Картинки нижегородского быта XIX века

Глава шестнадцатая

Т. Г. Шевченко в Н. Новгороде. — «Манифест». — Соляное дело Вердеревского.

Утром 20 сентября 1857 года на набережную у Красных казарм сошел с только что прибывшего парохода «Князь Пожарский» человек среднего роста, с черной бородой и большими усами, в синем верблюжьем туркменском чапане, смазных сапогах и мерлушковой шапке.

Это был знаменитый украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко, возвращавшийся из оренбургской ссылки после александровой «коронационной милости».

В Нижнем новоприбывший рассчитывал пробыть одни сутки, но судьба подготовила ему неприятный сюрприз: последовало распоряжение бывшего военного начальства: «задержать Шевченко на предмет возвращения в Уральск».

Отъезд в Уральск удалось сначала отложить на неопределенное время под предлогом «длительной болезни», а в дальнейшем отменить совсем.

Поселился Тарас Григорьевич в квартире своего знакомого архитектора общества «Меркурий» — П. А. Овсянникова; квартировавший в том же доме управляющий «Меркурием» Н. А. Брылкин ввел поэта в свое семейство, окружил лаской и заботой. Последнее обстоятельство оказалось весьма кстати, так как настроение Шевченко было крайне подавленным.

Знакомство с городом началось с посещения старинного кремля. Поэта поразила безобразная архитектурная махина собора, напоминавшая «квадратную ступу с пятью короткими толкачами».

Досадливое ощущение вызвал полусломанный гранитный обелиск в честь Минина и Пожарского, забытый в небрежении градоправителями. Городские улицы показались безмолвными и пустынными, точно при карантине.

Позднее Шевченко полюбил провинциальную нижегородскую тишину и часами бродил по центральной Большой Покровке.

Местное общество в лице лучших людей отнеслось к «певцу Украйны» с живым интересом и сочувствием. Последующая шестимесячная жизнь в Нижнем почти ничем не напоминала бывшему «штрафному арестантской роты», что он «сидит на привязи» под надзором полиции.

Дружеское расположение окружающих отмечено поэтом в дневнике.

С большой жадностью накинулся он на книги, доставлявшиеся нижегородцами. В его руки попали только что вышедшие: «Губернские очерки» Щедрина, «Маркер» Л. Толстого, «Доходное место» Островского, «Богдан Хмельницкий» Костомарова, стихотворения Тютчева. Иногородние друзья прислали свои произведения: Кулиш — 2-й том «Записок о южной Руси» и «Грамотку» (букварь), С. Аксаков — «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука». Прогрессивная часть нижегородской молодежи сделалась поставщиком нелегальных лондонских изданий Герцена «Голоса из России», «Некрещеная собственность» и др.

Нижегородские церкви, монастыри, старинные здания, виды Заречья — все вызывало любопытство и привлекало пристальное внимание художника.

Работа над портретами способствовала приобретению известности и популярности художника в разнообразных кругах общества. Он сделался постоянным посетителем и гостем в семействах губернатора Муравьева, образованного аристократа Якоби, председателя гражданской палаты Трубецкого, командира Карабинерного полка Веймарна, судьи Попова. Неожиданно отыскались старые знакомые доссыльного периода. Встреча с бывшим студентом Киевского университета К. А. Шрейдерсом послужила началом тесной дружбы; позднее Шевченко даже переехал к нему на жительство в дом Казенной палаты. Из петербуржцев Шевченко увиделся с П. В. Шумахером, славившимся в Нижнем искусством добывать нелегальные заграничные издания.

Сблизился Шевченко с некоторыми людьми из педагогического персонала учебных заведений, инспектором мужского института Г. Г. Варенцовым (впоследствии видный профессор-этнограф), французом Г. И. Броном и, особенно, с начальницей женского института М. А. Дороховой. У нее в квартире собирались передовые люди нижегородской интеллигенции; на ее «четвергах» поэт чувствовал себя особенно свободно и непринужденно. Дни дворянских выборов и открытие крестьянского Комитета принесли поэту знакомство с новыми лицами, характеристики которых более или менее полно запечатлены им в дневнике.

Симпатичными штрихами обрисован новый предводитель дворянства Н. П. Болтин, человек «здраво и благородно мыслящий», и наиболее деятельный из членов Комитета декабрист Анненков, «седой, величественный, но кроткий в обхождении человек».

Тарас Григорьевич зорко присматривался к окружающему. Часто сквозь внешнюю показную сторону жизни проглядывала ее изнанка, волновавшая его благородное сердце.

Правила гостеприимства не позволяли вслух говорить о многом, и он изливал бушевавшее в груди негодование, оставаясь наедине со своим «журналом». Случилось ему как-то наблюдать сцену перед губернаторским дворцом. Толпа крестьян, с обнаженными головами в ноябрьскую стужу ожидавшая выхода губернатора для подачи жалобы на притеснения помещика Демидова, — только и дождалась распоряжения «посечь жалобщиков»…

Диким кажется ему развязно-хамское поведение кавалеристов-гвардейцев на улицах города и в общественных местах. Саркастически описывает он в «дневнике» сплетни, зависть, взаимное подсиживание губернских дам-патронесс.

В обществе к словам и суждениям проезжего гостя прислушивались всегда с усиленным вниманием. Часто речь его, помимо яркого и образного выражения, содержала еще глубокий иносказательный смысл.

Однажды попросил Шевченко принести горсть зерна, взял из кучки одно, показал окружающим и сказал: «Вот вам старший над всеми», потом бросил зерно обратно в кучу и добавил: «Вот уже и нет его: так и люди могут».

Значительное число вечеров Шевченко уделил посещению театра. Театральная зала показалась ему маленькой, но изящно отделанной, публика — малочисленной, и в женской части неблестящей. Первые просмотренные пьесы «Суд людской — не божий» Потехина и «Сын любви» Коцебу не удовлетворили поэта. Он в дальнейшем частенько навещал нижегородский театр и 1 февраля поместил в местных «Губернских ведомостях» обширную рецензию, вызвавшую оживленную полемику.

Хотя причин скучать у Шевченко не было, все же он, изредка, чувствовал себя одиноким вдали от родины без друзей-земляков. Актер М. С. Щепкин предпринял провинциальные гастроли и явился обнять старого друга. Но Кулиш и Костомаров под разными предлогами уклонились от свидания с поэтом. Тем ценнее для Шевченко было внимание его нижегородских друзей, из которых К. А. Шрейдерс оказал ему немаловажную услугу, привезя из Петербурга хранившуюся там пачку черновиков поэта — так называемой «Невольницкой поэзии».

В марте Тарас Григорьевич начал переработку «Невольницкой поэзии», но не успел кончить работу, так как получил разрешение ехать в Петербург.

О Нижнем Новгороде и его обществе Шевченко хранил наилучшие воспоминания вплоть до смерти в начале 1861 года.

Время приступа к «великим реформам» было для Нижегородской губернии временем брожения во всех слоях общества.

Нарождавшаяся у городских жителей оппозиционность к государственному порядку выявлялась, главным образом, в усиленном интересе к чтению запрещенных заграничных изданий и в разговорах шопотом «между своими» о деятельности только что возникших в России политических кружков «Великоросс» и «Друзья народа».

Несправедливый мир после Крымской войны, лишивший Россию права держать военный флот на Черном море, оставил без работы сотни флотских офицеров, в большинстве людей образованных, везде бывавших и много видевших. Из этих моряков, главным образом, и составился контингент высших служащих волжских пароходных обществ. Они импонировали горожанам своим независимым образом мыслей. Они же познакомили нижегородцев с «Колоколом» и «Полярной звездой».

Другой бродильной закваской в городе были «железнодорожники», средние и высшие чины только что построенной железной дороги.

Их влияние не могло остаться незамеченным. В это время министерство внутренних дел, напуганное польским восстанием и первыми небывалыми до того уличными демонстрациями в столице, от всех губернских мест потребовало решительной борьбы с «внутренним врагом отечества».

Нижегородский ярмарочный генерал-губернатор Огарев, получив такое предписание, ревностно принялся за искоренение «крамолы».

Первое и единственное мероприятие на этом поприще доставило ему неувядаемую славу.

Губернаторский приказ, напечатанный в местных «Ведомостях», гласил:

«Замечено мною, что на улицах Нижнего Новгорода встречаются иногда дамы и девицы, носящие особого рода костюм, усвоенный так называемыми „нигилистами“ и всегда почти имеющий следующие отличия: круглые шляпы, скрывающие коротко-стриженные волосы, синие очки, башлыки и отсутствие кринолина.

Со дня преступления 4 апреля [покушение на Александра II] Д. С. Каракозова, среда, воспитавшая злодея, заклеймена в понятии всех благомыслящих людей, а потому и ношение костюма ей присвоенного не может не считаться дерзостью, заслуживающей не только порицания, но и преследования».

Далее следовали «санкции»:

«…Подобных дам и девиц обязывать подписками изменить костюм. В случае же сопротивления с их стороны к выдаче требуемого обязательства, объявлять им, что они будут подлежать высылке из губернии на основании существующих узаконений.

Генерал-адъютант Н. Огарев».

Огарев недолго пробыл на своем посту, недолго боролся с «революционными тенденциями» населения. Первый случай открытой революционной пропаганды произошел без него.

Неизвестные молодые люди в косоворотках, проезжая на лошадях от Нижнего на Арзамас, оставляли в попутных селениях Кременках, Глухове, Барыкове печатные листки с давно жданным в народе царским манифестом. Население тащило листки к какому-нибудь местному грамотею, и тот вычитывал по пунктам волю монарха даровать всем свободу веры, уничтожить подушную подать и рекрутские наборы, наделить крестьян землей без выкупа, установить выборность крестьянами всех властей и т. д.

«Манифест» заканчивался призывом, в случае сопротивления со стороны губернаторов, «всякому восставать и добиваться осуществления даруемых прав силой».

Сельское население относило листки к приходским священникам.

И вот несколько встревоженных пастырей прибыло в Нижний. Каждый из них по данному делу предварительно испрашивал совета у знакомых. В результате весь город познакомился с новейшим приемом революционной агитации. На другой день общее волнение увеличилось еще сообщением местного жандармского полковника о находке объемистого чемодана, наполненного такими же «манифестами».

Положение становилось интригующим, а через день оно стало напряженным. Власти посадили в тюрьму всех 18 приезжих пастырей, обвиняя их, ни более ни менее, как в «попытке к ниспровержению существующего строя»…

В конце концов церковников отпустили, приказав доставлять в «губернию» всякую подозрительную бумагу. Они обязаны были собирать, как говорилось в жандармском предписании, «все подложные манифесты и другие какие-либо подложные официальные бумаги и объявления».

Попы придавали серьезное значение каждой непонятной записке и завалили соответствующие места ворохами исписанных листов.

Эпизод с «подложными манифестами» вошел в нижегородскую анекдотическую летопись под названием: «как попы революцию делали».

Истинная подоплека появления в Нижнем «подложных манифестов» выяснилась позднее.

Организатором дела был сын польского эмигранта, французский подданный Евневич, служивший инженером на Варшавской железной дороге. Он послал в Нижегородскую, Казанскую и Саратовскую губернии группу агитаторов с напечатанным в Бельгии «манифестом». Пропагандистами в Нижегородской губернии были студенты Петербургского университета Маевский, Госцевич, Новицкий и Олехнович. Им же принадлежал обнаруженный на нижегородском вокзале чемодан.

Наибольшую активность группа проявила в Казанской губернии, где и была схвачена. Дело о подложных манифестах под названием «Казанского заговора» слушалось в Казани в мае 1863 года. Из числа осужденных по этому делу четверо распространявших «манифест» в Нижегородской губернии были осуждены на каторгу.

В исходе шестидесятых годов много шуму наделало в Нижнем «соляное дело Вердеревского».

Вердеревские — весьма распространенная дворянская фамилия в Нижнем. «Хлебосолов» Вердеревских знал весь город.

Называли их еще «братьями-разбойниками». Младший А. Е. Вердеревский, в бытность на войне 1851-56 годов хлебно-провиантским чиновником военного ведомства, нажил на сбыте гнилой муки огромное состояние. Он по суду был разжалован в солдаты, но ненадолго. По протекции ему дозволено было поселиться у брата в Нижнем.

Он не скрывал подло нажитого состояния, но охотно был принимаем в лучших домах нижегородского общества, а равно и в местном «благородном собрании», где слыл под кличкой «хлебного Вердеревского».

Старший В. Е. Вердеревский прочно обосновался в Нижнем на должности начальника Казенной палаты. В ведении этого Вердеревского находились миллионы пудов казенной соли, поэтому он прослыл «соляным Вердеревским».

Отсюда происходила двусмысленная кличка братьев — «хлебо-солы». Казна имела в Нижнем на Окском берегу до 80 деревянных амбаров, где хранилась соль. Во время весенних разливов вода подходила к стенам амбаров, иногда даже проникая вовнутрь солехранилищ. Это использовал в своих целях Вердеревский.

Практиковалась предварительная тайная продажа соли большими партиями — на сторону, в расчете свалить недостачу соли на «непреодолимые силы природы».

Зенита своего соляные «комбинации» достигли в 1864 году. Весной сползли в воду двадцать пять совершенно пустых амбаров, в которых по бухгалтерским книгам числилась соль. Ревизия обнаружила пропажу полутора миллионов пудов соли.

О степени произведенного этим «происшествием» впечатления на нижегородское общество можно судить по восклицанию одной местной помещицы: «Такого скандала не бывало ни в одной Европе!».

Второй акт соляной эпопеи оказался не менее интересен, чем первый. Надлежало по требованию ревизоров посадить на скамью подсудимых Вердеревского с непосредственным хранителем соляных запасов Терским, трех других чиновников, полицеймейстера Лаппо и, наконец, скупавших соль нижегородских купцов во главе с А. Губиным, Ф. Блиновым и А. Бугровым.

Четыре года тянулось следствие. Все подсудимые, за исключением Терского, были на свободе и придумывали способы избежать ответственности. Один из привлекаемых купцов — Федор Блинов предлагал за свой счет возместить все количество украденной соли. А. Бугров взялся поставлять в течение десяти лет на городские приюты муку по убыточным для себя ценам из расчета, что власти не захотят посадить в тюрьму столь выгодного поставщика.

Замять дело не удалось. Слишком много о нем везде говорили.

По рукам ходила многострочная поэма:

И т. д.

Суд состоялся в мае 1869 года. Как и ожидали в нижегородском обществе, серьезной каре подверглись только чиновники. Вердеревского и Терского приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь, полицеймейстера Лаппо — к исключению со службы. Купцы-«солепромышленники» Блинов, Бугров, Игнатов, Буянов и их приказчики Невидин и Стрижов отделались смехотворными наказаниями — несколькими днями ареста.

Дворянина Вердеревского, согласно требованию закона, подвергли публичному унизительному обряду «гражданской казни».

На Новобазарной площади, против здания пожарной каланчи был поставлен эшафот, состоявший из столба с кольцами и обитого черной материей помоста. К нему подвезли на траурной черной колеснице Вердеревского в полной служебной форме при шпаге и орденах. Палач в красной рубахе поставил осужденного на помост перед столбом, сорвал с него ордена, переломил над головой шпагу, а руки в поднятом виде привязал к кольцам. В этом положении Вердеревский оставался ровно десять минут, после чего его переодели в арестантский халат и отправили обратно в тюрьму.

Отголоски «соляной бури» ощущались в Нижнем довольно продолжительное время.

Матери пугали детей «букой» — палачом в красной рубахе; чиновники старались не ходить мимо здания Судебной палаты и аккуратнее красть казенное добро.

Рассказывают, что старик Блинов, отец участника процесса, подарил сыну пару чугунных пудовых галош с наказом в каждую годовщину суда надевать их и носить по получасу…