Крушение

VIII Равнодушные

— Когда в полицейских комиссариатах начинается бардак, — произнес Карп, — это значит…

И вместо окончания фразы безнадежно махнул рукой. Корабль идет ко дну! Вечером 10 июня холодок тревоги пронесся по комиссариату, где застарелая грязь как будто свидетельствовала о том, что ничего не меняется. Пыльная обстановка точно еще больше поблекла, когда по радио диктор голосом, обычным поначалу, но таким напряженным в конце, что, казалось, вот-вот сорвется, зачитал постановление генерала Эринга, военного коменданта Парижа, о том, что столицу будут оборонять квартал за кварталом[77]. «Одним словом, всюду убийства и разрушения! Как в Мадриде, когда там заправляли анархисты!»

Вдруг стало заметно, что стены не красили лет десять, что убогий вечерний свет сквозь немытые окна заливает груды пыльных бумаг и запах фенола не может побороть вонь канализации со двора. Все в целом дышало безнадегой. «Последний ремонт делали еще при Тардье»[78], — вздохнул Карп печально и возмущенно, ведь это означало критику режима. А если и к военным укреплениям относились так же! «Да, попали мы в переплет», — отозвался агент Блен, тучный добряк с носом, пламенеющим угрями. Остальные подавленно молчали. Застегивали пояса, поправляли форменные воротники.

Префектура завалила их распоряжениями, на выполнение которых потребовалось бы человек двадцать, потом резко замолчала, а поскольку сделать надо было слишком много, все пытались работать в нормальном режиме. Какой-то лейтенант инженерных войск на целый час закрылся в кабинете с заместителем комиссара. Они изучали план квартала; должны были подойти саперы; Карп прикинул, что надо бы затребовать у комендатуры четыре тысячи мешков с песком. Агент Ландуа, про которого злые языки говорили, будто он сын коммунара, намечал на карте места для баррикад. «С пятьюдесятью пулеметами у меня хватит сил продержаться сутки…»

— А с «юнкерсами» что будешь делать, болван?

— А ПВО, а наша авиация на что?

— Про них только пишут в газетах, а ими можно подтереться…

Агент Ландуа снял каскетку и почесал затылок. «Ах, черт, черт!» Его отчаяние вызвало взрыв хохота.

В секретном сообщении, переданном комендатурой, говорилось, что где-то на территории двух кварталов, в квадрате примерно 100 на 100 метров, то есть на площади в одну десятую гектара, застроенной семиэтажными домами, засекли коротковолновый передатчик, передающий сообщения неприятелю. Полицейский и агент в штатском Беф, случайно заглянувший в комиссариат, рассматривали массив старых домов. На углу — торговля табаком и вином мамаши Майе, овдовевшей еще в прошлую войну, рядом — прачечная. На белом фоне вывески — красная голова коня, похожего на морского конька. И никакой загадочной вибрации коротких волн. «Попадись мне эти гады, яйца бы им оторвал», — пробормотал Беф. Но это было все равно, что искать иголку в стоге сена…

Полицейский Фардье предложил навестить живущих поблизости иностранцев. Поднявшись на самый верх зло-войной лестницы, агенты обнаружили подозрительного типа, о котором сообщила консьержка, так как он почти никогда не выходил из дома, — но у него не было радио. Зато вид на жительство оказался просроченным. Этот маленький рыжий поляк, а может, еврей, чинил на дому одежду, без разрешения на работу, разумеется. «Пройдемте с нами в отделение, у вас два нарушения…» Он покорно последовал за ними, глаза его покраснели, как у больного кролика. На улице агенты переглянулись. «Ладно, возвращайтесь домой, вас вызовут. Не поняли? Живо отсюда!» «Вот беда! — буркнул с отвращением Беф. — Это не люди, а какие-то зверьки! Пятая колонна, говорите? Да ими набивают грузовик за грузовиком, целый стадион можно заполнить, нечего сказать, достижение!» Рыжий бегом пустился прочь, и полицейские усмехнулись, видя, как он нырнул в свою вонючую нору. «Хороши же мы», — вздыхал агент Фардье. В единственном буржуазном доме по «указанному периметру» они позвонили в квартиру, которую занимал какой-то южноамериканец. Горничная в белом фартуке впустила их в выкрашенный кремовой краской вестибюль. Через приоткрытую дверь гостиной виднелся портрет человека в генеральском мундире и ордена под стеклом. «Барин в Биаррице, вернется не раньше второй половины июля…»

— Ну конечно… Так мы ничего не найдем. Может, по стаканчику?

Заместитель комиссара Карп и агент Ландуа одни занимались текущими делами. Комиссара вызвали в префектуру, и неизвестно было, когда он вернется. Коллеги на велосипедах отправились с поручениями в пригороды. Фардье, выпив два литра красного для храбрости, отсыпался дома. Беф бродил из бистро в бистро. Снаружи комиссариат, прилепившийся к высокому дому с облупившимся фасадом, походил на старое почтовое отделение со своей выкрашенной зеленым дверью и пыльными зарешеченными окнами. Красный фонарь, закрепленный на флагштоке, где 14 июля вывешивался флаг, и надпись полукругом «Свобода — Равенство — Братство» придавали ему какое-то убогое своеобразие. Внутри десяток посетителей, похожих на потерянные вещи, топтались у перегородки, разделявшей приемную надвое, на зону улицы и зону власти.

Прием вел Карп. В кабинете комиссара взмокший от пота Ландуа отвечал на телефонные звонки и делал заметки крупным почерком школьника. К такому нарушению иерархии привела сложность внезапно вставших задач. И с агентом Ландуа случилось невероятное. Он пожимал плечами, читая анонимный донос на «господина Леонса Дюрена, виноторговца, по его утверждению, любовника девицы Мелани Трюш, прозванной Трефовой Моникой, который подавал сигналы из окна своей спальни на 6-м этаже дома…» и т. п. Такие письма приходили каждый день, и за ними не было ничего, кроме альковных историй и склок. Более серьезным казалось другое письмо, подписанное «Ансельм Флотт, бывший капрал морской пехоты, участник боевых действий», которое уведомляло комиссара полиции, что «упомянутый Огюстен Шаррас высказывался в коммунистическом и пораженческом духе и, ввиду серьезного положения нашей Родины, может оказаться подозрительным и опасным элементом, о котором всякий добрый гражданин обязан уведомить компетентные органы…» — «Ладно, ладно, знаем мы тебя, Флотт, ты его явно на дух не выносишь, кабатчик, и может, он и прав, что довел тебя до ручки…» Резко зазвонил телефон.

— Алло, комиссариат слушает… Кто? Что? Агент Ландуа, а как Луи, а как Артур…

Не дав ему договорить, из трубки загрохотал хорошо поставленный бас:

— Узнаю вас, капитан Ланглуа… Говорит полковник Брудурудуру… Сообщите вашему начальству… Мост в Крее еще держится, но мы оставляем Уазу…[79] Все очень серьезно. До свидания, капитан.

Агент Ландуа скорчил гримасу. Уаза, Боже мой! Перед глазами промелькнул воскресный утренний пейзаж, над которым нависла катастрофа. Он подошел к Карпу и сказал ему на ухо:

— Звонил полковник, имя вроде Бру-бру-бру, не смог записать… Он просил передать вам, что фрицы перешли Уазу у Крея.

— Я так и подозревал, — ответил подавленно Карп.

— Еще звонил Блен, спрашивал, нужно ли штрафовать торговцев овощами, которые, поскольку некоторые лавочки закрыты, торгуют в неположенных местах…

— Составьте протокол. Приказов префектуры никто не отменял, насколько я знаю.

Сухой, с черным галстуком, заколотым булавкой в виде золотого конька, Карп, грозно блеснув очками, повернулся к посетителям.

— Ландуа, займитесь этими двумя похоронными рожами, вот там, на скамье. Я не понимаю, чего они хотят? Меня от одного их вида воротит.

— Вы, месье!

Коротышка с тройным подбородком, который нервно поскребывал пухлой рукой поля мягкой шляпы, с трудом перегнулся через перегородку и доверительно произнес:

— Прошу вас, месье, пойдемте со мной, нужно официально констатировать супружескую измену.

Карп распрямился, точно атакующая змея, сверкнули очки. Но посетитель увидел только его большой рот с расшатанными зубами.

— А вас случайно не интересует, не рогоносец ли я тоже? Сейчас не время для официальных констатаций. Почитайте газеты, месье. Ступайте, освободите место другим.

Месье почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. О нем уже пишут в газетах? И есть особое время для констатаций?

Дама в пенсне сказала, протянув бумаги:

— Завизируйте депешу, please[80]. Я гражданка Великобритании…

— Мадам, больше нельзя отправлять телеграммы в Лондон.

— Вы не правы, месье, я справлялась в Central Office. И потом, это не в Лондон, а в Хэтфорд, мой замок Хэтфорд, графство Суссекс.

Депеша гласила: «Китти родила двух мальчиков и одну девочку, все здоровы тчк обнимаю вас…»

— Кто такая Китти?

— Моя собачка, померанский шпиц…

Карп подписал, шлепнул печать, бурча про себя: «Суссекс, Суссекс… Чтоб она сдохла, твоя шавка… Есть же такие чокнутые… Вот, мадам».

Англичанку сменила другая посетительница с огромным бюстом:

— Я мадам Нелли Тора, ворожея, то есть Тереза-Эрминия Ламбен, вдова, урожденная Декурвье… Хочу сообщить об ужасном преступлении… Убили месье Тартра.

— Скупщика краденого?

— Нет, месье, — Ашиля Тартра.

Карп поднялся в бессильной злобе.

— А от меня вы чего хотите? Звоните в прокуратуру… в уголовный розыск… папе римскому! Следующий.

— Хочу подать жалобу. У меня украли велосипед.

— Пишите, потом отдадите бумагу вне очереди. Если знаете имя и адрес вора, укажите точно… Что еще?

Очки Карпа поблескивали, но глаза были сухи, к горлу подкатывал комок, он с горечью кривил рот и на самом деле плакал без слез. Одна-единственная мысль билась у него в голове, точно язык треснутого колокола: «Нам крышка, крышка, бедный Париж, бедный Париж…» Месье, которому изменила жена, стоял в полумраке, опустив глаза на заплеванный плиточный пол, и медленно крутил в руках свою шляпу… Мадам Нелли Тора развернулась и сделала шаг к двери, потом отступила назад, вынула из сумочки флакон нюхательной соли и долго втягивала в себя нашатырный запах: «Поверить не могу…» Агент Ландуа с налитым кровью лицом слушал пожилую пару в черном, тщедушных, хорошо одетых, чету сирот, давно разменявших пятый десяток. Женщина повторяла рассказ вслед за мужчиной, и Ландуа силился понять их, но перед глазами у него неотступно вставали пейзажи Уазы, и все трое, люди и река, казались ему таинственными просителями с невидимыми петлями на шее.

— Мы из Руана, господин полицейский, тридцать лет держали там скобяную лавку на Колпачной улице. Они пришли по набережной и улице Большого моста… Дом разрушен до основания… У нас ничего, не осталось, месье… Мы едем в Ниор, к нашему зятю, он мобилизован. Мы потеряли младшую дочь в Аржантее, была бомбежка, началась паника. На вокзал Монпарнас она не пришла, поезд опаздывал на три часа, вы понимаете… У девочки задержка в развитии, она милая, но не понимает всего, что ей говорят, ей нужно медленно повторять…

Они открыли медальон с фотографией девушки.

— Дайте мне ее приметы. Сообщу в службу розыска. Фотографию оставьте. Мы ее найдем.

— Фото очень нужно? У нас не осталось другого. А если ее не найдут…

— Нет, не очень нужно. Найдем.

Ему казалось, что весь комиссариат, земля под ним, сам город начали медленно, но верно покачиваться, и это безумное кружение заставляло сердце биться быстрее и наполняло мускулы какой-то дикой энергией. Агент посмотрел сверху на пожилую чету:

— Блондинка, семнадцати лет, бежевое пальто, шрам от операции на шее, говорить с ней медленно — вижу ее как живую. Ее отыщут, ручаюсь.

Двое стариков-сирот пошли к выходу, покачиваясь, точно готовы были упасть. Женщина тихо говорила: «Ты слышал, Гийом? Он сказал: ручаюсь, ее отыщут…»

Агент Ландуа ходил по залу, точно матрос во время качки. Карп остановил его:

— Похоже, убили Тартра, рядом с гостиницей «Маркиза». Сходите поглядеть. И знаете, это уже совершенно не важно.

— Сначала позвоню в службу розыска. Говорю вам, девчушку найдут. С ней надо говорить медленно.

— …медленно, — эхом отозвался Карп.

Ландуа звонил сорок минут. Срываясь на крик, он десять раз повторил приметы белокурой и с трудом говорящей девушки, в бежевом пальто, со шрамом под подбородком, пропавшей во время всеобщего бегства между Аржантеем и Монпарнасом. Город продолжал тихо покачиваться, но где-то среди бегущих толп затерялось тихое и невинное дитя, которое не могло понять жизнь, где люди говорят слишком быстро, и чего ради? Он не сомневался, что спасет ее. Но под конец гневный голос ему ответил:

— Отстаньте от нас наконец! Вы уже два раза передали эти приметы. Представьте себе, что за какие-то два дня пропало три тысячи человек. Наша служба не справляется.

Земля перестала качаться. Вошел Карп. «Ландуа, кажется, мы капитулируем… Фрицы, возможно, с часу на час будут здесь. Какой-то идиот сказал по радио, что Париж — это не Франция… А я говорю, что Франции больше нет…»

— Вы не правы, месье Карп.

— …Да, я не прав.

Он как-то враз постарел, спал с лица, утратил важность помощника комиссара и стал похож на бродягу в очках, которого недавно упекли в кутузку за пораженческие высказывания.

— Помните того нищеброда, месье Карп? Он говорил, что Европа обречена, что нас всех расстреляют и грядет великая чума.

— А он, может, и прав.

За банальностью их разговора вставал ужас. К счастью, наваждение рассеял Блен, ввалившийся в приемную в сопровождении гомонящих зеленщиков. Карп механически принял важный вид:

— Тишина! Я же вам сказал, Блен, не составляйте протокола, сейчас не время… (и тише) Бедняга Блен, мы капитулируем… Торгуйте где хотите, дамы и господа. А завтра поглядим… (А на что поглядим завтра?)

Земля снова закачалась. Ландуа бросился прочь, на залитую светом улицу, где, казалось, застыла жизнь. Он направился к гостинице «Маркиза» и попросил Ансельма Флотта сопроводить его на место преступления. Вдова Прюнье стояла на лестничной площадке, скрестив руки на черной шали. «Мне кажется, я видела вчера вечером высокого солдата, который крался по лестнице точно кошка. Я аж мурашками покрылась. Сходили бы вы к иностранцам на седьмой этаж, месье агент…» Ландуа и Флотт толкнули незапертую дверь. Трупный запах заставил их закашляться. Они включили свет в кабинете Тартра. Он лежал в кресле, позади зиял открытый сейф. Большая голова убитого приобрела зеленоватый оттенок, глаза, тоже зеленоватые, были открыты. Руки покоились на столе, в левой он сжимал металлическую чернильницу, в правой — тряпку. Флотт и Ландуа на цыпочках обошли стол, увидели черную рану на затылке и запекшуюся кровь на ковре. «Занятно», — заметил Ландуа. «Я догадался, — сказал Флотт. — Он упал там, смотрите, потом поднялся и сел…» Ландуа добавил:

— Он уже не соображал, что делает. Стал стирать отпечатки пальцев на чернильнице. Должно быть, чертовски боялся отпечатков пальцев… С его-то работенкой…

Ландуа так громко расхохотался, что Ансельму Флотту стало не по себе, а вдова Прюнье на лестнице перекрестилась. Флотт указал пальцем на сейф: «Смотрите, а там бабки!»

— Видите, как случается, когда слишком много бабок, — весело отозвался Ландуа. — Ладно, все ясно, месье Флотт. Я не из тех, кто верует в воскрешение. Угостите аперитивом? Ничего не трогать до прибытия прокурорских, если они только не мчатся в скором в сторону Бордо…

Дом покачивался, как и весь мир. «На иностранцев с седьмого, — думал агент Ландуа, — мне наплевать. Скажу, что документы у них в порядке и ничего подозрительного нет». Проходя мимо мадам Прюнье, он со всей серьезностью сказал: «Все в порядке, мадам. Тщательно запирайте дверь». Старуха спустилась за ним в бистро, где он выпил три рюмки подряд. Мадам Прюнье спросила:

— Вы не боитесь, что начались грабежи?

Ландуа секунду помолчал, чувствуя, как алкоголь согревает нутро.

— Грабежи, мадам? Возможно, вполне возможно. Мы мало что можем сделать, сотрудников почти не осталось.

В его глазах вспыхнул веселый безумный огонек, ибо он думал: «Будет здорово, если грабежи начнутся, это встряхнет ваш клоповник».