Крушение

II Расчеты

На четвертом этаже солдат остановился, чиркнул зажигалкой и прочел на медной дощечке: «Ашиль Тартр, покупка, продажа, доставка». Звонок прозвенел тонко и настойчиво. В коридоре послышалось тревожное шарканье шлепанцев по паркету. Месье Тартр сам приоткрыл дверь на цепочке и посветил ярким электрическим фонарем. «Ах, это вы», — произнес он неуверенно.

— Это я, — сказал солдат. — Ваша служанка, надеюсь, не откажется угостить меня кофе…

— Хорошо. Заходите.

Стоило Тартру открыть дверь, как у него мелькнула смутная мысль, что делать этого не стоило. В военной форме посетитель был слишком не похож на себя привычного — обыкновенно он носил хорошо пошитые костюмы. Высокий молодой солдат склонил голову, чтобы войти; оказавшись в узком коридоре, между вешалкой, зеркалом и этажерками, скрытыми за зелеными занавесками, он неловко распрямился — так потягиваются звери в слишком тесных клетках.

— А у вас все по-прежнему, месье Тартр. Чудно; вы даже не представляете, насколько чудным это кажется.

Тартр прищурился. Дома он не носил очки, зрение у него было прекрасным. Маленький, но крепко сбитый, начинающий полнеть, с лысиной, прикрытой черной камилавкой, он кутался в бежевую шерстяную кофту с синей отделкой. Мавританский кованый светильник с цветными стеклами слабо освещал коридор. Тартр отступил на шаг, пропуская вперед посетителя: правило хорошего тона… «Проходите налево, в столовую». Гость, не поняв или не расслышав, так как Тартр говорил тихо и вкрадчиво, повернул направо, в кабинет. Из-под металлического абажура лампа бросала на стол яркий круг света.

— У вас невесело, — сказал солдат тоном, который показался Тартру исполненным подспудных намеков.

— Я развлекаюсь в другом месте, — ответил человечек, стараясь принять непринужденный вид. — Знаете ли, на удовольствия в Париже всегда спрос. Чтобы он упал, поистине, должен случиться конец света.

Отгородившись от гостя письменным столом, Тартр почувствовал себя увереннее. Мебель создавала пространство между ними; на столе стоял телефон, в правом выдвижном ящике хранился надежный пистолет. Скромный с виду сейф возвышался возле вращающегося кресла. С ним соседствовал шкафчик для напитков и сигар, а в нем — хлыст и револьвер.

— Арманьяк? — предложил Тартр, по-прежнему щурясь.

Солдат зачарованно вслушивался в тишину квартиры.

Такая тишина, без тиканья часов, без шороха мышей, без бормотанья спящих, всхрапыванья лошадей, отдаленного урчания моторов — которое не замечаешь, как жужжание мух, — тишина без какого-либо напоминания о времени и опасности, блаженная тишина… В ушах его еще звучали разрывы снарядов, выпущенных из обезумевших орудий, вой бомбардировщиков, грохот, свист, скрежет сминаемой брони, треск камней и костей. «С ума сойти, — повторял он мысленно словно во сне, — что бы мы ни отдали на Сомме или на Марне за минуту такой тишины…» А затем тихо произнес вслух:

— Остались лишь дымящиеся развалины…

— Где? — спросил Тартр.

— Во многих местах…

— Война, — вздохнул Тартр.

Когда глаза привыкли к мирному полумраку за пределами отбрасываемого лампой под абажуром круга света, стали видны ящички с образцами товаров, застекленные шкафы, где хранились флаконы духов, музыкальные и хирургические инструменты, столовое серебро, микроскоп, походные несессеры… Под потолком висели чучела птиц. Солдат сбросил свой тяжелый вещмешок на ковер и с трудом втиснулся в низкое, обитое кожей кресло. Голова его, немного возвышавшаяся над столом, оказалась как раз на границе света и тени, и он откинулся назад, чтобы оставаться во мраке. На столе стояла старая массивная серебряная чернильница, лежала раскрытая книга учета, сложенный номер газеты «Пари-Суар», детектив в яркой обложке, на которой была изображена рука в желтой перчатке с растопыренными пальцами — она отодвигала занавеску, усеянную похожими на звезды пятнами крови. Называлось сие «Тайна одиннадцатого часа».

— Дурацкая, должно быть, эта тайна, — пробормотал солдат. — Такая же дурацкая, как «Писсуар» («Пари-Суар»), Тартр поднял голову, которую опустил было, наполняя две стопки. На его широком и угреватом лице круглый рот напоминал моллюска. Под желтыми веками — темные бегающие глазки. Временами он бросал на посетителя взгляд острый, точно жало.

— Какая тайна? — спросил Тартр.

— Тайна преступления. Я видел преступления, грандиозные, как пирамиды, и знаю, что нет ничего проще. Никакой тайны. Тем более — одиннадцатого часа.

В круге света показалась покрытая рыжеватой щетиной рука Тартра со стопкой. «Ваше здоровье!» — «И ваше!» Они выпили.

— Нужно что-то читать перед сном, — пояснил Тартр. — Порой такие истории меня развлекают.

— Не вижу в преступлении ничего развлекательного, — отрезал солдат. — Я бы лучше почитал про любовь.

Свет упал на его профиль породистого скакуна. Запавшие щеки и загар придавали ему вид диковатый и решительный. От него исходило ощущение отчаянной усталости.

— Вы с фронта?

— Как бы да. Из пекла… Таких мест полно.

— В увольнении?

— Это вы сказали. Всем увольнениям увольнение, месье Ашиль.

Тартр за эти минуты не раз уже пожалел, что открыл дверь. Оборот, который принял разговор, и усталость посетителя успокоили его только отчасти. Он захотел вернуть себе преимущество.

— Если вы подождете несколько минут, вернется служанка, она сварит вам хороший черный кофе, просто бесподобный…

— Странно будет, если мадемуазель Марселла вернется даже через несколько дней, — задумчиво произнес солдат. — Я видел, как она садилась в экспресс на Аустерлицком вокзале.

Тартр тяжко вздохнул. Одиночество и тишина показались ему невыносимыми. Он сделал вид, что чешет колено, а сам потянул на себя ящик, где лежал браунинг. Следующие слова как будто ничего не значили:

— Вы, должно быть, обознались…

— Возможно…

Солдат вытянул ноги. И устремил взгляд на ковер. Он вслушивался в тишину; казалось, она полнилась тихим ритмичным шумом, точно приложенная к уху морская раковина. Он ни о чем не думал. Это было хорошо.

Тартр положил на освещенный край стола левую руку, чем-то напоминающую странного моллюска. Правая рука свободно свешивалась вдоль тела, рядом с местом, где лежал пистолет. Он не любил давать беспроцентные займы… и заключать сделки на неопределенных условиях. А потому выжидал.

— Я по делу пришел, — сказал наконец солдат, точно внезапно вспомнив о цели визита.

— Слушаю.

Солдат наклонился, поднял свой тяжелый вещмешок, бросил его на стол и щелчком открыл металлический замок. Тартр, взволнованный, приподнялся, навалившись брюшком на стол, мясистые складки на лице сложились в гримасу напряженного внимания. В свете лампы вещмешок стал похож на рыбину тропических морей, в распоротом брюхе которой виднелось сокровище. Оно сверкало и переливалось: россыпь наручных часов, брошей, подвесок, колье. Бриллианты дамских часиков искрились на черном бархате. Крошечные серебряные и золотые циферблаты сияли точно звезды этой разбойничьей тысячи и одной ночи.

— Все часы идут, — сказал солдат с детской серьезностью. — И точно. Я их завел, сорвав этикетки. Смотрите…

Глаза его заблестели, когда, склонившись над сокровищем, он приложил к розовому уху Тартра квадратные часики, украшенные бриллиантами.

— Дело — золото, — прошептал Тартр.

— Тут и платина есть…

Солдат запустил пятерню в искрящуюся кучу, покопался и извлек браслет из матового металла, чуть тусклее серебра.

— И ни капли крови, — заявил он с гордостью. — Я грязного не беру.

Тартр, смущенный, промолчал.

— Здесь на сто тысяч франков.

Это явно казалось молодому человеку баснословными деньгами.

— Ну что ж, — произнес восхищенный Тартр, — предлагаю вам двадцать пять тысяч наличными, навскидку… Нет, погодите, для вас — тридцать тысяч ровно.

Солдат провел рукой по лбу. Теперь он был бледен и, казалось, вот-вот лишится чувств. Тартр быстро налил ему стопку арманьяка.

— Если бы вы знали, в каком аду я подобрал это, чтобы оно не досталось фрицам… Если бы кто-то на свете мог представить себе…

Тартр легонько похлопал его по плечу.

— Ну-ну, все это для вас уже в прошлом, мой мальчик. А тридцать тысяч сейчас… Если я выручу больше, а вы понимаете, как непроста такого рода торговля, — то получите и сверх того. Я дела веду честно.

Солдат рухнул в кожаное кресло. Загнанная лошадь! Тартр почувствовал себя хозяином положения. Наверняка ни гроша в кармане у этого мародера, который на каждом шагу рисковал наткнуться на расстрельную роту. Нечем платить за ночлег, даже на тушку курицы сорока франков не будет! Тартр решил, что переборщил, предложив тридцать тысяч. Хватило бы и двадцати. У вас, мой мальчик, рожа отпетого преступника, и не вам торговаться, когда я даю хорошую цену. Солдат не смотрел на него. Перед его глазами неотступно вставал один образ — среди потоков бессвязных воспоминаний, обороны горбатого мостика у красивой старой дубравы, расколотого черепа товарища, пожаров… Тогда, среди едкого дыма, нервного потрескивания языков пламени, обгорелых обломков перед ним предстала ювелирная мастерская, странным образом оставшаяся почти нетронутой в окружении развалин. Лавочка под открытым небом, без окон и дверей — и только ручка ребенка, с пальчиками, перепачканными землей, оторванная ровно у запястья и заброшенная взрывом на бархатную подушку, на которой были разложены хронометры с пятилетней гарантией; капельки крови — черные жемчужины — усеивали бархат и коробочки. «Я готов промыть себе глаза купоросом, — подумал солдат почти вслух, — чтобы только больше не видеть этого! О черт!..»

— Двадцать пять тысяч вас устроит? — настаивал Тартр.

Солдат вернулся к действительности. Пожал плечами.

— Черт… Разве вы не сказали — тридцать?

— Двадцать пять, дружище, которые составят тридцать и даже больше, когда я проверну это дело… Переговоры, в такое время…

Внезапно глаза солдата озарились улыбкой. Внутренний голос точно напевал: «Отдам пять, чтоб не видеть оторванную ручку… Отдам десять, чтобы больше не видеть ее! Решено!»

— Выкладывайте деньги, месье Ашиль, — потребовал он весело.

Тартр отвернулся, открыл сейф. Вертикальная щель напоминала прорезь чудовищной копилки для детенышей великанов, страшных и злобных. Тартр запустил в нее свою отвратительную розовую руку. Вот сейчас стальная дверца сейфа захлопнется и отрежет эту мерзкую руку, которая упадет прямо на драгоценности… Главное — не сойти с ума. Солдат постарался сосредоточиться на старой массивной серебряной чернильнице. Он снял с нее оба стеклянных флакона, сначала с черными чернилами, затем с красными, отвратительными красными чернилами. И, наливаясь яростью, стиснул ее в руке. Тартр был толст, с жирной складкой на затылке, желтовато-розовым черепом, он шумно слюнявил пальцы, отсчитывая деньги. Массивная чернильница обрушилась на его голову точно смертоносный снаряд. Тартр медленно, с тяжким вздохом осел за спинку вращающегося кресла и скрылся во тьме под столом.

— Забавно, — произнес солдат, — даже не понять.

Он смотрел на свои трясущиеся руки и вслушивался в рокот тишины.

— Вот так, — сказал он, наконец успокоившись.

Руки его больше не дрожали. Он закрыл вещмешок с сокровищами, поправил ремни на плечах. Прежде чем уйти, перегнулся через стол, подцепил кончиками пальцев пачку банкнот, лежащих в черной пасти сейфа, и сунул их в карман брюк. Он даже не подумал взять остальные деньги. Сквозь сжатые зубы он прошипел бессмысленные слова: «Тридцать минус пять двадцать пять, еще минус пять, даю десять, чтобы никогда больше не видеть, даю десять, даю все…» Орудия смолкли, стихло гудение самолетов… Хотелось вдыхать тишину полной грудью… Солдат тихо прикрыл за собой дверь квартиры. Металлические перила охладили его руку. Прежде чем спуститься, он еще раз вслушался в немыслимую тишину… На верхних этажах послышались голоса. Говорили, разумеется, о бегстве! О машине, деньгах, их отсутствии.

«Говорю тебе, Морис, нужно уезжать завтра, и лучше утром, чем вечером… (Голос с испанским акцентом.) Не надо полагаться на последний поезд… Либо мы увидим его хвост, либо он не отправится вовсе… Уйти хоть пешком, если иначе нельзя». — «Двенадцать сотен на двоих, двенадцать сотен, с ними мы далеко не уйдем, Пепе (другой голос, низкий и пришепетывающий). Знаешь, сколько стоит билет до Лиона?» Голоса стихли, потом раздались вновь: «Мы не можем его вот так бросить, он бьется уже сорок лет, целую вечность…» «Ну, значит, двенадцать сотен на троих! — обреченно произнес шепелявый. — Мы доберемся только до Луары… Черт! Черт! Проводи меня до улицы Экуф, еще есть один шанс».

Говорящие стали спускаться по лестнице. Солдат бесшумно опередил их. Укрывшись за дверью в непроглядной тьме, он видел, как мимо прошли двое молодых людей, один с непокрытой головой, другой в фетровой шляпе. «Хватит, — говорил один, — чтобы взять билеты до Тура…» Солдат пошел за ними. Его губы растянулись в диковатой довольной улыбке. Он больше не был один. Он шел за незнакомцами. Он чувствовал себя сильным. И успокоенным. Вещмешок с сокровищем оттягивал ему плечи. Ночной воздух омывал душу. «Вы спасены, ребята, — думал он, — и даже не догадываетесь об этом. Забавно». Он тихо рассмеялся, радость переполняла его. Он возвращался к жизни, тело наливалось силой и ловкостью. Позади послышался стук каблучков. Девица догнала его и взяла под руку. Овал ее лица был мертвенно бледен, рот походил на черную рану. «Отвяжись, — беззлобно сказал солдат и ускорил шаг. — Мне некогда…» Но она не отпускала его, и он вспомнил о банкнотах, лежащих в его кармане вместе с лоскутом материи и трубкой. «На, возьми, ночная бабочка…» Он вложил ей в руку хрустящую банкноту, которую она побежала рассматривать под мрачным синим светом фонаря.