Медицинские заметки Шерлока Холмса. Как болели, лечили и умирали в Викторианскую эпоху

Было решено, что я стану врачом, главным образом, я думаю, потому, что Эдинбург был столь известным центром медицинского образования. Для моей матери это была еще одна долгосрочная инициатива, но она была полна смелости и амбиций во всем, что касалось ее детей, и я должен был не только получить медицинское образование, но и обрести университетский диплом, что было важнее, чем просто лицензия на практику [19].

Я очень хорошо справляюсь со своей работой, по сравнению с которой «двенадцать подвигов Геракла» выглядят просто детской забавой, и с нетерпением ожидаю книгу о конических сечениях, которая, боюсь, будет довольно сложной. Я должен достичь одной из двух своих целей: либо получить стипендию, либо отличиться на экзамене по химии, и то и другое даст мне хороший старт в медицинской карьере, в то время как и то и другое было бы высшим счастьем [38: письмо, адресованное Мэри Конан Дойл, июнь 1876 г.].

Узрите же меня, высокого, крепко сложенного, но еще не сформировавшегося молодого человека, успешно прошедшего пятилетний курс медицинского обучения. При должном усердии это можно сделать за четыре года, но я расскажу вам о том, как произошел замечательный перерыв, который задержал меня на один год. Поступив в октябре 1876 года, я получил степень бакалавра медицины в августе 1881 года. Между этими двумя пунктами лежит долгое утомительное изучение ботаники, химии, анатомии, физиологии и целого списка обязательных предметов, многие из которых имеют весьма косвенное отношение к искусству врачевания. Оглядываясь назад, мне кажется, что вся система преподавания слишком косна и недостаточно практична для поставленной цели. И все же в Эдинбурге, я полагаю, дела обстояли гораздо лучше, чем в большинстве других колледжей. Практичный подход был также и к подготовке к жизни, поскольку здесь, в отсутствие атмосферы расширенной государственной школы, присущей английским университетам, студент живет свободным человеком в собственных комнатах без каких-либо ограничений. Одним это вредит, а другим, коих большинство, идет на пользу. В любом случае ко мне это не относилось: моя семья жила в городе, и я работал из собственного дома [19].

Между профессорами и студентами Эдинбурга не было никаких попыток завязать дружбу или даже знакомство. Это были сугубо деловые отношения в рамках соглашения, по которому вы платили, например, четыре гинеи за лекции по анатомии и прослушивали весь зимний курс, при этом профессор никогда не вставал из-за своего стола и ни при каких обстоятельствах и словом не перемолвился со студентами. Однако некоторые из наших педагогов были замечательными людьми, и нам удалось довольно хорошо узнать их без какого-либо личного знакомства [19].

Но самым заметным из всех, с кем я познакомился, был некто Джозеф Белл, хирург Эдинбургской больницы. Он отличался не только умом, но и телосложением: худой, жилистый, смуглый, с острым лицом с высоким носом, проницательными серыми глазами, угловатыми плечами и резкой походкой. Его голос был высоким и нестройным. Он был весьма искусным хирургом, но его сильной стороной была диагностика не только болезни, но и рода занятий и характера. По какой-то причине, которую я так и не постиг, он выделил меня из толпы студентов, часто посещавших его палаты, и назначил своим амбулаторным клерком, что означало, что я должен был распределять его амбулаторных пациентов, делать простые записи об их заболеваниях, а затем проводить их, одного за другим, в большую палату, где Белл торжественно восседал в окружении своих ассистентов и студентов. Тогда у меня было достаточно возможностей изучить его методы и заметить, что он часто узнавал о пациенте больше, всего несколько раз взглянув на него, чем я со всеми своими вопросами [19].

Говоря в целом о моей университетской карьере, я могу сказать, что, хотя я спокойно преодолевал все препятствия и ни перед одним из них не останавливался, никаких отличий в этой гонке мне добиться не удалось. Я всегда был где-то посередине, не отставал и не лидировал, а на экзаменах показывал результат около 60 %. Однако на то были причины, которые я сейчас изложу. Очевидно, что одним из самых важных вопросов был финансовый: мне нужно было как можно скорее помочь семье, даже если эта помощь была столь скромной, что заключалась лишь в собственном самостоятельном содержании. Поэтому почти с самого начала я старался сократить годичные занятия до полугода, чтобы у меня оставалось несколько месяцев на работу, скажем, в качестве фельдшера, который раздавал бы лекарства и выполнял бы поручения врачей. Когда я впервые взялся за это дело, было настолько очевидно, что мои услуги ничего не стоили, что мне самому пришлось признать это [19].

Мое первое предприятие в начале лета 78-го было связано с доктором Ричардсоном, который вел прием в бедных кварталах Шеффилда. Я старался как мог, и, осмелюсь сказать, он тоже терпел как мог, но по истечении трех недель мы расстались по обоюдному согласию [19].

Вскоре, однако, пришел ответ на мое объявление: «Студент третьего курса, желающий скорее опыта, чем вознаграждения, предлагает свои услуги и т. д., и т. п.» Откликнувшимся был доктор Эллиот, живущий в городке в Шропшире, который славился необычным названием «Рейтон-из-одиннадцати-городов». На самом деле он и до одного города не дотягивал, что уж говорить об одиннадцати. Там в течение четырех месяцев я был помощником загородной практики доктора Эллиота. Жилось мне там очень спокойно; было много свободного времени в очень приятных обстоятельствах, и, должен сказать, я действительно поумнел и поднабрался опыта в тот период, поскольку читал и думал без перерыва [19].

Я клянусь и заявляю (как говорит уборщик в песне), что фельдшер – это самый трудолюбивый человек в мире, с которым обращаются хуже всех, и при этом платят ничтожную зарплату. Как правило, он выполняет работу лакея за жалованье повара (и это в лучшем случае), и хотя его не признают джентльменом и не обращаются с ним так, он должен поддерживать видимость, что джентльмен он и есть, причем под страхом немедленного увольнения [38: письмо к Мэри Конан Дойл, октябрь 1878 г.].

После зимней учебы в университете моя следующая должность ассистента принесла мне реальные деньги – около двух фунтов в месяц. Это было с доктором Хоаром, известным бирмингемским врачом, у которого была практика в Сити на пять лошадей, а что это значит, понимал каждый врач, кто работал во времена гужевых повозок, – разъезды к пациентам длились с утра до ночи. Он зарабатывал около трех тысяч в год, что требовало определенных усилий, если учесть, что эта сумма набиралась из трех с половиной шиллингов за визит и полутора шиллингов за лекарство – это все, что могли заплатить ему бедняки из Астона. Хоар был славным парнем старой закалки, крепким, краснолицым, с густыми бакенбардами и темными глазами. Его жена тоже была очень доброй и одаренной женщиной, и вскоре в их доме ко мне стали относиться скорее как к сыну, нежели как к помощнику. И все же работа была тяжелой, и ее было очень много, а зарабатывал я по-прежнему мало. Каждый день у меня были длинные списки рецептов, которые я должен был составлять, поскольку мы сами выписывали лекарства, и вполне привычным делом было оформить порядка сотни флакончиков за вечер [19].

Ко мне только начало приходить ощущение, что я дома. Боюсь, меня трудно приручить. Реджинальд Рэтклифф – славный малый, крепкий, веселый, черноволосый… Зарплата у него, скорее всего, пятизначная, а может, и больше, поскольку у него пять лошадей и симпатичный, хотя и маленький, домик [38: письмо к Мэри Конан Дойл, июнь 1879 г.].

Уверяю вас, свои два фунта в месяц я зарабатываю. С утра мы с Реджинальдом обычно совершаем обход, длится он до обеда, часов до двух. Раньше это не входило в мои обязанности, и свободного времени у меня совсем не осталось. С обеда до чая я варю ужасные настои и отвратительные смеси для пациентов, сегодня состряпал целых 42.

После чая начинают приходить пациенты, и с ними мы упражняемся до девяти, а затем ужинаем, отдыхаем где-то до полуночи и ложимся спать; как видите, дел у нас много, и это точно не самый плохой расклад. У меня несколько своих пациентов, и их я тоже навещаю каждый день, набираюсь опыта [38: письмо к Мэри Конан Дойл, июнь 1879 г.].

Именно на «Надежде», под командованием известного китобоя Джона Грея, я совершил семимесячное путешествие по арктическим морям в 1880 году. Меня наняли хирургом, но, поскольку мне было всего двадцать лет, когда я приступил к работе, и мои познания в медицине были на уровне среднестатистического студента третьего курса, я часто думал, что это к лучшему, что на мои услуги особого спроса не было. А оказался я на этом судне следующим образом. Одним промозглым днем, когда я усердно готовился к одному из тех экзаменов, которые омрачают жизнь студента-медика, ко мне подошел некто Карри, сокурсник, с которым я был немного знаком. Чудовищный вопрос, который он задал, напрочь стер все мысли об учебе в моей голове.

– Как ты смотришь на то, – сказал он, – чтобы отправиться на следующей неделе в китобойный круиз? Им нужен хирург, платят два фунта десять шиллингов в месяц и три шиллинга за тонну нефти.

– С чего ты взял, что вообще меня возьмут? – Мой вопрос был вполне справедлив.

– Потому что наняли меня. А я в последний момент узнал, что не смогу взяться за эту работу, и хочу найти кого-нибудь на свое место.

– А где же я возьму теплую одежду?

– Можешь взять мою.

Мы тут же обо всем договорились, и через несколько минут течение моей жизни повернулось в новое русло [19].

Впереди был выпускной экзамен, который я сдал с честью, но без заметных отличий в конце зимней сессии 1881 года. Теперь я был бакалавром медицины и магистром хирургии, что положило начало моей профессиональной карьере [19].

Мне попались сложные вопросы, но ответить на них я был готов, поскольку читал об этом, готовясь к экзамену.

(1) Дайте определение гиперпирексии. Что это за патология? В чем заключается ее лечение?

(2) Назовите точное анатомическое поражение при бульбарном параличе. Что конкретно приводит к летальному исходу в этом случае? Каковы клинические симптомы?

(3) Назовите как можно больше форм диптитеритного паралича: что в нем особенного, какие формы смертельны, какое местное и общее лечение должно быть назначено?

(4) Опишите случай острого общего перитонита: его причины, методы лечения…

Устный экзамен был чудовищным испытанием. Спенс вел себя как свинья. Он велел мне разложить на подносе инструменты для литотомии. Я справился. И тут он, как всегда надвинув шляпу на левый глаз, подскочил ко мне с таким лицом, будто я совершил нечто ужасное.

– А щипцы для артерий что, не нужны? А почему я их здесь не вижу? Что ж это за хирургия такая?

И тут я сказал:

– Здесь нет щипцов для артерий, сэр, потому что вы забыли положить их.

Вот так я его подловил [38: письмо к доктору Реджинальду Рэтклиффу Хоару, июнь 1881 г.].

Я всегда хотел после учебы поработать корабельным хирургом. Отправившись в плавание, я мог бы увидеть мир и в то же время заработать немного денег, в которых я так остро нуждался, чтобы начать собственную практику. Когда человеку чуть за двадцать, его не будут воспринимать всерьез как практикующего врача, и, хотя я выглядел старше своих лет, было ясно, что в ближайшее время нужно было заняться чем-то другим. Я был готов хвататься за все что угодно, хоть вступить в армию, военно-морской флот, отправиться на службу в Индию или куда-нибудь еще, где нашлось бы место для меня. Шансов найти вакансию на пассажирском судне у меня не было, и вдруг мне пришла телеграмма, в которой меня приглашали в Ливерпуль медиком на борт «Маюмбы», принадлежащей Африканской пароходной компании, – а я и забыл, что отправлял им свои документы. Через неделю я уже прибыл туда, и 22 октября 1881 года мы отправились в путешествие [19].

События следующих шести недель, в конце весны и начале лета 1882 года, больше похожи на главы какого-нибудь вольного романа, чем на страницы правдивой хроники. Условия, которые я нашел в Плимуте, были невероятными. За короткое время этот человек, наполовину гений, наполовину шарлатан, основал практику, приносящую несколько тысяч фунтов наличных в год. «Консультации бесплатны, вы платите только за лекарство» – таков был его лозунг, и, поскольку за последнее он брал втридорога, его предприятие было вполне успешным. Простые слова «Бесплатные консультации» привлекали толпы людей. Препараты он раздавал направо и налево, и результаты такого лечения были впечатляющими, но свои риски (довольно неоправданные) тоже были [19].

Вам, без сомнения, не терпится услышать, как у меня идут дела. Вывеска готова: «Доктор Конан Дойл, хирург». Выглядит отлично. Первая неделя – восемь шиллингов, следующая – двадцать, третья – двадцать пять. Боюсь, на этой неделе будет чуть меньше. Однако в целом доход растет, и это большая удача для новичка. Лошадь с повозкой я одолжил у Бадда, так гораздо удобнее. Я стабильно не влезаю в долги, на данный момент расплатиться нужно только за вывеску и акушерские карточки. Вы должны помнить, что, если с Баддом что-нибудь случится (не дай бог), моя практика уже должна войти в колею. В любом случае я надеюсь, что до сентября дела у меня пойдут достаточно хорошо, чтобы обзавестись собственным домом, и с этой минуты я буду экономить на всем, на чем только смогу. Условия здесь прекрасные, за последнее время погибло очень много медиков, а те, кто выжил, – ужасные болваны [38: письмо к Мэри Конан Дойл, июнь 1882 г.].

Однажды он пришел ко мне и сказал, что, по его мнению, мое присутствие усложняет его практику и что нам лучше расстаться. Я согласился со всем добродушием, заверив его, что пришел не для того, чтобы навредить ему, и что я очень благодарен за все, что он сделал, даже если это ни к чему не привело. Затем он настоятельно посоветовал мне самому заняться практикой. Я ответил, что у меня нет на это денег. Он же сказал, что позаботится об этом. Он решил выделять мне фунт в неделю, пока я не встану на ноги, а долг я смогу отдать ему, когда буду готов. Я тепло поблагодарил его. Можно было начать работать в Тавистоке, но в конце концов я решил, что лучше выбрать Портсмут. Я хорошо знал жизнь в Плимуте, а Портсмут был на него очень похож. Поэтому я сел на ирландский пароход и примерно в июле 1882 года отправился морем с одним небольшим чемоданом, в котором хранились все мои земные пожитки, чтобы начать практику в городе, в котором я не знал ни единой души. В кармане у меня было чуть меньше 10 фунтов, и я знал, что должен не только покрыть все текущие расходы на переезд, но и обставить на эти деньги дом. С другой стороны, недельный доход должен был легко покрыть все личные траты, и в будущее я смотрел с сумасшедшим юношеским оптимизмом [19].

Нет, я поступлю решительно и начну с Портсмута, если ваш отчет, который я ожидаю сегодня, соответствует моему представлению о размерах этого места. Не нужно больше меня отговаривать, пусть вашу светлую голову занимают вопросы о том, как и на что можно там жить. Я намерен остановиться там на неделю, за это время сниму дом (по цене рассчитываю примерно на 35 фунтов стерлингов в год и, если повезет, в центре, не среди магазинов или слишком оживленных улиц). Затем я передам домовладельцу увесистую папку с рекомендациями, заберу ключи и установлю вывеску. У меня готовы две таблички – одна с объявлением о том, что бедняки могут рассчитывать на бесплатную консультацию в определенные часы недели, думаю, что это заманит ко мне множество пациентов [38: письмо к Мэри Конан Дойл без даты].

Я потратил неделю на то, чтобы найти подходящий свободный дом, и в конце концов поселился за 40 фунтов стерлингов в год на вилле Буш, которую любезный домовладелец теперь называет Дойл-хаус. Я с ужасом ждал, что агент потребует задаток, но упомянутое имя моего дяди, кавалера ордена Бани, в числе прочих рекомендаций склонило чашу весов в мою пользу. Заполучив пустой дом и ключ от него, я отправился на распродажу в Портси, где примерно за 4 фунта купил довольно много подержанной – возможно, прошедшей десять рук – мебели. Ее было вполне достаточно, чтобы оборудовать одну палату для пациентов тремя стульями, столом и ковром по центру комнаты. Наверху у меня было что-то вроде кровати и матраса. Я установил вывеску, которую привез из Плимута, купил красную лампу для ее подсветки, и на этом все мои приготовления к работе завершились. В кармане у меня осталась пара фунтов. О слугах, конечно, не могло быть и речи, поэтому я каждое утро сам протирал вывеску, подметал у входа и содержал дом в относительной чистоте. Оказалось, что я без труда могу жить на шиллинг в день, поэтому смогу продержаться подольше [19].

Я заказал большую партию лекарств от клещей в оптовом магазине и расставил их в задней комнате. Сначала ко мне приходили только бездомные: кто-то был крайне беден, кому-то просто хотелось увидеть нового доктора, а некоторые и вовсе жаловались на предыдущих врачей. У большинства из них были огромные долги, и они изо всех сил старались избегать встречи со своими кредиторами. Приходя ко мне за консультацией, они могли купить разве что один пузырек с лекарством. С заработанных средств я мог покупать себе еду. Уже это было хорошо, поскольку других денег не было, а к десяти золотым, которые я отложил на арендную плату, я поклялся не прикасаться. Случалось, что мне не хватало даже на почтовую марку, и письма копились, ведь отправить их не было возможности, но те деньги я все равно так и не разменял [19].

Месяц за месяцем я находил пациентов то здесь, то там, пока не сформировалось ядро небольшой, но постоянной практики. Иногда их приводил ко мне несчастный случай, иногда им нужна была неотложная помощь, а были и те, кто рассорился со своим лечащим врачом или просто недавно переехал в город. Я старался как можно больше общаться с людьми, поскольку понимал, что одной медной вывеской пациентов не привлечь, и все должны были знать, что за человек стоит за этой вывеской. Некоторые платили мне услугой за услугу, но моя помощь была настолько мала, что выигрывал от этой сделки, наверное, только я. Был бакалейщик, у которого начались эпилептические припадки. Так у меня в доме появились масло и чай [19].

В первый год я заработал 154 фунта, во второй – 250, в затем дошел и до 800, но за все восемь лет я так и не смог заработать больше. В первый год пришел бланк справки о подоходном налоге. Данные, которые я внес в бланк, говорили о том, что доходы мои ничтожны. Бумагу вернули, а на ней поперек страницы красовалась надпись от руки: «Крайне неудовлетворительно». Я подписал: «Полностью согласен», – и отправил справку обратно. За эту маленькую дерзость я предстал перед заседателями с бухгалтерской книгой под мышкой. Однако они так и не смогли ничего вытрясти ни из меня, ни из моей бухгалтерии, и мы, смеясь, расстались по-доброму [19].

На днях один человек любезно упал с лошади прямо перед моим окном, и разумное животное прижало его всем своим весом. Я привел его в чувство, а этот случай попал во все газеты, и мое имя оказалось на слуху. Дантист по имени Китсон, что живет через дорогу, тоже помогал мне всем, чем мог. Тому, кто никогда не знал подобных обстоятельств, мое положение показалось бы отчаянным, но, на мой взгляд, оно было многообещающим. Вывеску о бесплатных консультациях я снял сразу после вашего визита, но у меня есть еще одна (она стоила 1 фунт 2 шиллинга и 6 пенсов) – красную лампу привезут через несколько дней [38: письмо к доктору Реджинальду Рэтклиффу Хоару без даты].

Спустя два дня я вернулся в Саутси. Место было прежним, но я был совершенно другим. У меня будто выросли крылья за спиной, появилась внутренняя уверенность в своих силах. Особенно на меня повлиял долгий разговор с Малкольмом Моррисом, в ходе которого он заверил меня, что я впустую трачу свою жизнь в провинции и у меня слишком мелкое поле для деятельности. Он настаивал на том, чтобы я оставил общую практику и уехал в Лондон. Я ответил, что пока ни в коей мере не уверен в своем литературном успехе и что не могу вот так запросто отказаться от медицинской карьеры, которая стоила моей матери таких жертв, а мне – стольких лет учебы. Тогда он спросил, есть ли какая-нибудь особая отрасль профессии, на которой я мог бы сосредоточиться, чтобы отвлечься от общей практики. Я сказал, что в последние годы интересовался офтальмологией и развлекался тем, что исправлял рефракцию и заказывал очки в Портсмутской глазной больнице под руководством мистера Вернона Форда.

– Что ж, – сказал Моррис, – отчего бы тогда не выбрать офтальмологию? Поезжайте в Вену, поработайте там полгода, возвращайтесь в Лондон и принимайтесь за дело. У вас и деньги будут, и времени на литературу будет хватать.

Я вернулся домой, поглощенный мыслями об этом предложении, и поскольку моя жена была вполне согласна, а Мэри, наша маленькая дочь, уже достаточно подросла, чтобы остаться с бабушкой, казалось, на этом пути не было никаких препятствий. С закрытием практики не было никаких проблем, поскольку она была настолько незначительной по размеру и такой чрезвычайно личной, что продать ее другому врачу не было никакой возможности, и ее просто пришлось ликвидировать [19].

Тогда можно было принять за факт, что какое-то время мы могли жить моим писательством. Вначале для этого нам требовалось несколько сотен фунтов. Следующим шагом была бы тихая продажа практики. За нее можно получить две-три сотни. Затем я должен был бы оставить мебель в спальне и гостиной у миссис Хокинс, а остальное продать, возможно, тому, кто купит саму практику, и засим я мог удалиться. Сначала нужно было поехать в Лондон и освоить офтальмологию там. Затем – Берлин. Дальше – Вена. После – Париж. На протяжении всего этого периода пришлось бы жить на вырученный капитал и писательский гонорар. После обучения я должен был снова вернуться в Лондон и начать практику глазного хирурга, а литература должна будет по-прежнему кормить всех нас. Здесь, моя дорогая, стремиться особо не к чему. Шансов на успех нет. Будь у меня много пациентов, практика убила бы во мне писателя. А став узким специалистом, я мог бы зарабатывать, и у меня оставалось бы время на книги, ведь работать можно из дома, да и платят за это очень хорошо [38: письмо к сестре Лотти Конан Дойл без даты].

Мы сняли комнаты на Монтегю-плейс, и я отправился на поиски какого-нибудь места, где мог бы поработать окулистом. Я знал, что у многих успешных деловых людей нет времени на коррекцию рефракции, которая в некоторых случаях астигматизма корректируется с помощью ретиноскопии. Мне нравилась эта работа, и у меня отлично получалось, поэтому я надеялся, что совсем скоро мне что-то подвернется. Но чтобы добиться успеха, явно нужно было жить там, где живут эти богачи, – так им удобнее будет дойти до меня. Я поискал жилье для врачей и наконец нашел подходящие комнаты по адресу Девоншир-плейс, 2, в верхней части Уимпол-стрит и недалеко от классической Харли-стрит. Там за 120 фунтов в год мне предложили переднюю комнату и возможность пользоваться общим залом ожидания. Вскоре я обнаружил, что та передняя комната тоже была залом ожидания, но, как оказалось, это было и к лучшему [19].

Каждое утро я выходил из квартиры на Монтегю-плейс, добирался до своего кабинета к десяти и сидел там до трех или четырех, и ни один звонок не нарушал моего спокойствия. Чего еще желать для тихих размышлений и работы? Условия были идеальными, и, покуда я терпел полный провал своего профессионального предприятия, у меня были все шансы наладить литературную карьеру, поэтому, когда я возвращался домой во время чаепития, в руках я нес первые плоды будущего богатого урожая. Жизнь снова вывела меня к развилке, и Провидение, чью длань я узнаю на каждом шагу, заставило меня осознать свое положение резко и бесповоротно. Однажды утром я привычно вышел на прогулку, как вдруг меня пробрала ледяная дрожь, и я едва успел вернуться домой, иначе упал бы в обморок прямо на улице. В то время бушевал опасный грипп, и показатели смертности были очень высоки. Всего за три года до этого моя дорогая сестра Аннет, всю свою жизнь положившая на благо семьи, скончалась в Лиссабоне именно от этой болезни, и как раз в тот самый момент, когда мой успех позволил бы мне вытащить ее из столь долгого рабства. А теперь пришел мой черед, и я чуть было не последовал за ней. Не помню, чтобы мне было больно или плохо или чтобы я сильно нервничал или переживал, но в течение недели надо мной нависла реальная угроза. Уже после, ощутив себя слабым, беспомощным и плаксивым, как младенец, я обнаружил, что разум мой был кристально чистым. Именно тогда, оглядываясь на прожитую часть жизни, я понял, как глупо было спускать свои авторские гонорары на содержание кабинета на Уимпол-стрит, и в диком порыве овладевшей мною радости решил покончить с медициной раз и навсегда и с головой уйти в литературу. Помню, как, в охватившем меня восторге, я ослабевшей рукой подцепил носовой платок, лежавший на покрывале, и весело подбросил его к потолку. Наконец-то я стану сам себе хозяином. Мне больше не нужно будет наряжаться в рабочий костюм или пытаться кому-то угодить. Я буду волен жить так, как мне нравится, и там, где мне хочется. Это был один из величайших моментов ликования в моей жизни. Это было в августе 1891 года [19].

Я продал свои приборы за 6 фунтов 10 шиллингов, на которые потом куплю фотографический аппарат, и у меня появится хобби, которым можно заняться сразу же, безотлагательно и без особых затрат [38: письмо к Мэри Конан Дойл, октябрь 1891 г.].