Картинки нижегородского быта XIX века

Глава двадцатая

Городское самоуправление: его корни, цветы и плоды. — Штрихи из жизни думских гласных. — Центр города. — Окраины города.

По городовому положению 1892 года, действовавшему в Нижнем Новгороде до девятисотых годов, забота о нуждах горожан и распоряжение капиталами и доходами города возлагались на Городскую думу.

Выбирать думских «гласных» имели право только две категории жителей: собственники недвижимого имущества по городской оценке не менее 1000 рублей и торгово-промышленные фирмы.

Люди, обладавшие недвижимостью и одновременно состоявшие в крупных торговых компаниях, имели право подавать на выборах два голоса.

В девяностых годах Нижний имел восемьдесят тысяч населения, из них в избирательные списки вносились 1200–1300 избирателей, из которых 30–35 человек оказывались крупными купцами с правом двукратного голосования. Попасть в думу и вместе с тем прикоснуться к жирному общественному пирогу было весьма заманчиво, и из-за шестидесяти думских «мест» один раз в четыре года происходила бурная предвыборная возня.

Первым делом каждой новой думы были выборы бесчисленных комиссий. Комиссии бывали двух родов: одни «почетные», в таких председатель единолично все решал и делал, а члены комиссии играли роль декорации, другие — «деловые». Этими комиссиями думские главари небыли заинтересованы, и члены действовали в них в полный разброд, кто как хочет и умеет.

Все крупные дела решались предварительно на «частных совещаниях» думских заправил. Текущие собрания гласных, если в повестке дня не значилось вопроса о сдаче лакомых оброчных или арендных городских статей, проходили вяло, монотонно. Доходило до того, что при чтении сухих отчетов Управы многие из гласных засыпали, и думским сторожам приходилось расталкивать их, когда наступало время расходиться по домам.

Дума и ее исполнительный орган — Управа — ведали главным образом финансами и вопросами благоустройства. Городские доходы составлялись из прибыли от городских предприятий, поступлений от сдачи в аренду недвижимости, отчислений при выдаче документов на право торговли и промыслов и так называемого оценочного сбора с домов учреждений и частных лиц.

Последнее было «больным местом» в финансовой системе города. Оценка домов для однопроцентного сбора была несообразно мала. Казалось бы, в интересах города получать большие суммы от справедливой оценки, но на деле городским заправилам было невыгодно увеличивать количество «мелких» избирателей, так как каждая новая оценка дома в тысячу и более рублей вела к появлению нового «голоса».

Поэтому в городе имелись сотни домов, стоивших 5–6 или 10 тысяч рублей, оцененных в 800–900 рублей. В 1895 году оценочный сбор составил 77 тысяч рублей, другими словами, общую стоимость домов «отцы города» определили в 7 700 000 рублей, в то время как по оценке Губернского земства эта же недвижимость стоила 49 миллионов рублей, т. е. в шесть раз больше. Правильно взятый оценочный сбор один достиг бы суммы всех вместе собранных городом в 1895 году доходов (500 000 рублей). Однако, несмотря на то, что домовладельцы платили одну шестую часть того, что по справедливости должны были платить, все же они заваливали городскую Управу просьбами «понизить», «отсрочить», «сложить», «простить» следуемые с них суммы. В свою очередь «отцы города» страдали хроническим безденежьем и всё старались экономить. В этом отношении первые шаги выбранной в 1897 году думы ознаменовались характерными распоряжениями: сбавить у городских санитаров по рублю в месяц жалованья, реже мыть полы в больницах и сократить наполовину выдачу бесплатных лекарств.

Одной из важнейших прерогатив Думы было право издания обязательных постановлений, регулирующих городскую торговлю и общественную жизнь. Здесь дума обычно проявляла повышенно интенсивную деятельность. В 1897 году бурю негодования и потоки крокодиловых слез вызвало в думской купеческой среде требование приказчиков об отдыхе в праздничные дни. Рыцари наживы клялись и божились в думе, что отсутствие праздничной торговли «пустит их по миру». С величайшим трудом при перевесе в 2–3 голоса вынесено было компромиссное решение — по праздничным дням начинать торговлю не с утра, а в 1 час дня, чтобы, как гласило постановление, «дать возможность служащим присутствовать на церковном богослужении».

Хозяйственными делами дума девяностых годов занималась менее успешно, чем административными.

Если в отношении центральных улиц дума еще проявляла некоторую заботу, то отдаленные части города оказывались в полном пренебрежении и забвении. Окраины города жили своей собственной, обособленной и своеобразной жизнью. Наиболее обширный по размерам юго-восточный край города получил название Новой стройки, после того как дума в порыве строительного предвыставочного усердия спроектировала застроить сразу 24 квартала. Такой обширный план, увеличивавший сразу на одну треть площадь Нижнего, оказался красивым жестом. Было заложено около десятка «линий», и на этом все планы кончились. Шумиха и реклама, созданная вокруг строительства, привлекали немало охотников поживиться. Получив, под видом застройщиков, за недорогую плату строительные участки, они стали выжидать возможности перепродать их «с пользой». Обитатели вновь выстроенных домов, за отсутствием водопровода, ходили за водой в загородное поле к оврагу у еврейского кладбища, к роднику «Кадочка». Безводие особенно сильно давало себя чувствовать при частых пожарах. «Пожарные нужды» не сходили с повестки дня думы. Подряд пять лет «отцы города» безуспешно старались разрешить следующую проблему: не следует ли заменить у лошадей пожарного обоза красивую дуговую упряжь «с отлетом» на более рациональную — дышловую… Зато, после одного, особенно опустошительного пожара на новых Мининской и Юрьевской улицах, единогласно постановили: «В видах облегчения пожарной команды во время продолжительных пожаров, подкреплять людей выдачей за счет города по чарке водки на каждого».

Соседи Новой стройки — жители «Оврагов» (всполье у Студеной и Канатной улиц), вследствие разбросанности домов менее страдали от «красного петуха», но зато утопали в грязи. Газетная хроника конца века отметила случай с лошадью возчика Ермолаевского пивного завода, которая буквально утонула в луже посреди Новой улицы. К уличной грязи и вони от многочисленных селедочно-коптильных заведений и салотопен присоединялся ужасающий мрак по ночам. По «генеральному» предвыставочному плану на весь город полагалось (помимо керосиновых) 85 дуговых фонарей: из них на долю «Оврагов» (6 улиц) пришлось… два фонаря. Но и они, поставленные на перекрестках, горели не регулярно. В целях экономии город освещался только в те ночи, когда по календарю не полагалось луны, и поэтому, если небо в полнолуние покрывалось тучами, то обитатели Студеной, Немецкой или Новой улиц бродили в полнейшей темноте.

«Бугры» (Ямские улицы) и соседние кварталы имели много трактиров, портерных и пивных самого низшего пошиба. Здесь было средоточие пресловутых нижегородских «шалманов» (от волжского термина «шалман» — круговорот на быстром течении). В таких притонах, где всё шло ходуном, охмелевшему посетителю специальные люди меняли хорошую одежду на поношенную, последнюю еще раз на лохмотья, и в конце концов полуголый «гость» выталкивался на улицу.

Находившийся рядом с Ямскими улицами, окраинный Гребешок пользовался не меньшей известностью. «Учреждения», находившиеся здесь, назывались на обывательском языке «веселыми домами». Вопрос об уничтожении нижегородской «Ямы» неоднократно обсуждался в думе, но дальше предложения перенести «дома» на Ковалиху или построить за Старой Сенной площадью особый квартал — дело не пошло.

Нижнебазарной окраиной Нижнего являлась получившая громкую известность «Миллионка», состоявшая из Большой и Малой Живоносновских улиц и ряда поперечных переулков. Населяли «Миллионку» кормившиеся около Волги грузчики и сезонные рабочие, а также обслуживавшие их «печеночники», «пирожники», «сбитенщики» и проч. Немало числилось безработных и «стрелков», живших подаянием.

В центре нижегородского «дна» располагались дома Косолапова, Брылина, Колчина, Горина, Распопова. Дома эти служили для «миллионщиков» обычным ночлежным приютом. Все жилые помещения в Миллионке были похожи одно на другое: темные, грязные, вонючие комнаты среди каменных, почерневших от времени стен, наощупь холодных, мокрых и осклизлых…

«Квартиранты» спали, не раздеваясь, на полу, подстилая под себя куски старых рогож. В отдельных домах устраивались 2- и 3-ярусные нары, и тогда ночлежникам предоставлялось право занавесить свой угол «драпировкой» при помощи рваного куска ситца и в таком «семейном отделении» спать парой с постоянной или случайной женой.

Жизнь «отверженных» Миллионки нисколько не беспокоила городских заправил, несмотря на то, что до них иногда доходили отчаянные просьбы о помощи случайно застрявших там людей.

Слепой старик, бывший служитель канцелярии городской Управы, после двадцатилетней службы принужденный скитаться по ночлежкам Миллионки, прислал в думу прошение в стихах, которое заканчивалось отчаянным призывом:

Нельзя сказать, чтобы на думу поэзия не оказала никакого влияния. На полях прошения была положена резолюция головы: «выдать просителю 50 копеек»…

Никто не обратил больше на это внимания, только пронюхавший либеральный публицист из местной газеты ядовито заметил в фельетоне: «Тридцать строк поэтического творчества оплатить полтинником что-то маловато; ведь это построчный гонорар по 1¹/₂ копейки за строчку выходит. Не стоит писать стихов с благотворительной целью».