Крушение

VI Разговоры

Непроглядное и тусклое ночное небо вызывало тревогу: облака словно отливали серой. Слабый свет редких фонарей с синими стеклами поглощала тьма. Вывески, неразличимые во мраке, нелепыми иероглифами цеплялись за фасады домов, в которых, казалось, навечно поселилась ночь. Ночь без конца… Заслышав человеческие шаги, из мусорного бака выскочила кошка, обернулась, выгнув спину, зелеными огоньками сверкнули глаза, — а затем скрылась, точно ее поглотили камни и небытие. Улица Неаполитанского Короля виделась глубокой щелью посреди мертвого города. Но из-за приоткрытой двери бистро «Маркиза» на мостовую сочился слабый красноватый свет. В паре шагов от него девица торговалась с толстым мужчиной — его силуэт напоминал черную рыбину с большой головой, покачивающуюся в полумраке подводной пещеры. Девица засмеялась, и тьма поглотила ее смех. На одном из верхних этажей жалобно залаяла собака. Где-то вдали завыла, затихая, сирена скорой помощи. Ардатов едва не столкнулся с двумя человеческими фигурами, словно слившимися со стеной между подъездом дома 16 и входом в гостиницу. «Здрасьте, доктор», — прошелестел женский голос, похожий на стон. Ансельм и Александрина Флотт ждали — чего они могли ждать? Оба массивные, они казались частью стены, да и лица их были пепельно-серыми… Застывший от ужаса Ансельм Флотт выдохнул: «Доктор, в 16-м человека убили. Это ужасно. Сандрина просто в шоке».

— Кого убили?

— Тартра.

«Ах!» — вздохнул Ардатов. Что тут можно сказать? В этом мире так легко умереть (убивать на самом деле гораздо сложнее), каждый час гибнут замечательные люди… «Увы!» — Ардатов не знал, что еще добавить, и повернулся, желая пройти. «Слышите?» — спросила Сандрина. Где-то на другой планете резкие звуки разрывов перемежались с напряженной тишиной. Девица с клиентом подошли к дверям гостиницы, гневно и настойчиво прозвенел звонок. «Иди, Ансельм, доктор составит мне компанию ненадолго, не так ли, доктор?» — «С удовольствием, мадам».

— Странно, что-то в воздухе, вы заметили? Как будто дымом пахнет… А это не может быть газ?

— Не думаю. (Ардатов сделал вдох и почувствовал едва заметный незнакомый запах.) Скорее всего, дым доносится… Или где-то горят резервуары с дизелем…

Сандрина тяжело дышала, прикрыв рот платком. «Знаете, я сильная, но это сильнее меня…» Доктор успокаивающе взял ее за руку, полную и теплую. «В открытом городе, мадам, не должно случиться ничего страшного. Поверьте мне, выпейте успокоительного и ложитесь спать. Хотите, принесу вам гарденал?» Женщина судорожно закивала: «О да, доктор, лекарство, чтобы уснуть», — «гарденал» казался ей каким-то волшебным заклинанием. Ансельм вернулся и попытался банальными словами успокоить жену: «Сандрина, представь только, это опять Фернанда, уж она-то времени не теряет, придут фрицы или нет, она без дела не останется… Эти девки, доктор, только о бабках и думают, вот чертово семя…»

Ардатов, с кривой усмешкой, которую они не могли увидеть в темноте, с трудом поднимался по лестнице, куда уже просачивался запах мертвечины, и бормотал про себя:

«Деньги, деньги, чертово семя…» Он взял упаковку таблеток и снова спустился в кафе. «Дайте это мадам и не будите ее завтра». Ансельм поблагодарил и предложил выпить. Полнокровный, с неловкими движениями больших рук, проницательными, ничего не упускающими из вида глазами, Флотт выпил с Ардатовым — рюмку белого, чтобы прийти в себя после такого тяжелого дня…

— Уезжаете, доктор? Мне вроде так показалось.

— Чуть позже, на рассвете.

— Черт возьми, все славные люди уезжают… Что-то будет?

Он протянул через стойку обе руки. «Что ж, удачи! Надеюсь, мы скоро увидим вас вновь, когда Париж будет освобожден. Да только когда? Мы в дерьме по самое горло…» Он пожевал полными губами. «Возьмите водки в дорогу, доктор…» «Я не пью крепких напитков», — неожиданно резко ответил Ардатов. «Не знал, — извинился Ансельм Флотт, — я от всей души…» — «Я понимаю, месье Флотт».

Ардатов ушел, оставив после себя странную пустоту. Флотт взял тряпку и стал механически протирать стойку, и без того чистую. Маленькое кафе казалось чем-то нереальным, мир вокруг рушился. К счастью, из кухни, толкнув дверь, выскользнул Жандарм. Старый котяра, серый и толстый, походил на хозяина, как младший брат, и на людей смотрел свысока. Инстинкты его давно притупились. Раскормленный остатками рагу, привыкший дремать у печки, он редко мурлыкал, основательно переваривал пищу, интересовался только собой, но его блеклые желтые глаза, прорезанные вертикальными зрачками, подмечали все, что происходило под столом, и добычи, упавшей на пол, этот плут не упускал никогда. На груди у него, под самым горлом было белое пятно, похожее на салфетку, которую затыкал за воротник патрон, садясь за стол. Жандарм почуял одиночество хозяина. В два прыжка он взобрался на стойку и потянулся, выгнув спину, как будто желая сказать: я здесь, Ансельм, ты не совсем один. Флотт гладил кота и понемногу успокоился. «Хорошо тебе, Жандарм, ничего-то ты не понимаешь…»

Ардатов поднимался по лестнице, уставший за день настолько, что, казалось, у него не осталось сил жить. На площадке 7-го этажа горел свет. Мориц Зильбер, сияющий и напряженный, окликнул его: «Зайдите ко мне, доктор, мы вас ждем». Свеча отбрасывала тени на стены мансарды. Ортига перевязывал бечевкой пакеты. Его глаза сверкали под низким лбом. Зильбер объяснил:

— Нужно уезжать, доктор. Мы берем вас с собой, деньги у нас есть. Хозяин склада из предместья Тампль дает мне свой грузовичок, чтобы я увез его товары…

— Если нам не хватит места, выбросим их за борт, — весело откликнулся Ортига.

— Это очень кстати, дайте мне только передохнуть.

Когда спасение приходит нежданно, это судьба. Мудрость велит не упускать случая, но при этом сохранять трезвый рассудок. Ардатов, растянувшись на продавленном диване, думал вслух: «Злейший враг удачи — это усталость». Ортига живо повернул к нему свою голову сильного юного рыбака, которую тусклый свет и ночной мрак как бы делили на две половины, черную и золотую:

— Но жить-то вы не устали?

— Дайте мне немного подумать, Хосе, хоть я и так уже думал больше, чем нужно…

Ардатов полузакрыл глаза, скрестил руки на груди, у сердца, и на него накатило огромное облегчение: он больше не один, он знает, что делать поутру. Он смотрел на молодых людей, перед которыми открывались неведомые пути, где будут сменять друг друга пейзажи, лица, события, и так почти без конца. В двадцать пять лет не думаешь, что жизнь когда-нибудь кончается. В это не дают поверить мускулы и мозг, омываемые свежей кровью; и так оно и есть, жизнь бесконечна…

Зильбер произнес:

— Нам выпала фантастическая удача…

Казалось, воцарилась зачарованная тишина, хотя молодые люди щелкали ножницами, пытаясь разрезать плотную ткань, а не сумев, рванули ее, и она затрещала, словно сорванный ветром парус. На газу закипал бульон. Ардатов произнес, не открывая глаз:

— Я никогда не устану жить. Наша планета чудесна, даже не сомневайтесь. И история совершается, несмотря на нас, с нами или против нас. Она может даже нас раздавить, но пойдет туда, куда должна идти.

Ортига протянул ему чашку бульона.

— Осторожно, чашка треснута. А вам не кажется, что ваши слова отдают фатализмом?

— Вовсе нет. Никакого фатализма в том, что дети растут. Никакого фатализма в развитии общества… И если мои старые мышцы начинают сдавать, то это — не от отчаяния. Нам надо бы много жизней, а у нас, у каждого из нас, она только одна…

— Это неочевидно.

— Неочевидно, как любая истина. Формулы могут быть ясны, а действительность — нет, и она останется, когда нас уже не будет. (Ардатов медленно приподнялся.) Ну что ж, мой чемодан собран, он не тяжелый. Разбудите меня около пяти… Кстати, у вас есть пропуска?

— Я сам их сделал, — гордо ответил Мориц Зильбер.

— Entonces, buenas noches[67].

Идя по коридору, Ардатов думал, что не сказал молодым людям всего, ибо многого им не понять. Большую часть человеческого опыта невозможно передать другим. Как объяснить им, что человека пожившего неотступно сопровождает толпа мертвых, которые потихоньку тянут его к себе? Мы думали о том же, что и ты, хотели того же, что и ты, любили так же, как и ты; мы были так на тебя похожи, что между нами нелегко найти отличия; кто-то из нас был лучше тебя, кто-то сильнее; нас больше нет, а ты есть, но скоро тебя не будет, а другие останутся… Те, кого уже нет, размывают черту, к которой мы все приближаемся, и это естественно, это чудесно — знать, что границы как будто и нет. Хорошие психологи вроде обнаружили в нас влечение к смерти, но это не усталость, скорее — осознание конечности и одновременно непрерывности жизни… На исследование этой проблемы нужны годы. У других будет время, и они поймут, а я могу лишь догадываться…

Он толкнул дверь своей комнаты и увидел Хильду, которая сидела, скрестив ноги, и читала. Электрическая лампочка, прикрытая вместо абажура маркированным конвертом, озаряла ее светлые, гладко причесанные волосы.

— Что читаете, Хильда?

— Фрейда. «Толкование сновидений». Неужели мы настолько одержимы сексом? Вы в это верите?

— Думаю, что старый Зигмунд порой попадал в яблочко… Только стрелы он пускал в безбрежный океан.

Он несколько раз прошелся по комнате, машинально, потому лишь, что испытывал потребность в движении. Окно скрывала черная занавеска; большие пятна сырости на беленых стенах причудливыми формами напоминали облака. Хильда, глядя на них, видела очертания огромной розы, парусника на гребне волны, шевелюры, обрамляющей лоб и тоже похожей на волну… «Я грежу наяву…» Ардатов стоял темный и неподвижный, с серыми мешками под глазами, лишь руки его озарял свет.

— Я пришла…

Ардатов почти позабыл о ней, охваченный усталостью и погруженный в диалог с собой. Он поднял на молодую женщину светлые глаза.

— Милости прошу… Я догадался. Вы целый час шли в потемках по Парижу, по вымершим улицам, у которых не осталось имен, которые ведут в никуда, но красивы как никогда… Поначалу вы были воодушевлены, гордились своим одиночеством, восхищались этим лабиринтом с нависающими стенами, у вас хватало сил принять будущее, но внезапно вы осознали, что впереди — тупик, цель, ради которой не стоит рисковать, и вы пришли…

— Я подумала, что вы, возможно, уйдете пешком. Поездов больше нет, те, что отправлялись, брали штурмом… Я была на вокзалах, там сущий ад… Я хочу уехать с вами. Вы не вредный. Я вам доверяю. А другие совсем сникли…

— Не Кааден.

— Нет, и не некоторые другие тоже. Но они так ограничены. Сильные и ограниченные собственной силой.

Только теперь он разглядел ее по-настоящему: густые пепельные волосы, небольшой, но прямой и упрямый лоб, детская свежесть, подростковая резкость, скрытое очарование лица без косметики. Светлые черточки бровей были едва намечены. Глаза, чуть косящие, смотрели прямо, голубые, спокойные, с поволокой. Она опиралась обеими руками о стол, наклонившись вперед, с маленькой, но пропорциональной грудью, и вся дышала той упорной и мирной силой, с какой тянутся к солнцу растения. Сброшенный под ноги походный рюкзак с привязанным котелком словно приглашал отправиться в горы. «Какие восхождения нам предстоят, Хильда?» — полушутливо спросил старик. «Самые трудные!» — смеясь, ответила девушка. И словно вся озарилась светом.

— Нужно поспать несколько часов, — сказал Ардатов. — У нас будет хорошая возможность уехать. Давайте впустим в комнату ночь.

Погасив свет, он отодвинул занавеску. От туманного неба исходило мрачное свечение. Можно было различить лишь семь гвоздиков Большой Медведицы. Ниже чернели ломаные линии крыш. «Я буду спать на кроватной сетке, а вы, Хильда, на матрасе, он вполне сносный…»

— Мне без разницы.

В темноте они разделись, стараясь не смущать друг друга, хотя не испытывали никаких чувств. Ардатов первым улегся на железной кровати и различил силуэт девушки в ночной рубашке, которая ворочалась на расстеленном на полу матрасе. Накопившаяся за много дней усталость точно потоком залила его с ног до головы, притупила чувства, сделала бессвязными мысли. «Может, это желание уснуть навек…» Но на этот раз он засыпал довольный.

— Вам удобно, Хильда?

Она ответила тихо и не сразу: «…Да». Он уже спал, дыша размеренно и ровно. Хильда, растянувшись прямо на полу, смотрела на мрачно-синий квадрат неба с редкими звездами, уходящий в бездонную глубину вселенной и расстилающийся над частью Франции. Мирные пейзажи потонули в забвении, точно не было ни дымов, ни человеческой возни в ночи, ни стонов раненых, ни разложения мертвых. Роса питает соки. Каждая травинка живет, каждый ручеек течет своим путем к рассвету. Где-то догорают деревни, но это лишь угольки, разбросанные по темной карте. Люди смотрят, как пламя пожирает их дома… По железным и автомобильным дорогам движутся танковые колонны, транспорты с провиантом, конвои с ранеными, отягощенные лихорадками и агониями; машины для убийства и люди, порабощенные машинами, вперед, вперед: молчать, не курить. Именно ночами армии совершают самые верные броски в направлении ада, который наступает днем… Всеми этими словно завороженными перемещениями управляли передаваемые по телефону приказы, страх, рвение и инстинкт. Эта невообразимая сила заставляла другую армию гнуться, и Париж провалился в сон как в бездну, словно тяжелобольной, раскинувшись вокруг извивов Сены.

В сон погружалась и Хильда, тревожный, бредовый. Ей виделось, как четверо солдат в призрачном доме пили вино и вдруг встали, одинаковые, как братья-близнецы, на одно лицо, с одною душой. Они выстроились так, что их гордо поднятые головы казались светлыми концами темного креста, и отправились на заре оборонять горбатый мостик, который тут же показался в окружении цветущего можжевельника и клочьев тумана. Посредине его лежало изумрудно-зеленое яблоко, которое вдруг открыло человечьи глаза… Хильде показалось, что она падает в бездну; несется нагая, как метеор, через ледяное пламя, к этому мостику. «Их же убьют всех четверых! Что делать?» Она с отчаянным усилием пыталась проснуться, предупредить их. «Не ходите туда, не ходите!» Но ледяное пламя поглощало ее слова, четверо солдат пропали из виду, а затем из-под горбатого деревенского мостика показались четыре обнаженных тела. Алебастрово-белые, они тихо скользили, уносимые потоком, и на одинаковых лбах зияли черные звезды. А где яблоко? Хильда, едва не плача, вырвалась из тягостного морока. Над Парижем начинало светать. Созвездие Большой Медведицы едва мерцало.