Новелла ГДР. 70-е годы

ГЮНТЕР ДЕ БРОЙН Лишение свободы

© Günter de Bruyn, 1979.

Из сотни тысяч и более происшествий, что изо дня в день случаются в Берлине, выбрана именно эта история по причинам тенденциозного свойства. Главное действующее лицо ее — Анита Пашке, тридцатидвухлетняя стройная блондинка, незамужняя мать троих детей. Второстепенные персонажи: Штрёлер — кельнер, Шелике — младший лейтенант народной полиции и Зигфрид Бётгер — директор некоего народного предприятия. Время действия: одна из прошлогодних ночей.

Действие открывает второстепенный персонаж Штрёлер. Возвращаясь с работы в пивной, усталый и, разумеется, слегка под градусом, он вскоре после полуночи входит в дом номер 263 на Линиенштрассе, где он живет во флигеле на четвертом этаже, в среднем подъезде, и спустя пять минут снова выходит оттуда, идет к телефонной будке около Ораниенбургских ворот и, убедившись в ее неисправности, торопливо, слегка танцующей походкой возвращается в пивную, откуда звонит в полицейский участок и просит дежурного срочно прислать наряд на Линиенштрассе, где в заднем корпусе, на четвертом этаже слева человек, точнее, мужчина барабанит кулаками в дверь, кричит, что его лишили свободы, и требует немедленно вызвать к нему представителя государственной власти. Нет, никто не пьян: ни он сам, хотя и выпил, что почти неизбежно при его профессии кельнера, ни узник, который, если с ним разумно говорят, разумно и отвечает, на саксонском, кстати, наречии, если позволено будет на это указать. Ну что вы, дверь дома не заперта, он, Штрёлер, сразу же от телефона подастся к дому и там будет дожидаться полицейских, чтобы избавить товарищей от ненужных поисков, поскольку то, что он назвал задним корпусом, в сущности, не что иное, как флигель, правый, вход и него можно и не заметить, ибо скорее бросается в глаза проход во второй задний двор, потому что он больше, чем настоящий вход, он очень большой, собственно говоря, это проезд, но им не разрешено теперь пользоваться, как и первым проездом, так как под обоими дворами топкие погреба, в них можно провалиться, почему вот уже два поколения жильцов приплачивают разносчикам угля за то, что им приходится проделывать пешком такой длинный путь. Да, конечно, он знает, кому принадлежит квартира, это ведь соседняя с ним квартира, четвертый этаж слева, а он живет в среднем подъезде и хорошо знает женщину справа, ну как знаешь соседку, не будучи с ней в дружбе; ее фамилия Пашке, и она, собственно, девица, но имеет троих детей — двух, четырех и шести лет, — для которых она никак не может получить одновременно три места в детский сад и ясли, почему сейчас и работает ночью портье в небольшой гостинице на Фридрихштрассе, с десяти вечера до шести утра, несчастная женщина, кстати, вполне порядочная, если не считать сменяющихся мужчин, один из которых, наверное, и этот барабанщик; если он, Штрёлер, не ошибается, его голос он в последние месяцы нередко слышал с лестницы, а не через стены — стены толстые и звуконепроницаемые, это единственное достоинство дома, действительно единственное. Нет, имени мужчины он не знает.

Штрёлер, не останавливаясь, выпивает еще один шнапс и, подбадриваемый своими коллегами, отправляется на Линиенштрассе, к дому 263, который построен ровно сто лет назад на деньги человека, чьи правнуки теперь живут в Гамбурге, предоставив свое имущество коммунальному управлению. Нет, этого он не знает; он только знает, что последний раз дом ремонтировался в 1930 году и коммунальное управление даже и не собирается снова это делать, поскольку уже с 1950 года объект предназначен на снос, срок которого все время твердо устанавливается: 1960, 1963, 1968, 1972. Ныне годом надежды провозглашен тот, что наступит после следующего года, но веру в это питают только жильцы с небольшим стажем.

Когда Штрёлер достиг места происшествия, из машины вышел другой второстепенный персонаж: внушительных размеров младший лейтенант, он не представляется по имени в отличие от Штрёлера, который, представившись, снова рассказывает то, что читателю уже известно. Пока они пересекают темный двор и взбираются по лестнице — кельнер возбужденно подпрыгивая, медленно и степенно младший лейтенант, — полицейский задает вопросы, первый из них о детях, о которых Штрёлер еще не подумал, но он сразу вспоминает одно замечание их матери: возможно, от отцов они и унаследовали всякие разные свойства, но одну способность, способность к поразительно глубокому сну, они переняли определенно от нее.

При следующем вопросе Штрёлер останавливается: боже сохрани, ни в коем случае, и речи быть не может, говоря о сменяющихся мужчинах, он не хотел, чтобы это так буквально поняли; насколько ему помнится, он даже характеризовал ее как порядочную женщину, женщину, достойную сожаления, потому что мужчины от нее всегда уходят через несколько месяцев или лет, причем, кто знает, может, виной тому и квартира, неудобств которой никто не в состоянии долго выдержать.

На каждое словоизвержение младший лейтенант лишь хмыкает, мнения своего не высказывает, не проявляет никаких чувств, даже перед квартирой Пашке, откуда раздаются барабанный грохот кулаков по двери и призывы на помощь. Он терпеливо выжидает, пока барабанщик сделает паузу, наклоняется, открывает почтовую прорезь и кричит в нее, что здесь полиция, и требует объяснения.

Объясняться трудно. Через две двери можно что-то понять, только если говорить громко и медленно. Невольник с этим справляется лишь после многократных увещеваний. В конце концов выясняется следующее: фрау Пашке злонамеренно держит под замком мужчину; он требует немедленного освобождения, даже если для этого придется взломать дверь.

Младший лейтенант молча принимает это к сведению, спрашивает у Штрёлера, который от волнения не может стоять на месте, где работает женщина, приказывает пленнику хранить спокойствие и терпение, желает Штрёлеру доброй ночи и покидает дом.

Тем временем Анита Пашке добросовестно несет свою службу, на четыре пятых состоящую из уже упомянутого глубокого сна, и разбудить ее может только исключительно громкий звонок, проведенный специально для нее хозяином пансиона господином Айзенптером (в нашем рассказе он отсутствует, так как с двадцати двух часов тридцати минут до пяти часов тридцати минут он отдыхает), чтобы прибывающие после полуночи гости могли провести остаток ночи не на улице, а хотя бы на лестничной площадке, ибо маленький отель господина Айзенптера с громким названием «Штадт Франкфурт» занимает лишь второй этаж жилого дома.

Примерно до полуночи Анита еще кое-как бодрствует, вкушая телевизионные радости и занимаясь вязанием, затем, если какой-нибудь гость желает, чтобы его разбудили до того, как кончится ее рабочее время, она заводит будильник, кладет наготове ключи от комнат ночных гуляк, закутывается в плед, свертывается клубком на одном из больших клубных кресел и мгновенно засыпает, если только на пять-десять минут ее не задерживают, как в эту ночь, беспокойные мысли, не касающиеся, правда, непосредственно пленника, но вызванные тем не менее им. Она думает о крысах, санитарном оборудовании и о коммунальных властях.

Все это пестрой смесью вертится у нее в голове, но в конце концов выстраивается в подобие некоего плана: на следующий день она хочет попытаться кипучей деятельностью заглушить свое отчаяние. Вместе с детьми она совершит обход инстанций, станет проливать слезы, даст выход своему отчаянию, будет ругаться, поносить, рассказывать какую-нибудь из своих многочисленных историй о крысах, говорить о холоде, жаре, сырости, грязи и вони, перечислять болезни своих детей, применит терминологию инженеров-строителей, слесарей, монтажников и в результате, может быть, снова получит в руки целую пачку официальных бумаг, в которых поликлиника, санитарная инспекция, отдел социального обеспечения и ведомство по охране несовершеннолетних удостоверят, что ее жилищные условия невыносимы. Эту пачку она отнесет в сопровождении своих троих шумливых детей в жилищный отдел, где бумаги с раздражением подошьют к уже накопившейся объемистой кипе документов. Если Анита нападет на толстуху, та быстро разделается с ней, бросив мимоходом, что она может раздавать только те квартиры, которые у нее имеются; если сидит старуха, та будет плакаться лучше, чем Анита сумела бы когда-нибудь научиться, по поводу тех многих, очень многих семей, которым живется хуже, куда хуже, чем Аните, которые теснятся по шесть человек в одной комнате, а не как она — вчетвером в двух комнатах, у которых уборная не как у нее — на лестнице, а во дворе и у которых водопровод при минусовой температуре только потому не замерзает, как на Линиенштрассе, 263, что он никогда не работает и его никогда нельзя будет починить. Старуха так хорошо это сделает, что Анита устыдится своего эгоизма (она ведь пожаловалась даже на отсутствие ванной!) и посочувствует беднягам, которым живется несравненно хуже, чем ей, и старухе, которая страдает оттого, что она не в силах всем им помочь. Анита с раскаянием повернет обратно и лишь на улице вспомнит о тех многих, очень многих семьях, которым живется лучше, куда лучше, чем ей, и снова, с опозданием, ей придут на ум меткие слова о несправедливости, состоящей в том, что человек, который с незапамятных времен живет в такой грязной дыре, никак из нее не выберется, разве только если дом снесут или обитатель этого дома заимеет связи среди тех, кто раздает квартиры в новостройках людям, которым незачем обивать пороги жилищного отдела.

При слове «связи» фрау Пашке опять возвращается к исходной точке своих размышлений — к барабанщику, кому она, жалея себя, не хочет посвящать больше ни единой мысли. И потому она предается сну, спасающему ее лишь ненадолго, ибо шум звонка заставляет ее очнуться.

То, чего младший лейтенант не сделал перед Штрёлером, он совершает здесь: представляется, называет ранг и имя и дает понять, что привело его в «Штадт Франкфурт». Испуга он и не ожидал увидеть, но то, что женщина развеселилась, его все же удивило. Товарищи ждут его внизу в машине, он торопится и хотел бы уладить это пустячное дело прямо здесь, у двери, но вопреки своему желанию он идет вслед за женщиной в приемную, представляющую собой всего-навсего длинный коридор, в ответ на ее приветливое приглашение прогибает кресло своим немалым весом, закуривает, снимает даже фуражку и, к собственному удивлению, вместо упреков и указаний слышит произносимые его устами сочувственные вопросы, после чего он, правда, сам сперва должен ответить на три: спят ли дети? очень ли тот еще бушует? который час?

Как бы велико ни было его удивление самому себе, оно, разумеется, все же меньше, чем удивление женщине, которая не только раскутывает плед, являя перед ним нечто привлекательно-грациозное, и, не переставая говорить, расчесывает на его глазах свои длинные волосы, но и обращается с ним вовсе не как с государственным стражем порядка, обезоруживая пренебрежением к его власти, доверяясь ему, превращая его в сообщника.

Он узнает, что человек, который там, в ее комнатах тщетно требует свободы и барабанит по дереву своими белыми лапами, сразу выдающими в нем важную шишку, — это некий Зигфрид Бётгер, именуемый друзьями и женщинами Зики, директор некоего народного предприятия, с которым она познакомилась и подружилась четыре месяца назад здесь, в этом отеле, куда его случайно занесло, когда ему пришлось покинуть свою лейпцигскую квартиру с женой и двумя детьми (ради директорского поста), а комфортабельная квартира в новом доме на берлинской Лейпцигерштрассе еще не была закончена. Зато кончен был он, нервы его были на пределе, уход из дому и новая работа его доконали, он нуждался в утешении, а когда кто-нибудь в этом нуждается, ее ничто не остановит, даже горький опыт, которого у нее в преизбытке. Он хорошо относился к ней и к детям, а она влюбилась в него; когда у нее что-то бывает с мужчиной, она всегда влюбляется — к сожалению, слишком часто. С ним, однако, у нее не сразу так получилось, потому что мерзкий дом, в котором она живет, он считал вовсе не мерзким, а чудесным, — трудно поверить, но это в самом деле правда. «Так, точно так было у нас дома!» — восхищался он по-саксонски, от чего ее всю передергивало, несмотря на симпатию к нему. Она едва не прогнала его обратно в отель. Ему понадобилось три недели, чтобы понять, как ей действуют на нервы его восторги по поводу проржавевшей раковины, осыпающейся штукатурки, водяных пятен, засорившихся труб. Помогла этому крыса, оказавшаяся воскресным утром в унитазе и испортившая ему аппетит.

Анита рассказывает так обстоятельно, что обрушивать на читателя все подробности просто немыслимо. Достаточно обозначить лишь основное: он подходит, еще в пижаме, К стульчаку, откидывает крышку, хочет сесть, и тут на него вытаращивается измазанное в нечистотах мокрое животное, прыгает обратно в жижу, шлепает лапками по воде, держа рыльце на поверхности, он спускает воду, оно исчезает, выныривает, выкарабкивается, спустить вторично воду можно только через три-четыре минуты, когда бачок снова наполнится. А ударить кочергой по зверушке не всякий ведь в состоянии. Да и унитаз фаянсовый.

У Аниты еще много крысиных историй про запас. Обычно она, хотя и с трудом, но сдерживается, однако иной раз ей необходимо рассказать их, чтобы не погибнуть от отвращения и страха. В детстве ее укусила крыса, на которую она наступила вечером во дворе. Однажды утром она обнаружила дохлую крысу в своей туфле, а в начале зимы нашла в печи целое гнездо. Она привыкла, что все кричат «перестань!», когда она начинает рассказывать свои истории. И она еще никогда не встречала такого человека, как этот младший лейтенант. Он ведет себя поразительно. В качестве орудия для борьбы с крысами в уборной он предлагает использовать щипцы для угля: крепко схватить, потом утопить. Ему это знакомо, ведь он сам живет в таких же условиях, правда, теперь недолго осталось.

«Новостройка?» — интересуется фрау Пашке. Надо работать в полиции или на заводе, где строятся на кооперативных началах. Но как она это может, с детьми на руках? Да и где взять эти тысячи? Тридцать два года, то есть всю свою жизнь, она провела на Линиенштрассе, всегда страдала из-за этой квартиры и мечтала лишь об одном: покинуть ее. Собственно говоря, все, что она в жизни делала, думала и даже чувствовала, было направлено только на это, даже любовь, и пускай отнесется к этому с презрением тот, кто может.

Конечно, женщину, питающую склонность к духовным ценностям, пленит и уродливая голова, если только они в ней заключены; другая, желающая блистать, влюбится в мужскую красоту и элегантность; а она, Анита, всем существом предастся тому, кто, как ее товарищ директор в то крысиное утро, закричит: «Тебе нельзя здесь оставаться!» — и кто в силах ей помочь выбраться отсюда. Ибо у него есть связи, а они, как известно, важнее, чем деньги, когда речь идет о таких серьезных вещах, как квартира или машина, распределяемых строго по правилам, кроме тех исключений, которые и должны подтверждать правила, и, если хочешь выбраться из незаслуженной нужды, нужно каким-то образом оказаться в числе этих исключений.

Хотя младший лейтенант должен, в особенности на службе, давать отпор подобного рода высказываниям, он одобрительно хмыкает, поскольку и сам в конце концов принадлежит к обитателям трущоб, которые перед лицом населяющей новостройки массы пришельцев кажутся сами себе коренными жителями, согнанными на обочину захваченной страны. Обычно он говорит, что тот, кто заслуживает, раньше или позже получает комфортабельную квартиру. Но сейчас он считает неуместным говорить такое я уклончиво, не впадая в слишком официальный тон, переводит разговор на то, что послужило поводом для знакомства с фрау Пашке, скупыми словами спрашивая о причине ее поступка, легко могущего стать уголовно наказуемым.

Веселье, охватывающее снова Аниту, такого рода, что легко переходит в слезообильное отчаяние. Слова «уголовно наказуемый», говорит она, наводят ее на мысль в самом деле совершить такой поступок, для того чтобы получить потом возможность изложить свое дело судье. Может быть, она после этого попадет не в тюрьму, а в светлую квартиру с незамерзающими зимой стоками (не будем говорить о ванной), как та женщина с Малой Августштрассе, которая расхаживала перед жилищным управлением с самодельным транспарантом, недолго, конечно, потому что полиция сразу же занялась ее делом и довела его до счастливого конца. Но мысль эта, как уже сказано, нова, она только что родилась, до этого у нее вообще никаких мыслей не было. А было действие в чистом виде. Когда она на пределе сил, ей необходимо что-нибудь сделать. Навязанные роли она отказывается играть. Проигравшей была она, следовательно, она не должна вести себя как проигравшая.

Запирая дверь комнаты, она вовсе и не думала о таком серьезном повороте дела. Но он, дергая за ручку, сказал: «Прекрати эти дурацкие шутки, Анита!», после чего она вынула ключ и ушла — из-за тона, который четыре часа подряд выводил ее из себя, этот тон воспитателя, в котором всегда, независимо от того, что говорят, слышится: «Я все знаю лучше тебя!» Этот тон властелина, в которой всегда звенит: «Я всегда прав!», этот тон директора, в котором простое: «Прощай, ты мне надоела!» — звучит как: «Я проявлял по отношению к Вам поистине ангельское терпение, дитя мое, но так как Вы, несмотря на добрые, как я полагаю, намерения, все же не можете измениться, наши дороги должны, к сожалению, разойтись, и я хочу надеяться, что Вы не будете пытаться осложнить мою жизнь».

Чем уж это она может осложнить ему жизнь?

Младший лейтенант, который из-за ожидающей его машины постепенно начинает терять терпение, старается сократить рассказ вопросами: «Стало быть, заточение замышлялось как наказание за измену?» Но Анита твердо стоит на том, что в момент совершения поступка она ни о чем не думала, лишь потом. Да и что значит «измена»? Дело в нарушении обещания. О браке речи никогда не было, даже в постели, где бы он скорее всего мог заговорить об этом, потому что она очень быстро поняла (опыта у нее достаточно, но не в нем только дело), чего бы ему хотелось.

Дело не только в опыте, повторяет она и задумчиво смотрит на младшего лейтенанта, — дело в даровании, которое можно только иметь, но нельзя приобрести. Однако жить начисто без иллюзий — этому она никогда не научится. Не то чтобы она все-таки надеялась на брак, нет, она верила в квартиру, которую он обещал ей достать, верила целых три месяца. Он говорил об этом из вечера в вечер, это действовало на нее, как вино. Она так сильно верила ему, что иной раз на нее нападала даже сентиментальность. Она уже представляла себе, как это должно быть прекрасно — после десяти лет жизни в чистой и солнечной квартире умилиться, снова увидев эту грязную дыру.

И вдруг такой внезапный конец. Четыре часа подряд он ей объяснял, что она любит его не по-настоящему. О ее квартире речи больше не было, только — так, мимоходом — о его квартире, новой, пятикомнатной, в высотном доме. Она готова к заселению. Наступающий день и есть день переезда. В пять утра он должен быть в Лейпциге, чтобы помочь жене. На двадцать три часа заказана его машина.

— Который теперь час, господин Шелике?

— Второй.

— Этого достаточно. Вот вам ключ от квартиры, вот от комнаты. Но дело не к спеху. У меня есть еще один ключ от квартиры. Может, вы как-нибудь занесете мне этот ключ? Скажем, завтра вечером? Часов в семь или восемь? Только когда будете проходить через первый проезд, ступайте громко, чтобы предупредить крыс. Они в это время сидят в мусоросборниках. Ужасный шум стоит, когда они бегают по жестяным крышкам. Сколько я помню, каждые полгода их травят, но меньше их не становится. Вы можете это понять?

Младший лейтенант уходит. «Просто-напросто месть маленького человека», — говорит он в машине, стараясь придать своему голосу недовольную интонацию, что ему плохо удается. Лишь усмирив скандаливших пьянчуг на Брунненштрассе и доставив в клинику беременную, они находят время освободить господина директора, пригрозившего, что он на них пожалуется. Предложение младшего лейтенанта подать жалобу на фрау Пашке директор категорически отвергает.

Шелике заглядывает еще к спящим детям. Когда он запирает квартиру, перед ним снова возникает Штрёлер, в пижаме, и предлагает себя в качестве хранителя ключей. Но младший лейтенант ссылается на инструкции и засовывает ключи в карман.

Перевод Е. Кацевой.