Новелла ГДР. 70-е годы

КРИСТИНА ВОЛЬТЕР Рассказа не будет

© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1976.

У нее вышла первая книга. Не бог весть что — тоненький томик. Знакомую обложку она встречала во всех книжных магазинах, куда заходила как бы ненароком и где, рыская глазами по полкам, смущенно спрашивала иностранную поваренную книгу. Появилась рецензия: ее стихи находили искренними и относили к разряду любовной и пейзажной лирики. Редактор предложил ей принять участие во встрече с читателями, и она вместе с другими молодыми авторами и двумя более опытными участниками таких чтений поехала на Швельницкий комбинат. Ее представили какой-то бригаде, она, не поднимая глаз, почти беззвучно, прочитала свои стихи, потом прослушала выступление бригадира, растолковавшего гостям, чем занимается его бригада на комбинате. Бригада «РА — семь римское», то есть бригада рационализаторов, входят в нее информаторы, инженеры, экономисты. Из речи бригадира она узнала, что он и его коллеги против стихов ничего не имеют, — тут он развернул шуршащую бумагу, и ее взгляду явились розы. Коллеги молчали. Потом двое встали и вытащили из-под стола ящик, где было что полагается: пиво, водка, коньяк, вино. Рюмки уже стояли наготове. Все сразу оживились.

Когда включили проигрыватель, коллеги, пришедшие вместе с женами, поднялись с мест. Каждый отвесил поклон своей жене и, положив левую руку ей на спину, правую отвел в сторону. Танцевали чинно, ногами никто не дрыгал. Бригадир, сидя рядом с поэтессой, называл ей людей, проплывавших мимо в танце. Говорил он шепотом, и, чтобы расслышать, жене его надо было наклониться и подсунуть голову ему прямо под подбородок. «Коллега Хан, — шипел бригадир, — танцует со своей подругой. Но, поскольку они живут как муж с женой, мы считаем их супружеской парой». Поэтесса не знала что сказать. Бригадир сообщил ей также, кто из коллег отсутствует и по какой причине, потом сказал: «Вы позволите?», встал и склонился перед своей женой.

— Вы только стихи пишете? — спросил человек, сидевший напротив нее. — Простите, я хотел спросить, пишете ли вы что-нибудь еще? — Его серые глаза улыбались.

— Пока не пробовала.

— На мой взгляд, ничего, кроме рассказов, не нужно. Таких рассказов, в которых обязательно что-нибудь происходит. Чтобы их можно было читать в постели, перед сном, не засыпая на середине. Вы танцуете? — Он подвел ее к проигрывателю, притиснул к себе и сказал прямо в ухо: — А как вы живете вообще?

Она неловко топталась, пытаясь следовать за ним в медленной, ритмически-сложной пробежке, которую он именовал «променадом».

— Примерно так же, как вы. С семи до четырех сижу в конторе и работаю…

— Ах, вот как? — Казалось, он разочарован. Потом лицо у него прояснилось. — Значит, стихи вы пишете потому, что у вас на другое нет времени!

Она утвердительно кивнула — так было проще.

— А я вполне могу себе представить, — сказал Сероглазый, когда они возвращались на свои места, и пристально посмотрел на нее, — я очень даже могу себе представить, как вы пишете рассказы.

— Рассказы? — воскликнул бригадир. — Идет разговор о рассказах? Да, рассказы нам нужны!

Музыка смолкла, никто больше не танцевал, все теперь наперебой говорили о том удовольствии, какое доставляет чтение рассказов.

— Я думаю, мы вправе сказать, — заявил бригадир, привыкший подытоживать мнение своих коллег, — что трудящимся нужны рассказы.

— Вот видите, — заметил Сероглазый. — Так давайте, пишите! Настоящий, занимательный рассказ! Или вы, может, думаете, что наше время уступает эпохе Боккаччо?

«Бригадное задание», — подумала она и засмеялась, но ей стало немножко страшно.

В марте она взяла отпуск в том культурном учреждении, где работала секретаршей, и на десять дней уехала за город. Редактор хотел, чтобы она поскорее закончила новый сборник стихов и пополнила его впечатлениями от жизни в деревне. Ей предоставили комнату в Доме творчества, удобную, теплую комнату с большим восточным ковром, письменным столом и видом на высокие деревья, за которыми начиналось поле. Сидя за работой, она слышала, как рокочут трактора.

Казалось, времени впереди — бездна. Ей вспомнилось бригадное задание. Поэтесса его не забыла, но затолкала поглубже и отгоняла, лишь только оно всплывало вместе с воспоминаниями о Швельницком комбинате. Она размышляла о писании рассказов, и в голову ей лезли всякие вопросы — один тянул за собой другие. Во-первых, может ли она, именно она, набрести на такую историю, которой ждут ее друзья из Швельница, — стремительную и занимательную, но в то же время своеобычную и современную? Эти ее друзья ведь слишком умны для того, чтобы удовольствоваться пустячками и анекдотцами.

Она прошлась по деревне, потом подсела на трактор МТ-300 и приехала на свиноферму, где быстро разговорилась со свиноводом и его женой, — та, смеясь, шлепала в резиновых сапогах по свинарнику, от поросенка к поросенку, потом взяла одного, маленького, на руки и протянула поэтессе, чтобы она с ним поиграла.

— Здесь вы хорошо себя чувствуете, верно? — сказал свиновод. — Деревья, свежий воздух…

О городе он и его жена говорили тоном соболезнования.

Вечером поэтесса сидела у себя в комнате, попивала красное вино и смотрела, как над платанами парка всходит месяц. Ветер задувал в окна, хоть они были закрыты, поскрипывал паркет. Нет, с рассказом ничего не выйдет, мало жизненного опыта, того, что Йохен Райнерт, ее литературный консультант, ставил в упрек также ее стихам: ей недостает эпической плотности, она пишет на папиросной бумаге. Но кто же в наше время еще загоняет дьявола в ад, сражается на копьях, скачет верхом, выступает в турнирах, пляшет в хороводе, кто ныне семь раз спускает воду с мельницы, ловит птиц и кормит их утром, днем и вечером?

В последние дни ее пребывания в Доме творчества обстановка там изменилась. Она и другие обитатели — их было немного — почувствовали, что ими перестали заниматься. Повариха, официантка, горничная и директор только и говорили, что о субботе, когда в большом зеркальном зале должна была состояться свадьба, а в садовой гостиной — торжество в честь женского дня. Оттого что оба эти события будут происходить одновременно, все они то и дело взволнованно всплескивали руками. Свадьба, которую устраивал для своей дочери близкий друг директора, была назначена за полгода вперед, и отложить ее было никак нельзя. А банкет окружного управления пищевой промышленности, посвященный женскому дню, отменить было тоже невозможно — и нежелательно. В тихом дворце, предназначенном, как гласила вывеска на воротах парка, для творческого труда деятелей культуры, воцарилась тревожно-напряженная атмосфера. В пятницу, с самого утра, из кухни потянуло запахами жаркого. «Телячий рулет и кролик», — доложила официантка. На обед им принесли бульон с омлетом — это была генеральная репетиция, в субботу его будут подавать опять, только прибавят соли. По дому разносились всевозможные запахи, еду подавали раньше, чем следует, из большой столовой всех выставили — постояльцы Дома невольно сделались свидетелями и участниками происходящей суеты. Но они ждали событий пока еще менее нервозно, чем повариха и официантка.

В субботу поэтесса раньше обычного вернулась с предобеденной прогулки и вовремя уселась у окна, чтобы наблюдать съезд свадебных гостей. Небо над дворцом и парком было хмурое, ветер гнал редкие снежные хлопья. Подъехал автобус. Шофер выскочил из кабины и открыл двери пассажирам. В тусклый день выплеснулся весенний цвет окружного города. «Что-то восточное», — думала поэтесса при виде сверкающих платьев и пестрых брючных костюмов. Словно бродячие комедианты с юга или сценка былых времен, когда по парку среди подстриженных кустов разгуливали гости, съехавшиеся во дворец на костюмированный бал.

Мужчины в черных и синих костюмах из жесткого материала, выпущенного лет пятнадцать назад, руководили действиями шофера, которому надо было развернуться, — они кричали и махали ему до тех пор, пока автобус не стал как надо, чтобы ехать обратно, намекая тем самым, что празднество рано или поздно кончится. Женщины зябли, и вся компания вошла во дворец, не дожидаясь приезда новобрачных. Поэтессе тоже стало холодно. Она закрыла окно. Раздался удар гонга, раньше времени сзывавший к обеду.

Молодых она узрела только под вечер, когда распахнулись двустворчатые двери зеркального зала и гости, разгоряченные обедом и кофе с тортами и ликерами, перестав прятаться от посторонних глаз, разбрелись по коридорам. Мужчины с побагровевшими лицами открыли входную дверь, впустив вовнутрь струю морозного воздуха, и принялись прогуливаться взад-вперед по площадке перед дворцом. Чтобы не стеснять себя, они и помочились тут же, в укрытом от ветра уголке между автобусом и стеной. Поэтесса заглянула в зеркальный зал. Под зеркалами на мраморных консолях стояли немыслимые в это время года букеты роз, на столе — корзинки с бананами и апельсинами, отливающие желтизной торты со сливочным кремом и шеренги бутылок. Кое-где, порознь, сидели сомлевшие бабушки и тетушки, тщетно пытаясь переговариваться на расстоянии. Новобрачных она нашла в коридоре. Невеста полулежала в кресле, ей, видимо, было дурно, она закрыла глаза и все вертела головой из стороны в сторону. Иногда она закрывала лицо красными руками, обнажая их худобу и острые локти. Ее муж — это, конечно, был он — склонился над креслом. Он явно больше полагался на крепость своих рук и так тяжело уперся ими в подлокотники, что жилы у него вздулись, зато ноги дрожали и подкашивались. На невесту он глядел вытаращив глаза. Удивлялся или был испуган?

Поэтесса осторожно несла поднос с кофе, сахаром и сливками мимо низкого кресла, осторожно и неторопливо, чтобы понаблюдать эту сцену. Сама она в свое время этого не пожелала, пошла на попятный, когда дело уже шло к свадьбе, сказала «нет». Быть может, она тоже вот так бы лежала, испытывая тошноту, или склонялась над ним, глядя, как тошно ему. Конечно, они выглядели бы иначе, не было никакого сходства между ним и этим женихом, которого она видела сейчас только сзади — затылок и рыжеватые курчавые волосы, — но в остальном было бы то же самое: изнеможение, тошнота, проистекающие от внезапного озарения — навсегда. Он женился. Иногда она получала от него сообщения — о рождении очередного ребенка.

Значит, такое возможно. Она поднялась с подносом на второй этаж. Сытые, утомленные голоса, доносившиеся сверху, где-то на середине лестницы сливались в неразличимый приглушенный гул. Навстречу ей хлынула волна ароматов — сладковатые духи вперемешку с терпкими, вдобавок еще липкий запах лака для волос. Дверь в садовую гостиную была открыта, там она иногда сидела после обеда и писала, окрыленная тишиной и просторностью комнаты, зимним солнцем, светившим в три высоких окна и постепенно садившимся в дымке, за переплетением черных ветвей. Сегодня в гостиной стоял длинный стол, сразу сделавший ее тесной, как жилая комната, — стол, уставленный чашками, кофейниками, бутылками, пакетиками с украшениями из лент. Женщины, собиравшиеся праздновать здесь свой день, еще бегали по коридорам, искали туалет, зеркала, умывальники. Это были видные собою дамы. Уже вышедшие из возраста невест, зато женственные, пышные, достигшие тех лет, когда женское начало с силой рвется наружу, ибо оно постигло свою бренность. Поставив поднос и поворачивая ключ в замке, поэтесса заглянула еще в комнату напротив, которую накануне особенно тщательно убирали, мыли и чистили пылесосом. На широкой двуспальной тахте лежали пальто и сумочки, а перед трельяжем сидели на одной банкетке две женщины, позади них стояли еще две, все четверо напряженно вглядывались в свое отражение и быстрыми, уверенными движениями взбивали расческой волосы.

Кофе не привел поэтессу в рабочее настроение, она полистала книги, заглянула в окружную газету: подготовка к весеннему севу идет полным ходом! Это она могла бы подтвердить, теперь ей было известно, как это выглядит и какие раздаются звуки, когда на полях работают МТ-300, вздымая тучи пыли и от зари до зари, даже в субботу, как сегодня, оглашая своим рокотом все вокруг. Видела она сегодня и свиновода с женой, они ехали на машине с прицепом, полном еще дымящихся отрубей с картошкой.

На площадке перед дворцом послышался шум каких-то других моторов. Она выглянула в окно, — уже почти стемнело. Подъехали три «Волги», оттуда вылезли какие-то мужчины и вступили в полосу света, падавшего из входной двери, в руках у них были букеты цветов, свертки, чемодан. Она услыхала шаги по лестнице, всплески разговоров и смеха через открывшуюся дверь садовой гостиной, потом музыку. Песни, которые пели два-три года назад — поэтессе вспомнились отдельные строчки, — под них было хорошо танцевать, тесно прижавшись друг к другу. Интересно, если по паркету топает больше ног, он больше скрипит или нет? Она всякий раз пугалась, когда, подходя к среднему из трех больших окон, своими шагами вызывала легкое поскрипывание дерева, которому вторило нежное звяканье стекол в левом и правом окне. Наверное, там теперь ничего не слышно, кроме музыки и смеха, только владелица дворца в бидермейеровской накидке с рюшами по-прежнему безмолвно взирает на гостей своими прекрасными темными глазами. В садовой гостиной было теперь столько же мужчин, сколько женщин — считала поэтесса, все больше отвлекавшаяся от своего занятия, — и женщины очень недурны, румянец у них на щеках теперь неподдельный, они чувствуют себя легко, беззаботно, почти невесомо.

Но и на первом этаже не обошлись без музыки, как установила поэтесса, непростительно рано спустившись к ужину, — четверо молодых солдат Народной армии снимали чехлы с инструментов в той самой боковой комнате, куда постояльцам Дома торопливо и не слишком радушно подали ужин. Поэтесса не спешила уходить — выкурила сигарету, купила бутылку красного вина и, не скрывая любопытства, слонялась у дверей зеркального зала, пока оркестр не настроился и не начал играть. Гости оставили лишь наполовину опустошенные блюда с закусками и встали в круг. Новобрачные пошли танцевать. Молодая, очевидно, чувствовала себя лучше, она откинула голову назад, так, что фата вилась у нее за спиной, и смеялась, показывая дыру между зубами. Муж тоже смеялся. Ему было жарко, рукава рубашки с оборочками он уже закатал, и поэтесса приметила у него на руках рыжеватую шерсть. Танцуя, он снял жилет и кинул его тетушкам и бабушкам. Но вот оркестр, без паузы, заиграл уанстеп, и все общество, разделившись как попало на пары, пустилось в пляс. Молодой муж препоручил жену какому-то седобородому старику, а сам вышел. Проходя мимо поэтессы, он на секунду остановил на ней глаза, обведенные красными кругами.

У себя в комнате она медленно вытащила пробку из бутылки, не раскрошив, и налила себе стакан.

Грохот ударных на первом этаже звучал глухо, как будто доносился из подвала.

Когда над деревьями парка взошел яйцевидный месяц, она налила себе второй стакан вина. Опершись локтями о подоконник, глядела в окно и пила, медленно, понемножку. Она присутствовала — и не присутствовала — на двух торжествах. Становилось все труднее разобрать, какие звуки откуда исходят, над всеми преобладал стук, от которого заметно сотрясалась лампа на письменном столе. «Когда мы поженимся, малышка?» Она вспоминала этот вопрос, вспоминала его лицо после того, как ответила. Он был такой, как всегда. И она была такая, как всегда, — или казалась себе такой. Она налила еще вина. Месяц был красивый и смешной. Она задернула занавеси. Недовольная собой и все же в каком-то блаженном состоянии, улеглась на тахту и заснула. Спала она беспокойно, ее то и дело будили хлопающие дверцы машин, рев заводящихся моторов. Под подушкой у нее гремел барабан. Поздно ночью или ранним утром застучал дизель свадебного автобуса.

Тахта, на которой она сидела во сне, была такая же мягкая и широкая, как та, на которой она спала здесь. Она сидела и наливала себе чай из стеклянного чайника, который Йохен Райнерт поставил перед ней на столик. Сам Йохен Райнерт не садился, а ходил взад-вперед по комнате. Пиджак он снял, тонкая водолазка едва прикрывала большой живот. Йохен, жестикулируя, рассуждал об элегическом настроении в лирике, поминутно одергивая водолазку: должно быть, он выстирал ее в слишком горячей воде. Поэтесса в расстройстве чувств пила чай. Йохен встряхивал седыми волосами, на лбу их уже не было, они росли откуда-то с темени и сзади падали на высокий ворот водолазки, — он с силой тряс ими и говорил, что она не умеет писать и должна раздеться.

— Ты должна раздеться, — твердил он.

Очень осторожно — дело ведь шло об их литературной дружбе — она возразила, что вовсе не за тем приходит к нему, своему консультанту и критику.

— Ты должна раздеться, чтобы я мог вас сравнить, — сказал Йохен Райнерт и опять одернул водолазку. В этот миг она заметила, что шевельнулась зеленая бархатная портьера, отделявшая альков от остальной комнаты. Она увидела изящную руку, собравшую бархат портьеры, и тут из алькова выступила пухленькая особа, пританцовывая и покачивая бедрами, приблизилась к ним и, балансируя на пальцах, остановилась, — живот у нее подрагивал. Комнату наполнила неведомая, неслыханная музыка — струнные переборы, стрекот и стук. Поэтесса увидела также, что незнакомка прикрывает наготу лишь несколькими черными полосками на груди и на бедрах.

«В этом весь Йохен Райнерт, — думала взбешенная поэтесса, хотя и знала, что вовсе не весь он в этом, — так вот, значит, как он скрашивает себе свободные вечера». Но, еще продолжая об этом думать, она стянула через голову пуловер, открыла молнию на джинсах и сбросила их с себя. Оставшись в рубашке и трусиках, она — хотелось бы надеяться! — предоставит Йохену Райнерту достаточно возможностей для сравнения.

Но она заблуждалась: под пуловером и джинсами у нее оказались вовсе не рубашка и трусики — ее тело тоже было обвито узкими лентами черных кружев. Растерянная, испуганная, она принялась со злостью сдергивать с себя эти путы, и они вроде бы поддавались, но тут же коварно обматывали новыми витками ее плечи, грудь и срам, так что у поэтессы зародилась мысль о змеях и колдовстве. Хоть она и сознавала, что ставит себя в еще более смешное положение, она все-таки начала объясняться и оправдываться. Она-де не понимает, откуда взялся у нее этот стриптизный костюм, она ничего подобного не носит, находит его вызывающим, да и безвкусным. При этом она скосила глаза на красотку, которая в тихом экстазе беззаботно тряслась под музыку, звучавшую где-то в отдалении. Заметила она и ироническую улыбку Йохена Райнерта, мелькнувшую сквозь ароматный дым его восточной сигареты. Руки у нее опустились. Она поняла, почему он так улыбается, — он слишком часто читал ее стихи.

Она пустилась бежать, бросив все: рукописи, джинсы, пуловер; она бежала прочь, слыша позади громкий смех, хлопанье дверьми, звяканье стекла.

Утром она неторопливо позавтракала: молоко, чай, яйцо, булочки, сливовый джем. «Мне осталось здесь быть еще два дня, — напряженно размышляла она, — собственно, только полтора». На сюжет для рассказа она здесь не набрела, а быть может, это он не набрел на нее? Но все же кое-что есть: стихи. В них отражен этот край, лица людей из деревни, может, есть и удавшиеся ей строки, чтобы там ни говорил Йохен. Тут ей опять вспомнился сон. Он возвращался подобно припеву, и она снова видела, как Йохен ходит взад-вперед по комнате и трясет головой.

Невыспавшаяся официантка убирала со стола и рассказывала о прошедшей ночи. О том, что свадьба продолжалась почти до четырех, но жених исчез гораздо раньше. Нет, не сбежал, а просто завалился между двумя креслами. А банкет в честь женского дня длился до полуночи. Но две пары — они здесь только познакомились — оставались дольше. Не слишком долго, но все же. Официантка улыбнулась. «В той комнате, что напротив вашей».

Тут поэтесса пожалела о том, что заснула, впустую потратила ночь, да еще видела такие сны, в то время как совсем рядом происходили волнующие события. Быть может, это и была та пряная история, которую она могла бы рассказать людям, даже ее друзьям из бригады «РА — семь римское», а она опять потащится к ним со стихами. Пряная история, возникшая в наше время, 8 Марта. Возможно, что при ближайшем рассмотрении поведать об этом оказалось бы и не так просто: начать с празднования женского дня, кончить двумя парочками на двуспальной тахте в комнате напротив, в то время как в нижнем зале покинутая невеста лежит в объятиях свекра.

Но она в этом не участвовала, не могла ничего подтвердить, не знала, ни как поделили между собой двуспальное ложе две пары, ни как гости в зеркальном салоне утешали невесту. Не сидела она и в кресле, за которым валялся новобрачный, бормоча проклятия.

От этой ночи ей не досталось ничего, кроме тягостного сна, в котором тоже ничего не произошло, ибо между нею и Йохеном Райнертом за все время их знакомства ничего не произошло. И эта дурацкая сцена: критик Райнерт, шагающий взад-вперед по комнате, его насмешливая улыбка, зеленая бархатная портьера, а перед ним стоит раздетая поэтесса, пытаясь оправдаться, и краем глаза поглядывает на другую женщину. Рассказа не будет.

Чем же объяснить этот сон? Ночными звуками, что, смешавшись и став неузнаваемыми, проникли в ее мозг, восточными красками ковра, пестрыми платьями гостей из свадебного автобуса, мягко пружинящей постелью? Или же сухим воздухом этой комнаты, напомнившим ей о Йохене Райнерте? А может быть, еще и тем, что с некоторых пор ей недостает объятий нежного друга?

«Довольно, — подумала она, — рассказа не будет». Она воспользуется последним днем своего пребывания здесь и вымоет голову в теплой ванной комнате, у них дома старая угольная колонка и мыться неудобно.

Перевод С. Шлапоберской.