Крушение

XVII Антон Черняк

Никому на свете неведомо, какую муку может причинить открывание окна; а Черняк знал. За плотными ставнями, не пропускающими свет, под теплыми одеялами можно было не думать ни о чем, как в материнском лоне, и жизнь, казалось, приостанавливалась. В сумраке так славно, что порой, разгоняя враждебные лучи, просачивающиеся сквозь линии обороны, Черняк зажигал свечу, брал книгу, лучше всего — средневековый роман, читал пару страниц и даже испытывал робкое желание написать что-нибудь умное. Тогда он захлопывал «Любовь Ланселота Озерного», поспешно задувал свечу, сворачивался калачиком, укрывшись одеялом с головой, и пытался вновь погрузиться в забытье.

Но каждый день неумолимо наступал момент, когда надо было открывать окно, начинать жить — чего ради? Обычная жизнь, около 60 лет, состоит из примерно 22 тысяч дней. Сокрушительная арифметика! А если ему оставалось лишь триста, двести, сто дней до (до чего?)… то это самое худшее. Он не проводил бы так столько рассветов до того, как…

Черняк открыл окно, как заряжают револьвер, манящий и грозный, резким жестом, с печальной решимостью. Во дворе, залитом беспощадным светом, копошились желтые цыплята; Вероника со скрипом вращала колодезный ворот, а затем понесла ведро воды, отставив левую руку, высоко подняв голову, к окну жильца. «Я подам вам завтрак, месье Карел?» Ее густые непослушные волосы, закрученные и собранные на затылке, словно оттягивали голову назад, обрамляя ее венчиком цвета темной бронзы; карие глаза, округлые румяные скулы придавали девушке сходство с богемской крестьяночкой. На ней была лишь синяя сорочка и короткая черная юбка, к которой пристали соломинки. Босые ноги влажно шлепали по лестнице, обнаженные руки точно притягивали свет. «Да, да», — торопливо ответил Черняк. Двор отделяла от сада лишь низенькая дощатая ограда приятного пепельно-серого цвета. За садами высились холмы, а дальше, за их изогнутой линией, — море, уходившее за горизонт.

На деревянном подносе Вероника принесла два куска ситного хлеба и чашку черного кофе. «На рынке больше ничего не найти, — сказала она, чтобы не молчать, — ни масла, ничего. За картошку скоро будут драться. Я положила вам в кофе свой сахар, месье Карел». Он поблагодарил. Особый взгляд, полный страха, а под ним — какой-то безумной радости, каким окинул ее из-под потемневших морщинистых век этот одинокий, больной и печальный человек, произвел на Веронику такой же эффект, как первые крупные капли дождя, которые падают на шею в начале грозы. И боязно, и радостно от того, что промокнешь полностью, груди, живот, все… «И еще бумага, которую принесли для вас из жандармерии. Надеюсь, никаких неприятностей…» Всего лишь вызов в службу префектуры по делам иностранцев: «…предлагается явиться… иметь при себе документы, удостоверяющие личность… в отдел распределения… для дознания и проверки»… Черняк сглотнул слюну. «Это неприятности, Ника». Служанка приблизилась.

— Большие неприятности?

Губы его задрожали, и он резко бросил:

— А вам-то что за дело, Ника?

Служанка, смутившись, подошла еще ближе.

— Но я не хочу, чтобы у вас были большие неприятности.

Она подумала, глупо: «Вы не злой. Вы и мухи не обидите. Вы не как все. Наверняка были женщины, которые заставили вас страдать. Они вас, а не вы их. Вам так хорошо в этой комнате, лишь бы, Господи, вас не заставили уехать, с этой проклятой войной», Она произнесла почти шепотом:

— Это серьезно?

— Не серьезнее, чем рак легких. — ответил он с издевкой, чтобы ома не помаяа, и ему захотелось отхлестать ее по красивым, полным, румяным щекам, покрытым пушком, как спелый персик.

— Значит — беда.

Ясный взгляд темно-янтарных глаз остановился на послании, принесшем дурную весть. Вероника наклонила голову, надув темно-красные губы, как обиженный ребенок. Острые груди проступали под рубашкой, ощущался запах ее подмышек. «Боже мой, — произнесла она, — сколько бед кругом…» Солнце позолотило ее пышную бронзовую шевелюру, и вдруг она широко улыбнулась, красные губы и белые зубы напомнили о невинной чувственности тропических цветов. Приподнятая верхняя губа приоткрывала лиловатые десны. «Рак легких, удар ногой в лицо, тюфяк в Порее[169], пуля в пах», — Черняк механически мысленно перечислял разные градации бедствий. «Я никогда не увижу такие тропические цветы…»

Стало жарко, так жарко, что сделалось тяжко дышать. Его мускулы, о которых он позабыл, действовали сами по себе, он обнял Веронику, прижался к ней всем телом, и губы его стали искать благодатную свежесть в изгибе между плечом и шеей девушки. Но, соприкоснувшись с ее крепким, гладким и влажным от пота телом, он почувствовал, что губы его холодны, что внутри у него — лед, несмотря на охватившую его жаркую волну. «Со мной все кончено, Ника, Вероника». — «Все уладится, месье Карел», — прошептала служанка, полузакрыв глаза в его судорожных объятиях. Руки мужчины, к счастью, сами знали, что делать; когда они коснулись грудей и бедер женщины, к нему откуда-то, из-за безбрежных пустынь отчаяния вдруг вернулась жизненная сила. Вероника, зачарованная и смущенная, сохранила здравомыслие и прошептала так тихо, что он едва разобрал: «Откройте дверь, месье Карел». Не разнимая объятий, покачиваясь, точно живое коромысло, они миновали прихожую, комнату и оказались на постели. «У вас губы холодные…» Кажется, что сил нет, и вот они возвращаются, наполняют вас неосознанно, становишься похожим на мать, готовую скушать своего сладкого ребенка, раскрываешься весь целиком. «Давайте я согрею ваши губы…» Они покатились по покрывалу. Черняк, ты с ума сошел. Скорее сунь голову под воду, на тебя тошно смотреть… Но под ним, позабыв о себе, опустив ресницы, дыша так глубоко, что это отдавалось волнами в ее лоне, Вероника чуть шершавыми ладонями гладила его голову, и это было волшебно. Черняк приподнялся и увидел ярко-синюю полосу Средиземного моря, затем припал к губам Вероники, почувствовал их солоноватый, морской вкус, и в нем мучительно высвободилась могучая сила. Он застонал. Молодая женщина привлекла его к себе, упругая, покоренная, и для него настал покой. Затем он приподнялся на локте, с сияющим, потрясенным лицом и спросил себя: что остается от человека, когда заканчивается животное? Вероника приоткрыла глаза и произнесла серьезно: «Всякая беда проходит!»

Она быстро поднялась, смущенная и счастливая, и оправила черную юбочку.

— Вы не подумаете обо мне дурно, месье Карел? Вы могли бы полюбить меня хоть немного?

Он погладил ее по шее, за ухом, до того места, где начинали расти волосы, как хозяин. «Помолчи, Ника».

— Ваши неприятности уладятся, правда, месье Карел? Карел? Хотите, я попрошу мадам Жиль поговорить о вас с мэром? Мадам Жиль уже занимается одним пленным.

— Не беспокойся за меня, Ника, милая Ника.

Вероника вышла, ее уверенные шаги постепенно затихли на лестнице. Черняк восхищался босыми ногами Ники, широкими, с выступающими большими пальцами и благородной формы ногтями. Они твердо стояли на земле, гордо несли Нику, невысокую, крепкую и мускулистую, как статуи Аристида Майоля[170]… К черту статуи — живая Ника!

Нервная встряска, озарение, вновь обретенный покой и удовлетворение придали ему простую ясность мысли, спокойную решимость, уверенность в движениях. Я исцелен… Он побрился, не оцарапавшись, перед карманным зеркальцем, стянутым однажды во время унылой пьянки на улице Брока из пудреницы какой-то безобразной девицы… Выброшенный из окна в заросшую крапивой кучу камней, маленький диск сверкнул на солнце, а затем раскололся на множество мелких кусков. Случайно наши желания сбываются.

Забавный паровозик-лилипут, разболтанный, астматичный, тяжко пыхтящий, шипящий, свистящий и плюющийся дымом, точно сошедший со страниц иллюстрированного журнала времен II Империи, тащил три желто-зеленых вагончика, насквозь просвечиваемых солнцем, в сторону карьеров, винокурни и прибрежных виноградников, когда Черняк на ходу вскочил в этот поезд, кативший на всех своих слабых парах. Усевшись на подножке вагона, Черняк любовался пейзажем, который прежде ненавидел, а теперь находил приятным.

Мысли его были далеко. «Милая Ника, Вероника…» Она входила, не сознавая, что делает, чего хочет, заставляя кровь закипать в венах, возвращала ему силы, подавала знак… Награда и знак… При мысли о встрече с Якобом Кааденом к Черняку возвратилась его обычная хмурая сдержанность и ершистость. Кааден, этот необразованный, примитивный профсоюзник, коллекционер мертвых текстов и окостеневших надежд, в общем, товарищ Болтун, тем более неприятный, что нужный. Кааден легализовался, работал на ферме у винодела-социалиста, поддерживал связи между товарищами, приехавшими в департамент (многие — тайно) и Комитетом помощи. Небольшие суммы, поступавшие из Нью-Йорка и Марселя, проходили через его руки. Он отслеживал запросы на визы, под разными именами переписывался с заключенными концлагерей; в рыбацком кафе он встречался с молодым белокурым гол-листом, который договаривался — в стране чудес Алисы — о покупке парусника, чтобы добраться в открытом море до проблематичного британского катера… Черняк добивался участия в этом нереальном проекте, заранее радуясь, что сможет броситься в море, если их обнаружит катер береговой охраны. «Важен лишь первый глоток», — писал Поль Клодейь-[171], а потом ты становишься неживым существом, предметом — утопленником…

Кааден стоял у ворот фермы в кожаном фартуке с большими кузнечными клещами в руке. Костистый нос, квадратный подбородок, рыжие волосы — идеальная модель пролетария для невежи-художника, тип капрала армии социалистического и германского труда (таким он виделся Черняку). Каменная арка ворот надвое разрезала небо. Прерывисто и бессмысленно постукивали тонкие металлические щупальца сельскохозяйственного механизма, похожего на доисторическое насекомое. Два товарища уселись на камни в тени. Над полями поднималось жаркое марево.

— Ты хорошо выглядишь, Черняк.

— Правда? Ну, тебе легко говорить.

— Ты хорошо выглядишь, я не шучу. Оставь на время свои грубые манеры. Бомбежка Лондона сорвалась, это очень важно. Предательский поступок Геринга делает мирные переговоры невозможными[172]. Ты понимаешь: лорды в состоянии отправить своих детей в Канаду, но весь народ не может туда перебраться…

— Продолжаешь питаться высокой политикой, Якоб, у тебя луженый желудок… А что станет с нами в обществе будущего, когда оно начнет порождать гуманитарные цветочки и бюрократические грибы?

Кааден давно не сердился на этого невротика. Он снисходительно наблюдал, как извивалась среди выжженной травы серая ящерица, пытаясь бежать.

— Продолжим жить, а если нас не станет, будут жить другие.

— А корабль?

— …В море, снова в море, но у нас намечается другой, более надежный план. Из Сета в Валенсию собирается выйти одно каботажное судно… Три тысячи франков. Высадку капитан берет на себя…

— …И испанская тюрьма бесплатно? Muchas gracias![173]А визы?

— Госдепартамент[174] изучает списки, это может продлиться еще месяц или два. У тебя шансов больше, чем у меня, писатели пользуются приоритетом… Гондурас — слишком дорого и сомнительно. Мексика — для испанцев, подлинных или мнимых. Сан-Доминго — для евреев, у которых есть покровители в Нью-Йорке. Сиам[175] — недорого и без проблем, но ненадежно — не доедешь. Выездные визы дорожают, в Виши цены утроились; Комитет не потянет.

— Ясно, — с горечью произнес Черняк.

— Комиссия перемирия прибыла в Монпелье, шерстит списки иностранцев[176].

Черняк отыскал на дне кармана скомканную бумажку — предписание. Кааден, нахмурив брови и плотоядно искривив губы, хмыкнул. «Отыскали тебя, старик. Плохо дело…» И беззаботным тоном: «В этом отделе распределения три недели назад насмерть забили испанца. Но иногда оттуда и выходят. Могу предупредить аббата Мюнье, он постарается что-нибудь сделать для тебя. Но я бы посоветовал тебе смыться. Мы можем ненадолго укрыть тебя здесь: будешь изображать батрака на ферме, ворочать вилами навоз, задавать корм лошадям, сажать капусту, прямо по Вергилию[177]. Я тебе дам военный билет одного подрядчика, и ты тихонько двинешься в Марсель…

— Без пропуска?

— Увы! Будешь ехать деревенскими автобусами по проселкам, за неделю доберешься… Могу также дать тебе карточку выборщика. Но разве ты похож на выборщика из департамента Эро по имени Ипполит-Сезар Никез?.. Черняк, завтра же займусь твоими сборами.

Кааден подбросил в руке свои кузнечные клещи, их рукоятка блестела от пота. Черняк смотрел на иссушенную, мертвую землю.

— Ладно, — произнес он наконец, — пойду погляжу на море… «Кукушка»[178] еще не скоро поедет обратно… Слушай, меня бесит твой инструмент!

Кааден зашвырнул клещи в бурьян.

— Да, погляди на море. Я каждый раз возвращаюсь оттуда с новыми силами… Дойди до Скал, они образуют мыс, огромный гранитный зуб, обломанный с краю, но все же вгрызающийся в море. Волны ведут с ним бесконечный бой, не гневаясь, не отчаиваясь. Это энергия мира, свободная, предоставленная самой себе… Под водой скользят большие желтые рыбы, радующиеся жизни… Ты увидишь чистую энергию…

— Хватит, — сердито бросил Черняк. — Чистая энергия… All right[179]. До завтра.

Слово «чистая» затронуло в нем какую-то щемящую струну. Черняка ©кружил полуденный жар. За порыжевшими полями начинались песчаные отмели. Каменистая дорога отлого спускалась к Скальному Зубу. В раскаленном мареве казалось, что над землей колышутся прозрачные язычки пламени. Выбеленные солнцем камни слепили глаз. В этом пекле Черняк словно истончился, съежился, как бумажная фигурка, охваченная огнем. Он шел пошатываясь, размахивая руками, словно танцевал, легкое головокружение мешало думать.

«Ну что, шут-дионисиец, где же твоя тень? Ты остался без тени?» Он рассмеялся во все горло. Тень его, тоже съежившаяся под полуденным солнцем, темным мотыльком трепетала под ногами. «Растопчи то, что от нее осталось…» Одиночество, камни, редкие колючие кусты и песчаная отмель ослепительной белизны мерцали в жарком мареве. «Чистый абсурд… Французы придумали прекрасное определение для неба без облаков — чистое…» Пылающее солнце в зените равнодушно царило над миром. «И никаких воспоминаний, о чудо! Прочь их зловещую тень… Вероника — чистая…» Смех его не нарушил кристальной ясности пространства. Стал слышен тихий монотонный шум моря.

Скальный Зуб наискосок вдавался в яркую синеву Львиного залива, его блестящие черно-лиловые камни местами точно опалили языки невидимого пламени, оставив рыжеватые пятна. Какой параноик придумал геометрию? Космические формы бросают ей вызов. Все разумное — ложь… К вершине скалы вела узкая, но удобная тропка, огибавшая два обвала, где фантастические нагромождения камней терялись в кипящей пене волн; но в нескольких метрах от мальмстремов[180] в миниатюре море успокаивалось и тихо покачивалось в летаргии. В сиянии воды и неба ровная линия горизонта точно подернулась фиолетовой дымкой. Атмосфера, стратосфера, эфир, безвоздушное пространство, ставшее видимым: эфир — всего лишь метафизическая выдумка физиков… Черняк, не чуя ног, почти бесплотный, направился к этому краю света. Его точно уносило жаркое дыхание полудня. Осознание иной реальности вдруг ненадолго вернулось к нему: «Чертовы визы, к черту! Прогнившая Европа… Америка, пьяная от долларов, электричества, эгоизма…» И Черняк зашвырнул вызов в Службу по делам иностранцев, мерзкий бумажный комок, в беспечальный пенный гейзер, пронизанный искрящимися радугами.

Скальный Зуб завершался высоким крутым выступом, вздымающимся словно Гималаи — на сорок метров. Столкновение волн, их яростные удары, шум подводной канонады с высоты этой устремленной в небо гранитной шпоры виделись красивыми жидкими кружевами. Карел-Черняк сел на краю пропасти, перед безмерным миром, свесив ноги. Комическое убожество его ботинок цвета птичьего помета, купленных на площади Республики, а теперь повисших над морем, отвлекло его, показалось унизительным. Поджав ноги, он с отвращением расшнуровал ботинки и столкнул их со скалы. Заштопанные, влажные от пота носки, потершиеся на пальцах и пятках, вызвали еще большее омерзение; он снял их и бросил через плечо, чтобы не осквернить подвижную чистоту пенных кружев. Не стоило кидать туда мои штиблеты. До каких пор я буду делать глупости? Его голые ноги под беспощадным светом выглядели плачевнее всего. Он поднял взгляд на блестящий, точно стекло, горизонт, который начал кривиться в дугу… Глаза Черняка наполнились слезами, хотя в голове звучал неудержимый смех. Неожиданно просто он наклонился вперед, над бездной, глубоко вздохнул и легко оттолкнулся от земли, вытянув вперед руки, точно силясь расправить отмершие крылья.