Крушение

IX Исход

Выехав из Парижа через Итальянскую заставу, такую же заброшенную, как ворота мертвого города, где скоро прорастет трава, желтый грузовичок покатил по пустынной дороге. Огромный поток беженцев схлынул; пригороды спали мертвым сном. Редкие солдаты внутренних войск интересовались только свежими плохими новостями. На выезде из Вильжюифа один из них сделал машине знак остановиться. Зильбер и Ардатов склонились к нему:

— Что такое?

— Правда ли, что фрицы вступили в город через заставу Ла-Шапель и Восточный вокзал горит?

— Скорее всего, неправда.

Солдат в черной каске жевал папиросу. «Последнее время слышишь только всякие небылицы… У вас есть свободное место. И я вот думаю, не драпануть ли с вами?»

— А приказ? — тихо просил Ардатов.

— Приказ был защищать родину, я думаю, — ответил человек в каске. — Ладно, проезжайте…

— Это действительно катастрофа, — заметил Зильбер, — если они больше не проверяют документы.

Ардатов вспоминал разгром белой армии, бежавшей вместе со всей бывшей буржуазией, в экипажах, автомобилях, завшивленных санитарных повозках к Новороссийску и Белому морю в 1920-м; думал и о жителях Выборга — Виипури, так же спасавшихся бегством минувшей зимой через серые снега к лесам и озерам Финляндии[81]. Ортига вспоминал желтые дороги Каталонии, по которым год назад толпы с оружием двигались в сторону Пиренеев, цветущей Франции в надежде выжить несмотря ни на что. Эксперты в области поражений, Ортига и Ардатов, решили избегать заполненных беженцами автотрасс, которые, возможно, бомбят вражеские самолеты и где определенно не раздобыть бензина. Они направились к Лимуру, а затем, проселочными дорогами, к Дурдану и Этампу…

Находящиеся на отшибе деревни не ведали о поражении, и жизнь их не изменилась среди полей, рощ и садов; они дремали вокруг колоколен, печальные и замкнутые, как прежде, с безлюдными улицами, закрытыми ставнями, надежно запертыми воротами, разновысокими стенами, усеянными по верху бутылочными осколками, сонными лавочками, где признаком жизни было лишь жужжание мух. Из окон высовывались древние старушки, с удивлением взирая на столичный торговый грузовичок — если только что-нибудь могло удивить их после семидесяти лет труда, горестей, ниспосланных Богом, экономии каждой копейки, недоверия и упорства. На залитом солнцем дворе мужчины ворошили вилами навоз. Зильбер спросил их, как проще проехать к… А затем: «Вы знаете, что происходит?» Крестьянин поплевал на ладонь, чтобы лучше ухватить вилы. «Этого следовало ожидать. А теперь чем раньше оно закончится, тем лучше».

Зильбер подумал, что поля невозможно взять с собой, как товары Мейера. Земледельцы думают, что владеют землей, на самом деле это она владеет ими. Рассуждая так, Зильбер вновь взялся за руль, но задумчивый вид Ардатова изменил направление его мыслей. «Можно ли понимать другого без слов?» — «Так часто и происходит, — ответил Ардатов. — Мы высказываем вслух далеко не все, что хотим дать понять. Тот, кто лишь слушает слова, не установив внутренней связи с человеком, их произносящим, лишь предается пустой забаве…»

Хильда и Анжела, сидевшие позади и наблюдавшие из-за плеч мужчин, как сменяют друг друга виды, слушали их разговор.

— То есть вы полагаете, что наше общение имеет как бы две составляющие: слова и то, что стоит за ними.

— Главное — как раз невысказанное.

— Без этого не было бы любви, — сказала Анжела и не покраснела от собственной дерзости, так как врывающийся в окно ветер освежал лицо. Среди этих вчера еще незнакомых людей, отличающихся от тех мужчин и женщин, которых она знала прежде, девушка чувствовала себя проще и сильнее, готовой к неведомым схваткам. «Слова — обман, — отрезала Хильда. — Ненавижу слова». Ортига, прислонившийся к перегородке позади них, видел, как мимо проносились цветы, кусты, созревшие хлеба, рощи, а также профили девушек в проеме окна и их развевающиеся на ветру волосы. Ощущение довольства проявлялось в нем насмешливым, почти жестоким выражением лица и как бы затуманивало все чувства; оно наполняло его точно теплой, прогретой солнцем водой, подернутой зыбью, в которой лениво плескались разноцветные рыбы. Рыбы — это мысли. Покой и прекрасные виды! Но его не проведешь. Лежишь на земле в сьерре, слушаешь, как шуршат насекомые, видишь роскошный пейзаж в миниатюре, тропические джунгли, которые напоминает трава вблизи, замечаешь жука с темно-золотыми надкрыльями и ничего на свете не желаешь больше, чем девушки, лежащей рядом, чьи зрачки блестят, точно крылья жука, и чувствуешь свою силу… Но подними голову всего на три дюйма, рискуя получить в лоб меткую пулю «мавра», поиграй с судьбой, которая может отбросить тебя прямо в вечность, — и ты увидишь остов товарища: рука скелета, объеденная муравьями, сжимает термос, полный вина, что еще не успело прокиснуть… Вино притягивало взор. Это было под Уэской[82]. «Где мы, доктор?» — «Движемся к Луаре, скоро выедем на трассу, Хосе».

Выехать на трассу значило влиться в огромный безумный поток беженцев, который двигался медленно и беспорядочно. Глухие звуки канонады, казалось, то приближались, то затихали. Под высокими и спокойными тополями тянулся живой шумный поток людей и машин — между канавами и насыпями, опасностью и спасением. Порой колонна замирала в многокилометровой пробке. Зильберу не хотелось вливаться в нее, но позади показались военные грузовики, закрывая путь к отступлению.

Медленно и осторожно въехал грузовичок в толпу людей, покрытых белой пылью и волокущих свой жалкий скарб. Это были беженцы из пикардийской деревни, ее дома, огороды, птичники, почту, церковь и кладбище поглотили огонь и земля. Они уехали в интендантских машинах или набились в роскошные вагоны 1-го класса последнего поезда, который стоический или тупой начальник станции отправил по расписанию, хотя небо над рельсами окрасилось раскаленным металлом. Теперь они направлялись к какой-нибудь станции, лишь бы от нее отходил поезд. Трогательные в своей заурядности, они несли на руках детей, другие, постарше, плелись следом. Боясь потерять друг друга, беженцы отказывались садиться в машины. Зильбер пристроил свой грузовичок следом за ломовыми дрогами какого-то трактира с севера, запряженными двумя смертельно уставшими фламандскими тяжеловозами скульптурных форм. Лошади тянули из последних сил, от жажды на губах их выступила розовая пена. Правящий ими возчик из Армантьера проклинал дорогу, где не найти воды, но не смел покинуть людской поток, иначе его захлестнула бы паника. Солдаты предлагали ему распрячь лошадей и отвести их напоить на ферму, которая виднелась на краю поля. Возчик упорно отказывался. А вдруг, когда он отъедет, все на дороге разбегутся? Больше всего он боялся потерять жену и дочь, которые ехали впереди на «форде» и должны были дожидаться его на перекрестке, у колокольни, возвышающейся над рыжими черепичными и грифельно-серыми шиферными крышами, среди плавно изгибающейся холмистой равнины. Запыхавшись, он взобрался на насыпь, чтобы лучше увидеть цель. «Они там, Каролина и Маринетта, у них осталась холодная курятина и ящик доброго старого вина; еще не все потеряно!»

Впереди высился холм, похожий на женский живот; справа, между двумя округлыми рощицами, виднелась колонна танков, медленно ползущая другой дорогой к перекрестку. «Они не собираются стрелять? Мы не попадем под обстрел?» Темные стеклянные шары лошадиных глаз не выражали больше ничего.

На вершине холма на фоне неба вырисовывались силуэты двух прелестных парижанок, одетых по последней моде. Они томно курили, шелковые шейные платки развевались на ветру. Девушки шутили с молодым солдатом: «Неужели вы не верите в любовь с первого взгляда? Значит, вы не современны…» Ветер отнес их слова за курган. Пара стариков толкала перед собой древнюю детскую коляску, в которой, откинувшись назад и открыв рот, казалось, спала совсем дряхлая старуха, не обращая внимания на мух, садившихся на ее пепельно-серые губы; ее ноги в грубых черных чулках нелепо свешивались по обе стороны жалкой тележки, исхудалые, как у мумии, руки прижимали к животу связанных курицу и петуха, которые сверкали глазками из-под красных век. «Мы из Эра, — сказали старики, — это наша бабушка». «Какая привязанность!» — прошептала Хильда. Ортига покачал головой: «Если только речь не идет о наследстве…»

— Так или иначе, — принял решение Ардатов, — мы их берем.

Он подозвал главу семьи, старика с усами, как у древнего галла. «Сколько вас? Мы вас подвезем. Забирайтесь!» Энергичная женщина лет пятидесяти и высокая плоская девица с лошадиной челюстью отделились от толпы. «Спасибо большое, — сказал мужчина, — мы оплатим вам бензин». Какие-то марокканцы помогли поднять детскую коляску, калеку, птиц, тюки. «Мы торгуем на рынках в Нормандии, — объяснил мужчина с галльскими усами. — И взяли с собой товар, без него что бы сталось с нами?»

Садовые тележки, которые волокли замученные жизнью лошади, каких можно увидеть в самом убогом бродячем цирке, везли невообразимое нагромождение людей и вещей. Велосипедисты, не имея возможности проехать, катили велосипеды рядом. Машины, накрытые сверху бельем, с багажниками, деформированными тюками, помятые после столкновений, вызывали зависть, обладание ими делало сильными и давало шанс на спасение. На лицах водителей читалась сердитая решимость, как будто пешеходы, велосипеды, тачки, разбитые подводы не имели такого же права на дорогу, на бегство; мощь мотора хорошей фирмы обыкновенно вселяла гордость и уверенность; но теперь эта привилегия уже не могла спасти от общей беды, а порой вызывала оскорбительные насмешки. Если мотор глох, крестьянин, ведущий под уздцы лошадей, предлагал господину важного вида, при орденах, который едва не плакал от бессильного гнева, самую невероятную сделку: «Я впрягу в вашу тачку моих двух одров, вы возьмете с собой мою жену и двух малышей, а когда ваш мотор починят, оставите их на том берегу Луары, в Шатийоне». — «Но я не собираюсь в Шатийон!» Господин разрывался между страхом оказаться на обочине дороги, по которой скоро покатятся бронетанковые дивизии, и комическим абсурдом предложения. Он яростно чесал ляжку — у некоторых беженцев, должно быть, полно блох. «Нужно облегчить машину, сбросьте за борт несколько тюков», — любезно предложил Ортига, ехавший мимо.

— Понятно, они же не ваши!

— Мои уже давно на дне морском… Ладно, не кипятитесь. Panzern[83] будут здесь через пару часов, они подберут вас с вашими тюками, и все дела.

Сказав это, Ортига пожал плечами и отвернулся. Пожилая, но еще пикантная дама приоткрыла окошко «бьюика»: «Бертран, дорогой, довольно будет, если вас узнает кто-то из генералов!» — «Да вы с луны свалились, Матильда…» Как она не поймет, что генералы уже в Бордо, Туре, Клермон-Ферране, Кемпер-Корантене! А какой-нибудь распоследний капрал, если сказать ему: «Я член Сенатской комиссии по делам армии», — еще и даст в морду.

Желто-зеленый, неповоротливый, точно в час пик на Севастопольском бульваре, автобус № 8 «Монруж — Восточный вокзал» кренился к обочине дороги, полной людей, которые сели перекусить. На его открытой платформе[84] громоздились клетки для кроликов. Почти напротив заглохшего «бьюика» встала автоцистерна Северной компалии, вокруг поднятого капота, открывшего переплетение кишок мотора, возились люди в синем. А в тени этой стальной, полной топлива махины мать, присев на землю, кормила детей сгущенкой с ложечки. Семейство ехало верхом на цистерне. Бродили марокканские стрелки в поисках грузовика, который подвез бы их, в надежде чем-нибудь поживиться или подсобить другим беженцам за литр вина. «Дорогу, дорогу раненому!» Старый интеллигент и молодой военный врач, поддерживая под руки высокого юношу в больничном халате, прокладывали себе путь. Раненый порой поднимал голову и обводил окружающих затуманенным взглядом, устремленным в иные миры. У каждого свой мир, и мир мучений и смерти заполняет собой все, образы его ярче и сильнее, чем галлюцинации наркомана. «Папа, — еле слышно бормотал юноша, — это уже Онфлер?[85] Я слышу шум моря…» Дорога действительно шумела, точно морской прибой, точно отзвук шума океана в раковине. Высоко в небе упорно гудел самолет, сверкающая на солнце точка.

Ардатов увлек Анжелу и Хильду на край поля. «А я так мечтала поехать за город», — печально произнесла Анжела. «Природа всегда прекрасна, — сказал Ардатов. — Если самолет начнет снижаться, прячьтесь в канаву». Рядом оказался немолодой офицер, с повязкой на лбу и рукой на перевязи; самолет тоже беспокоил его. «За танковой колонной наблюдает… Смотрите!» Механическая стальная птица, отливающая алмазным блеском, описала большой круг по небу, стала серой, затем черной, снижаясь в сторону поперечной дороги. Там послышались ружейные залпы, затем застрекотал пулемет. А после — взрывы бомб, земля содрогнулась, над полями поднялись черные гейзеры, окруженные белыми тучами. Офицер дрожащей рукой настроил бинокль.

Он весь трепетал от сдерживаемого гнева. «И ни одного истребителя! Последний раз я их видел во Фландрии… В Арденнах, месье, мы бросили против танков, самоходок и прочего — самую храбрую конницу в мире!» Самолет медленно, по спирали набирал высоту. На время к шуму дороги примешались проклятия, крики, сопение животных. И сменились радостными возгласами, когда танковая колонна освободила перекресток впереди, возможно, пострадав от бомбежки. Люди спустились с насыпей.

Дорога пришла в движение в едином порыве. Велосипедисты, ручная тележка, кобыла, впряженная в старую двуколку, первыми устремились вперед между автоцистерной на ремонте и заглохшим «бьюиком». Автобус «Монруж — Восточный вокзал» фырчал на месте перед узким проездом, за которым открывался свободный путь, неудержимо манивший к себе. Завязались перебранки. Каждая секунда промедления, казалось, несла с собой неведомые угрозы.

Внутри «бьюика», до тех пор отгороженного от мира подобно светскому салону, две дамы в черных шляпках, подросток, который держал на коленях рыжего бассета с колокольчиком на ошейнике, и водитель смотрели, как толпа недовольных собирается вокруг их машины. «Остается только столкнуть их в ров! И поживее!» Испуганные дамы, мальчик с собакой, тучный полнокровный водитель, отчаявшись перед людским напором, выскочили из машины в кювет и вскарабкались на насыпь, крутую в этом месте, обдирая о колючки колени и руки. Примитивная ярость толпы и крах привычного порядка вещей доконали их. Господи Иисусе! За что такая несправедливость? «Бертран, дорогой, вы же не позволите этим дикарям?» — умоляла дама с необъятным бюстом.

Бертран, политик, заставлявший трепетать левые правительства, скрестив руки и застыв, точно справедливо наказанный ребенок, смотрел, как ножи перерезали крепления тюков — и вещи полетели в канаву: арабы, пехотинцы, потные женщины, жалкий интеллигент в пенсне, подонки общества, каких можно встретить в полицейском обезьяннике, — уперлись в его авто, толкнули, приподняли — тщетно! Правительство, дорожная полиция, Сенат, преуспеяние — все развеялось как дым, средь бела дня, под тихими тополями… «Вот чернь!» Автобус № 8, действуя как таран, довершил дело. Красивая машина со стоном опрокинулась, колеса крутанулись в воздухе — и кузов смялся, придавив упавшие в канаву вещи… Из пяти десятков грудей вырвался вздох освобождения. Молодой гнусавый священник с квадратной челюстью попытался успокоить дам: «Вас, конечно, подвезут военные». Дамы захлебывались негодованием. Ах, помолчите лучше, на что нам ваши советы! Драгоценности, столовое серебро, которые остались в большом свертке под разбитой машиной, — их тоже спасут военные? У них другие заботы…

Людской поток устремился по освободившемуся пути. Длинная ярко-красная пожарная машина, над которой возвышались медные каски, авиационные шлемы, головы женщин и детей; крытый брезентом грузовик с жалобно поющими пехотинцами-марокканцами… Санитарные машины с красными крестами встроились в хвост конному эскадрону, который растянулся, пропуская легковушки… Могучие быки тянули кибитку, как у переселенцев на Диком Западе. Одинокий сержант, прибившийся к эскадрону, постоянно спрашивал, где его полк, странным образом затерявшийся в этом краю.

Поток разделялся на скрещении дорог, на площади перед церковью большого села, известного своей кухней, где в этот самый час зажиточные семьи, усевшись вокруг белой скатерти, вдали от шума и суеты, обсуждали последнее меню эпохи. Площади и улицы, поднимавшиеся или спускавшиеся по косогорам, со светлыми домиками под островерхими крышами, заполнились шумом, точно какая-то безумная ярмарка. Могучие лошади возчика из Армантьера, повинуясь тысячелетнему инстинкту, затрусили к фонтану на площади. Их хозяин, привстав на сиденье, опустил поводья и высматривал среди хаоса «форд» жены, чувствуя себя еще более обессиленным, чем животные. Худшее из несчастий — потерять своих — предстало перед ним со всей очевидностью. За церковью тянулась нескончаемая колонна отступающих войск, санитарные машины, броневики, транспорты интендантских служб. Лошади погрузили свои разгоряченные морды в желанную воду. Их хозяин после расспросов выяснил, что полковник приказал направить все стоявшие на паперти автомобили в сторону Ла-Бокет, по единственной свободной дороге. Но тогда «форд» поехал бы навстречу врагу, на линию огня, если только не свернул на проселочную дорогу в Сент и по ней не выбрался на департаментское шоссе у фермы Ла-Шатр — вам ясно? Да только по департаментскому шоссе уже не проехать, в двух лье от этой фермы вчера в четыре часа прямо на него упала бомба — как раз рядом с грузовиком мельника, который перевозил школьников, какая мясорубка, месье, бедные малыши!

Между утолившими жажду лошадьми и их охваченным паникой хозяином внезапно вклинился рассерженный жандарм: «Я вам повторяю, водопой за рынком! Вы что, оглохли? Хотите, чтобы я вам штраф выписал?» Эта громогласная угроза развеселила солдат: «Доблестный урядник! Не забудь и фрицам выписать штраф! Они по газонам ходят!» Офицер без фуражки схватил жандарма за плечо: «Найдите мне мэра. И освободите площадь, мне нужно разместить раненых при бомбежке!» Это оказалось невозможно, гужевые подводы только что заблокировали единственный выезд на департаментское шоссе; они встали рядом с танками между кафе «Перед отъездом» и булочной Лемера (хлеба в ней уже не было).

Между танками, приземистыми на фоне огромных гужевых телег, сновали велосипедисты в ярких рубашках, вздыбливая своих железных коней, да редкие драгуны N-ского полка. Высокие белокурые и загорелые парни из польского батальона, набившиеся в какой-то нелепый фургон, невозмутимо взирали на это бегство — они уже видели такое на Буге и Висле. Имея противотанковое оружие и ящик снарядов, они могли бы устроить фрицам приветственный салют и нанести им урон, пусть и небольшой. Поляки толкали друг друга под локоть, примечая хорошеньких девушек в толпе.

Ардатов, заглянув в шумное кафе, тут же вышел обратно. «Мориц, на Луаре ожидаются бои, поехали, ребята!» Над ровным гулом бегущих толп невозмутимо возвышалась прямоугольная колокольня церкви, над ее островерхой шиферной крышей отражал солнечные лучи галльский петух-флюгер; и ни облачка на июньском небе.

От холмов израненной Шампани, садов Нормандии, долин Боса, Иль-де-Франса, подернутого сухой голубоватой дымкой, пологих берегов Соммы, Сены и Марны, залитых кровью, к горам Оверни, к Провансу, еще проникнутому мирной жизнерадостностью, к суровым лесам Дордони, пустынным ландам, кафе Бордо, Тулузы, Марселя, вплоть до Пиренеев и голубой кромки Средиземного моря — дороги Франции превратились в людские потоки, которые устремлялись к возможному спасению, в неизвестность…

Ни границы, ни море не могли их полностью остановить. За морем изгнанники-чужестранцы, лишившиеся последнего убежища на континенте, провидели конец пути. Гонимые из страны в страну поляки, чехи, немцы, австрийцы, голландцы, бельгийцы, испанцы, русские, евреи, последние граждане павших республик, последние социалисты из распущенных партий, последние участники потерпевших поражение революций, последние либералы и умеренные демократы, которых ожидала общая могила с плебейскими революционерами, последние депутаты дискредитированных парламентов, последние идеалисты эпохи научного оптимизма — добравшись до морского берега, с саркастической усмешкой оценивали ничтожные шансы на последнее бегство, за море… Безумцы, то есть смельчаки с душами аргонавтов, мечтали под парусом добраться до Африки, до английских миноносцев, до Гибралтара! Люди более умудренные, если располагали средствами, телеграфировали в Нью-Йорк, Лиссабон, Шанхай, Буэнос-Айрес, даже на Тасманию, раздобывали адреса консульств. Те, кто остался без денег, слали письма, точно сигналы SOS с борта тонущего корабля, после чего спокойно смотрели на волны, думая: «Может статься, через час они нас поглотят, в спасательных шлюпках не хватает мест и для тех, кто платит!» Руки нервно вцеплялись в спасательный круг — нужно еще не потерять часы и паспорт, — ибо у современного человека тело держится за жизнь, душа мечется, но не сдается, а в паспорте не хватает виз.

…Через Пиренеи, горными дорогами, по которым недавно еще поднимались группы республиканцев, потерпевших поражение со своими подлинно героическими дивизиями, интербригадами, все еще бдительными инквизиторами и продолжавшими дебаты правительствами, хорошо экипированными немецкими и итальянскими военнопленными; политические заключенные, верные революции, которых та освободила, лишь умирая, сироты и энергичные старики, ускользнувшие от расстрельных команд, — теми же дорогами, но в обратном направлении к тихой, точно кладбище, Испании мчались автомобили. Они уносили избранников немилосердной судьбы с надежными документами, чековыми книжками, сенсационными бумагами для обнародования в Нью-Йорке, стайными миссиями государственной важности… Бедняки из Фигераса[86] восхищались дорогими французскими сигаретами; в Каркассонне красавицы из Манресы предлагали себя за батон белого хлеба; а чиновники из Хаки за несколько банок сардин улаживали сложные вопросы.

В переполненных гостиничках Наварры, Арагона, Каталонии тайные агенты без устали выстукивали на портативных пишущих машинках приметы, отчеты, заметки, инструкции, ткали сеть между Мадридом и Лиссабоном, чтобы поймать наиболее важных для них беглецов… Местные жандармы допрашивали подозрительных, обыскивали чемоданы еврейской семьи, прикарманивали часы и авторучки, составляли акты на винтовку «ремингтон» или серебряную статуэтку лисы, которые вам вернут, сеньор, сеньора, на португальской границе, когда вы выполните все законные формальности, не сомневайтесь, слово кабальеро! Анархист из Лериды, узнанный пьяным фалангистом, несмотря на безупречный паспорт тулузского коммерсанта, в пять секунд был поставлен к стенке на заднем дворе и сражен пулей в лоб из револьвера прежде, чем осознал происходящее; курицы с цыплятами разбежались, испуганно квохча, тощий пес испустил жалобный вой, а мальчишки слетелись и вынули запонки из манжет казненного… Это и правда был анархист из Лериды? Quien sabe?[87]

Под искривленным фиговым деревом жена тулузского коммерсанта поправляла макияж, бросая гневные взгляды на спущенную заднюю шину авто. Где только виданы такие дороги? Мадам будет жаловаться Ге-не-раль-ному Консулу на недопустимую бестактность пьяного фалангиста, вот увидите! На белой, обгоревшей сверху стене кроваво-красные буквы вопили: Franco Franco Franco arriba![88]Часть стены обрушилась, там образовалась свалка. Над кучей мусора назойливо гудели мухи. В тени этих красноречивых развалин юная нищенка с огромными глазами, обнажив грудь, кормила младенца. Стрекотали цикады. Пекло солнце. Испания, омытая кровью, на крови замешанная, вчерашний ад, земля обетованная! И все же в обветшалых, но поддерживаемых в порядке гостиницах, надо признать, подавали (только не говорите о ценах!) хорошую курицу и терпкое винцо, напоминающее алжирское… Здесь, в безопасности, можно было со спокойным сердцем прикидывать стоимость билетов и смотреть даты отплытия трансатлантических пароходов, оценивать сложности переезда и узнавать поразительные новости: бегство правительства в Марокко, заговор Манделя против Петена в Бордо, ложный отъезд из Марселя, внезапное возвышение Лаваля, бои под Ментоной, два перемирия[89], грядущий разгром Англии, военный гений фюрера, вину правительства… Ах, довольно об этом, мадам…