.

По зимам крупные нефтяные фирмы присылали своих доверенных в Нижний на биржу заключать сделки на вывозку нефти из Астрахани. Крупнейший предприниматель Нобель вывозил за навигацию десятки миллионов пудов. Нобелевская поставка разжигала аппетиты многих, но Гордей Чернов перебил всех. При существовавшей тогда средней фрактовой цене 14 копеек с пуда, назначил… семь копеек. Конечно, доставка осталась за ним. На бирже ахнули, решили, что «Гордей прогорит». Но Гордей не прогорел. Он приспособил для нефти, вместо обычных малых, большие — до 160 тысяч пудов вместимостью — баржи, умело применял распаузку в трудных местах и, добившись общего грузоподъема своего каравана до 6 миллионов пудов за рейс, с большим барышом закончил навигацию. Биржа заговорила о новоиспеченном миллионере, и это была — правда. Очередную «нобелевскую доставку» в следующем году «пароходство Г. И. Чернова» производило с помощью собственных пяти пароходов и пятидесяти баржей…

Начиная с этого времени, вплоть до момента постройки Нобелем своего речного флота, грузы этой фирмы перевозились всегда Черновым. Это давало ему основание хвастливо говорить на бирже: «Волга ко мне в карман течет». Нажитый в короткое время второй миллион вскружил Гордею голову; он начал «куралесить». О его безумных тратах и кутежах, сопровождавшихся озорством и самодурством, заговорили по всей Волге. Гордей пьянствовал по московским и нижегородским ресторанам и вертепам, бушевал, разбивал рояли и зеркала, мазал горчицей лица официантам, а в антрактах между попойками собирал около себя газетных корреспондентов и, проливая обильные слезы, разглагольствовал перед ними о переживаниях своего «нутра», которое-де не дает ему душевного покоя, и беспрестанно повторял любимую фразу: «Меня на Волге каждая морда знает, и я на Волге каждую морду знаю!».

Во время одного из ярмарочных кутежей Гордею понравилась игра скрипача — румына Гулески. Он увез румына к себе на квартиру и в два месяца научился пиликать смычком незамысловатые мелодии. С тех пор скрипка стала необходимой ему при каждом запое. Отрывистые веселые звуки означали начало запойного состояния. Тягучая, дико-звучащая какофония указывала на окончание запоя. После каждого запоя Гордей служил молебен, окроплялся «святой» водой и жил «по-человечески» два-три месяца.

Но страсть к причудам не покидала его ни в пьяном, ни в трезвом состоянии.

1888 год оказался несчастливым для Гордея. Весенним ледоходом срезало нефтяной караван, стоявший в Сормовском затоне. Разбились и пошли ко дну двадцать баржей. Чернов, наблюдавший катастрофу с городского берега, проявил удивительное хладнокровие и самообладание. «Бог дал, бог и взял», — промолвил он тихим голосом и отправился на Курбатовский завод… заказывать новый, грандиозный, невиданной величины буксирный пароход в 2400 лошадиных сил. Пока строили пароход, Гордей в Городце соорудил громадную деревянную баржу вместимостью в миллион пудов. По мнению Гордея, такая баржа могла выдержать морскую качку и совершать сквозные рейсы Баку-Астрахань-Нижний.

До Астрахани сплавили баржу благополучно, но в море судоходный надзор ее пустить не разрешил. «Ах, так?! — стиснув зубы, прорычал Гордей. — Плевать! Обойдемся без разрешения»… и тайком провел судно в Баку, там наполнил нефтью и ночью отплыл обратно.

Морская полиция нагнала необычный караван верстах в тридцати от берега. Увидев погоню, бесшабашный мореход взбеленился: «Как?! Мне?! Гордею Чернову?! Не дают делать, что хочу?! Шалишь!! Не бывать по-вашему!» И — зажег нефть. Капитан казенного баркаса распорядился прорубить отверстие в борту баржи. Горящая нефть вылилась в море, а мало пострадавшую баржу отбуксировали обратно в порт.

Весть о новой сумасбродной выходке Гордея была передана по телеграфу в Нижний. Одни пожимали плечами, другие иронизировали, а посетители загородного сада «Аркадия» весело хохотали, слушая с открытой сцены пение загримированного под Гордея артиста, исполнявшего пародию на известный романс:

Возвратившийся вскоре из Астрахани горе-мореход захандрил. Нижегородское общество ожидало очередного запоя. Но Гордей вдруг исчез неизвестно куда. Торговые круги заволновались: все ли благополучно с балансом? Учредили конкурсное управление, но дела, к общему удивлению, оказались в полном порядке. После ликвидации имущества и удовлетворения кредиторов, на долю жены и сына осталось свыше полмиллиона рублей. Через три года вдруг «отыскался след Тарасов». Оказалось, что Гордей Чернов, бросив миллионы, ушел от «грешного мира» в монастырь на Афоне.

Сын этого легендарного пароходчика хотя и чудил, но не так широко. Однако страсть к экзотическому строительству унаследовал полностью. На берегу Оки, у Малиновой гряды, в последних годах XIX века можно было видеть павильон-дачу эксцентричной постройки с претенциозной вывеской на фасаде — «Вилла Флора» Ивана Гордеевича Чернова…