Новелла ГДР. 70-е годы

АНГЕЛА СТАХОВА Краткое сообщение о Хедвиг

© Mitteldeutscher Verlag Halle-Leipzig, 1976.

Хедвиг закончила школу. Не блестяще — она была из тех, о ком просто говорят: закончила школу.

Мать устроила пышное торжество, чтобы увенчать пройденный этап жизни любимой дочери и одновременно возвестить о начале следующего, который по воле Хедвиг должен был круто устремляться вверх, в институт.

Ее дочь хочет заниматься искусством, делилась мать с соседками на лестничной площадке. Отчасти это сердило ее — и вечно Хедвиг не как все, не хочет быть учительницей или агрономом, — отчасти придавало гордости: ведь не у каждого такая необычная дочь, можно сказать, вот-вот художница. Пожалуй, сама судьба вела Хедвиг в Художественный институт.

Ровно через семь дней после не бог весть какого — как считала Хедвиг — праздничного вечера пришло письмо. Обыкновенный листок бумаги и даже простой конверт, подумала потом Хедвиг со злой усмешкой, «…к сожалению, должны Вам сообщить… тщательно рассмотрев… считаем невозможным удовлетворить… есть возможность передать Ваше заявление… факультет эстетического воспитания… учитель… или на следующий год…» Обрывки фраз прыгали перед глазами.

В ответ на это Хедвиг только насмешливо произнесла: «Ха!» Потом она решила все четко и хладнокровно обдумать. Что делать? Позвонить, может быть, какое-то недоразумение, нет, пожалуй, не то, ее имя отчетливо стояло на конверте. Тогда спросить, почему, что за причина, отказ ей кажется недостаточно обоснованным — впрочем, предлог, для того чтобы спросить, найдется.

Или еще лучше — Хедвиг решительно сбросила одеяло; следует заметить, что письмо застало Хедвиг еще в постели: почта приходит относительно рано, слово «относительно» Хедвиг вообще очень нравилось, — итак, еще лучше, если она пойдет туда сама, этим она добьется гораздо больше. И почему бы это не сделать сегодня, сейчас, если она может…

Хедвиг долго и тщательно одевалась, времени у нее было в избытке. Да, что там за подпись? Она прыгнула на одной ноге к столу, потянув за собой чулок, — неразборчиво, ответственный секретарь, судя по всему, женщина, может, у нее сегодня выходной и вместо нее мужчина, почему бы и нет? А если так, то можно считать, что все в порядке.

Через два часа Хедвиг переступила порог соответствующей комнаты, и там действительно оказался мужчина, но все было напрасно.

К сожалению, сказал мужчина, растягивая слова, как жевательную резину — сухарь, подумала Хедвиг, — к сожалению, повторил он, три заявления на одно место, все хотят быть художниками-декораторами, гримерами. Он с явным огорчением покачал головой. Потом, она слышала, он говорил об эстетическом воспитании, о молодых людях и — видя, что она остается равнодушной, — о производственном стаже, жизненном опыте и, наконец, о возможностях на следующий учебный год. Да, и вы знаете, ваши оценки и представленные эскизы — он сделал многозначительную паузу; можешь не продолжать, дядя, подумала Хедвиг и больше уже не слушала. Но, заметив, что она медлит с уходом, он добавил в утешение: в сентябре она может спросить еще раз — это она услышала, — бывает, что остаются свободные места. В благодарность за это она улыбнулась ему.

В течение десяти дней слова «дяди» из Художественного института — молодые люди, эстетическое воспитание и прежде всего благодарная работа — не сходили у матери с языка. Ради искусства она была готова на все, даже игнорировать косые взгляды соседок.

К тому же мать оказалась неплохим агитатором, библиотекарша с ее фабрики согласилась отыскать все, что относилось к теме «эстетическое воспитание», и через неделю она притащила домой груду толстых книг. В конце концов, речь шла о будущем дочери.

На десятый день вечером Хедвиг села за большой кухонный стол, где до сего времени выносились все великие решения. Мать в ожидании сложила руки. Когда Хедвиг исписала три листа бумаги, пытаясь обосновать свое желание учиться, и добралась до третьего предложения, когда мать, уже сонная, с трудом удерживала голову, падавшую на грудь, Хедвиг решительно спросила: «Неужели ты можешь представить меня в роли учительницы?» И мать, подумав, вынуждена была чистосердечно признаться: «Нет». Эстетическое воспитание и молодые люди умерли короткой легкой смертью, три листа бумаги последовали за ними.

Хедвиг решила устроить продолжительные каникулы, уж их-то она себе заслужила. Каникулы, и непременно с Винцентом, у которого не было подобных забот и который уже четыре семестра проучился в том самом институте, куда Хедвиг рвалась с таким упорством и — как утверждал Винцент — с весьма скромными способностями. В отместку Хедвиг говорила каждому, кто только ее выслушивал, что Винцент болтун.

Итак, Винцент, которому еще в колыбели родители придумали имя и профессию, окончил полных четыре семестра, и, как полагали умные люди, очень успешно. Для других же весьма наглядным доказательством успехов Винцента служила его пышная рыжеватая бородка.

Четыре недели каникул Винцент и Хедвиг провели, как полагается, на море. И эти недели вернули Хедвиг душевное равновесие, в котором она пребывала до получения вышеупомянутого письма.

Через несколько дней Хедвиг снова отправилась в путешествие, правда уже не на четыре недели, но все же на довольно продолжительный срок, и одна, без Винцента. Художник был на практике, на каком-то сталелитейном заводе, что у Хедвиг, разумеется, вызвало ироническую усмешку.

Несколько потрепанная — Хедвиг сказала: обшарпанная — и без гроша, что она тактично дала понять матери, Хедвиг вернулась домой. И что удивило Винцента — не стала на сей раз расписывать ему свое путешествие со всеми подробностями, а ограничилась несколькими отрывочными фразами.

Вид у нее с каждым днем становился все более цветущий, прямо рекламный плакат: проводите отпуск дома. Мать же все чаще возмущалась: «Тебе просто не хватает отца, уж он бы не дал тебе бездельничать. Неслыханная лень, да разве я была такой в твои годы? Учись или иди работать».

Это было уже слишком. Хедвиг необходимо было несколько дней на размышление. Тема: отец. Его никогда не было, во всяком случае в мыслях и в воспоминаниях Хедвиг. Единственное, что неизменно вызывало ее благодарный глубокий вздох, — это мысль о восемнадцатилетней дружбе с матерью. Даже переводы, которые они ежемесячно получали, в сознании Хедвиг не имели отношения к этому незнакомому отцу.

Он ушел, вероятно, потому, что ему очень скоро надоела их не совсем идиллическая семейная жизнь. Впрочем, этого Хедвиг точно не знала, она могла только предполагать на основании кое-каких наблюдений. Но это ее мало интересовало, чтобы прямо спрашивать у матери. Однако дело, как видно, обстояло неважно, если мать взывала к этому воображаемому отцу и выговаривала ей за то, что она бездельничала. Так что предстояло действовать самым решительным образом: учиться было уже поздно, в институт она больше не заходила — в конце концов, надо иметь гордость. Следовательно, оставалось одно — из необходимости сотворить добродетель. Это значило пойти работать на производство, а именно на то самое предприятие, где они проходили политехническое обучение, которое не раз проклинали тогда, в средней школе, но — как любила повторять мать — из каждого дела можно извлечь пользу, так и из этого: теперь предприятие даст ей работу.

«Кажется, наступает зима, вновь возвращаются перелетные птицы», — сказал ей как-то в один из первых рабочих дней ее коллега, начальник отдела, и посмотрел при этом на термометр за окном. Хедвиг не знала, как следовало к этому отнестись, пожалуй, лучше всего никак.

И так она просидела всю зиму на своем стульчике — служебном месте, означавшем все и ничего: экономист по снабжению и сбыту. В серые дни — была зима, и серых дней было больше, чем ясных, — эта работа казалась ей едва ли не самой подходящей. И если бы дети из их дома вздумали дразнить ее «торговкой», она могла бы даже счесть это ужасно остроумным.

Каждое утро ровно в семь она неслась к проходной своего предприятия. Приходить раньше ей казалось не совсем скромным, а о том, чтобы она не опаздывала, заботилась мать.

Пройдя соответствующую подготовку, Хедвиг стала заниматься расчетом заработной платы.

В буквально считанные дни вид ее заметно поблекнул. Где бы она ни появлялась, она у всех вызывала сочувствие. «Ах, Винцент, я вижу одни только цифры, — пожаловалась однажды Хедвиг. — Как будто меня осудили на то, чтобы всю жизнь сидеть там и писать эти цифры…» И она наглядно показала ему, чем ей приятнее было бы заниматься.

Но скоро она привыкла. Раза два-три в день она прохаживалась по предприятию, приносила кофе, болтала то с одним, то с другим, и день проходил незаметно — ко всему можно приспособиться.

Вечера она проводила в «Эссо», в том самом, что остальным людям известно под названием «Эспрессо»[30]. Там она находила все, что делало ее жизнь полноценной после девяти часов сплошных цифр.

И там она была ХЕДВИГ. Она приходила, когда уже темнело, в своих потертых и вытянутых джинсах, засунув руки в зеленое пальтишко. В дверях останавливалась, обводя взглядом присутствующих, и делала приветственный жест. Там всегда кто-нибудь был, кого она могла приветствовать. Они называли это: «Выход Хедвиг».

Винцент, как правило, приходил значительно позднее: я студент, и у меня мало времени, не то что у трудящегося народа, который представляла здесь Хедвиг, считал он. Он уводил ее от вермута и сигаретного дыма; с головокружительных высот глубокомысленных разговоров о боге и мироздании они спускались на заснеженные улицы.

Раз в неделю Хедвиг ходила рисовать, чаще всего потому, что этого хотел Винцент; ей все эти бесконечные глиняные кувшины, яблоки и прочие предметы в различных положениях быстро надоели. В конце недели она бывала у Винцента, они много любили друг друга, и он часто ее рисовал. При случае Винцент пытался наставить ее на путь истинный, причем под этим он подразумевал то же, что и мать.

Как только в марте первые солнечные лучи упали на стульчик Хедвиг, она почувствовала себя неспокойно. Она уже не могла видеть свои цифры, не могла больше выслушивать разглагольствования секретарши о том, как не повезло с сыном одной из сотрудниц: ужасно грубый парень, так кричит, что дрожат стены в их уютной и с таким трудом заработанной кооперативной квартире; она уже едва отбивала атаки главного бухгалтера, который вопреки всем представлениям о бухгалтерах был еще потрясающе молод, к тому же не подозревал о существовании Винцента (хотя, по мнению компетентных сотрудниц из их отдела, это не имело никакого значения) и потому, следовательно, каждый день вертелся возле стола Хедвиг: «Ну что, коллега, вы все еще бредите искусством или вам уже нравится у нас?» Короче говоря, выдержать все это было невозможно.

Несколько недель продолжался период душевного смятения и бунта, вдобавок к этому снова похолодало, с неба сыпал снег. За это время Хедвиг перессорилась чуть ли не со всеми коллегами. Но однажды, когда вновь пригрело солнце, она постучалась в дверь отдела кадров и с сияющим лицом заявила об уходе. Начальник отдела кадров не сияла: сначала была довольно сурова, потом по-матерински ласкова — ни то, ни другое не подействовало. Характеристика, выданная Хедвиг, оказалась, как и следовало ожидать, не блестящей, но это было последнее, что ее могло бы еще огорчить.

Легкой походкой она вышла через проходную.

Ах, Винцент, я летела оттуда как на крыльях. Лишь воспоминание о коллеге, начальнике отдела, несколько отягощало ее крылья, воспоминание о последних словах, приветливых и полных понимания: «Ни пуха тебе, перелетная птичка, не жалей ни о чем». «Хотелось бы его нарисовать, — неожиданно вслух подумала Хедвиг в один из безмолвных часов с Винцентом. — Или сделать графический портрет».

Вообще графика была очередной идеей. Крылья сравнительно легко донесли Хедвиг домой, но они надломились под тяжестью тихо произнесенных матерью слов: «Что же ты теперь хочешь делать? Какие у тебя еще идеи?»

Вопрос не оставил Хедвиг равнодушной, прежде всего потому, что мать спросила тихо и со слабой надеждой в голосе. Но умный человек ни в каких житейских невзгодах не падает духом.

«Отпуск, отличный и длительный отпуск», — заявила она своей милой матери с оптимистической улыбкой. Мать отвернулась, окаменев, она просто не могла смеяться. Теперь целыми днями в доме царила тишина.

Как в могиле, поясняла Хедвиг в «Эссо». Но что сделано, то сделано и ничего не воротишь.

Так шли дни за днями, пока Хедвиг после размолвки с Винцентом не отважилась наконец перейти в генеральное наступление. «Дорогая моя», — горячо заявила она, обвив руками шею матери, и тотчас пустилась развивать свою новую идею.

Итак, она хочет заняться графикой, с сентября, пять лет учебы, и она возьмется за дело в самые ближайшие дни. «Ты только представь себе: я смогу потом устраивать выставки», — загадочно шептала она матери, И она, Хедвиг, будет приводить на эти выставки свою обожаемую мать, посетители будут перешептываться между собой, указывая на нее: «Смотрите, это мать художницы».

В школе Хедвиг неохотно занималась математикой. Но помимо расчета заработной платы, она усвоила и то, что кратчайшее расстояние между двумя точками составляет прямую. В этом плане она рассматривала и очередную попытку поступления в институт. На этот раз она решила действовать иначе, чтобы добиться успеха.

Хедвиг слышала об одном маститом художнике, он был влиятельным человеком в институте и как будто даже преподавал там. Друзья по «Эссо» ей как-то показывали его. Таким образом, прямая должна была вести к этому художнику. Ничто в тот день не могло противостоять ее воле, и она без задержки добралась до его мастерской.

Окинув взглядом мастерскую, и прежде всего самого художника, Хедвиг изложила свое дело. После этого, очевидно, и художнику показалось небезынтересным взглянуть на нее, что он, собственно, и сделал, не скрывая любопытства.

Да, но ему не мешало бы для начала увидеть ее работы, сказал художник с плохо скрываемой усмешкой. Ну конечно, Хедвиг придет еще раз. Впрочем, выпить немного коньяку, который он покупает, разумеется, не в местном магазине, она не откажется и сегодня. После второй рюмки он в рассеянности завладел ее рукой — и у больших людей бывают маленькие слабости, Хедвиг уже воображала себя на пути к великим свершениям. Итак, он играл ее рукой и говорил о задачах художника в социалистическом обществе; после третьей рюмки Хедвиг ушла.

В следующий раз она принесла с собой папку с глиняными кувшинами, яблоками и подсолнухами, которые рисовала без особой любви и радости.

Художник долго и внимательно их рассматривал. Хедвиг казалось, что под его взглядом яблоки сморщивались, а жалкие цветы еще больше блекли.

Потом он долго распространялся о двух вещах — собственно говоря, это разные вещи, и одна не вызывает возражения, даже напротив, но что касается другой, а именно ее учебы, то это решает комиссия, и, может быть, в данном случае Хедвиг следует прибегнуть к обычному, общепринятому способу, но, как он уже говорил, его волнует другое, оно волнует, так сказать, его сердце, — он еще предложил коньяк, от которого Хедвиг снова не отказалась, но потом, однако, заявила, что должна идти; разумеется, она ничего не обещала, и он ничего не обещал, и она, естественно, ушла со своими кувшинами, яблоками и подсолнухами.

«Может быть, я должна была спать с этим стариком, чтобы попасть в институт», — говорила Хедвиг потом, осенью, на редкость язвительным тоном. Она сидела в это время в обществе непризнанных гениев, своих друзей по «Эссо», те в ответ отрицательно качали головой и смотрели на нее с некоторым благоговением — ведь у нее была возможность сблизиться с художником. Когда Хедвиг все это рассказывала своим друзьям, она пыталась забыть, с каким пренебрежением смотрел художник на ее жалкие кувшины. Но даже в самые неприятные для нее минуты она не хотела быть несправедливой, поэтому добавила: «Но его собственные картины вовсе не так уж плохи».

И лето выдалось не таким солнечным, как ожидали. Винцент уехал со своей группой в Венгрию. Хедвиг и сама охотно поехала бы с ним, но эти милые сердцу деньги — вечная для нее проблема; что ж, от того, как ты работаешь сегодня, зависит, поедешь ли ты завтра за границу.

И все же она потащилась с двумя друзьями по «Эссо» опять на море. Винценту тоже надо дать почувствовать, что она от него не зависит.

«Что-то я должна наконец делать, или ты хочешь, чтобы я все лето просидела дома, — убеждала она его. — И что может случиться — ведь я еду с двумя мужчинами», — пыталась она отвести невысказанные им подозрения.

Но как уже сказано, лето было не таким солнечным, как в Венгрии. И как год назад с Винцентом. Хедвиг пришлось приложить немало усилий, чтобы избавиться от чувства, что ей не хватает Винцента, — это и подобные ему чувства не должны были находить в ее душе благоприятную почву. По словам обоих друзей по «Эссо», Хедвиг всего лишь один раз обмолвилась по поводу зря потраченного года. Да и то в весьма сентиментальный момент, после захода солнца, добавляли они справедливости ради.

Осенью представился случай подработать, как заявила Хедвиг матери, готовой теперь ко всему. Да, да, она заработает кучу денег — перед изумленным взором матери вырастали горы золота, которые рисовало распаленное воображение Хедвиг.

Городской дом культуры не успевали сдать в срок. Только легкомысленные натуры и неисправимые оптимисты могли ожидать чего-то иного. Следовательно, была возможность подработать.

«Имея деньги, я могла бы подумать об оседлой жизни», — обратилась Хедвиг к Винценту, пытаясь таким образом вызвать его на решительный разговор. Но, видя, что он не понял и никак не реагирует, добавила: «Или купить себе меховое пальто».

Дом культуры, несмотря на помощь Хедвиг, был достроен, и ей в самом деле удалось заработать. Теперь, после тяжких трудов, Хедвиг опять решила сделать перерыв. Ведь если бы она продолжала работать, то не сумела бы так быстро истратить много денег, а это было совершенно необходимо для ее душевного спокойствия. У матери прибавились еще две горькие морщины, а у Винцента все меньше было времени ее рисовать. Он стал держаться отчужденно.

Но опять приближалась зима, и надо было снова где-то работать. Мать категорически заявила, что не намерена больше содержать ее, при этом имелся в виду вермут, который надо было оплачивать.

Но Хедвиг он больше не нравился. И в «Эссо» — она и не подозревала, что такое могло бы случиться, — ей порой становилось скучно. Вопрос о боге был исчерпан, о мироздании — отчасти тоже, а о прочем не стоило говорить.

Возможно, причина состояла в том, что теперь не было Винцента. Для Хедвиг не было. Изредка встречая его где-нибудь, она кивала ему мило, снисходительно, с чувством собственного достоинства.

И Винцент был в разладе с жизнью. «Хотел бы я знать, что из тебя получится», — писал он, именно писал, а не сказал. Это было длинное письмо, исключительно серьезное и с пафосом, каким и полагается быть последнему письму. «Ты работаешь, когда тебе захочется. Ты растрачиваешь свой талант, потому что ленива. Но, пожалуйста, если уж тебе непременно хочется погубить свою жизнь, то делай это без меня».

Хедвиг тотчас порвала это письмо, иначе она наверняка стала бы его перечитывать, и тогда бы оно, пожалуй, ее задело, а этого следовало избегать.

Домой Хедвиг возвращалась теперь с друзьями по «Эссо»; надо разнообразить свою жизнь, говорила она им во время таких прогулок и поэтому каждый раз меняла своих спутников. Но все чаще ей хотелось побыть одной. «Все — точное повторение, — думала она тогда, — зима, работа, друзья». А эта зима была особенно длинной, особенно холодной и особенно серой. Иногда она вспоминала о коллеге, начальнике отдела, где работала перелетная птичка. Но подобные мысли не были для нее благотворными, считала Хедвиг, и она гнала их прочь.

Весной она снова подала заявление об уходе, это никого не удивило, потрясло только мать, которая все еще надеялась на лучшее. Теперь наконец она решила заняться воспитанием дочери и с этой целью ежедневно приставала к ней. Но самое большее, чего она смогла добиться от Хедвиг, был один и тот же усталый ответ: «Ах, оставь же меня в покое». Хедвиг считала, что после тяжелых ударов, которые ей нанесла жизнь, ей требовался именно покой.

Но когда мать, которая теперь, конечно, не была больше другом, не захотела этого понять и изо дня в день продолжала твердить ей о что-нибудь-сделать-из-своей-жизни и каждый-человек-должен-работать, она ушла из дому, оставив на кухонном столе записку, что теперь будет жить там-то, и направилась к одному из друзей по «Эссо», который предложил ей на время бедствий свою меблированную комнату. От визитов Хедвиг просила воздержаться ввиду того, что комната была слишком мала.

Уже через несколько недель Хедвиг чувствовала себя в этой комнатке как дома, представившись хозяйке невестой своего друга, родом из небольшого, но небезызвестного городка.

Целые дни она занималась тем, что переводила краски своего друга; тому в силу обстоятельств большую часть времени приходилось быть рядом с Винцентом, они учились в одной группе. Как-то раз в комнату заглянула хозяйка: невеста тоже рисует, да они все такие оттуда, комментировала она занятия Хедвиг.

И теперь, вместо того чтобы пригласить ее позировать — тема: пенсионеры — передовики производства, — Хедвиг отпускала ей вслед «любопытная старая дева», но, разумеется, очень тихо — комнатка пока что была ее прибежищем.

Пока что. Но Хедвиг видела, что дальше так продолжаться не может. Хотя друг по «Эссо» и уступил ей великодушно свою кровать, переселившись на диван, но он охотно бы согласился делить эту кровать с ней: в конце концов, человеку, привыкшему к кровати, не очень удобно спать на диване.

«И что тебе этот Винцент? Он, между прочим, давно завел себе другую», — заявил ей однажды ночью друг по «Эссо», и совесть его при этом едва шевельнулась. Хедвиг впервые видела его потерявшим самообладание, но и это не принесло ему успеха. Ситуация несколько осложнилась, призналась себе Хедвиг на следующий день. В сущности говоря, настолько, что дальше уже некуда. Ее критическое сознание заработало.

И тогда Хедвиг ринулась в город. Мысли, подобные этим, являлись ей не слишком часто, они не давали покоя.

Дойти до точки может каждый человек. Люди отличаются друг от друга тем, как и насколько быстро они способны преодолевать подобные состояния, оригинально мыслила Хедвиг.

Итак, взять себя в руки, не спеша побродить по городу, среди людей, рассматривать витрины, может быть, заглянуть в магазин, что-нибудь купить: от этого всегда поднимается настроение; «купить», «деньги» — Хедвиг вздохнула, — что ж, нельзя же все время думать только о вещах, можно и просто побродить, выпить где-нибудь кофе, на это хватит, продукты, часы, украшения, элегантные брюки, опять деньги. «Сегодня в последний раз советский фильм». — «Молодые люди, овладевайте профессией строителя!» — «Советуем вам приобрести…» — «Неужели нельзя быть поосторожнее, что за люди!» — «Приглашаем на железную дорогу». — «Закрыто на ремонт». — А ситуация все-таки безнадежная, никуда не денешься от этих мыслей, но что делать, если это действительно так.

Если бы Хедвиг была не Хедвиг, она бы разрыдалась посреди улицы. Она нащупала в кармане зеленого пальтишка мелкие деньги, незаметно сосчитала — две марки с лишним. Сейчас надо непременно выпить кофе. Только не в «Эссо», там может быть Винцент. Я просто могу разреветься.

«Молодые люди, приглашаем на железную дорогу» — где это она прочитала? Но это не выходило из головы: «Молодые люди, приглашаем на железную дорогу!»

Поезда, приветливые люди, которые возвращаются из отпусков или едут отдыхать, и она, Хедвиг, тоже приветливо и вместе с тем уверенно говорит: «Пожалуйста, это купе забронировано для нас, спокойной ночи, завтра утром мы будем в Болгарии, в Бургасе, на Балатоне». И вот она за границей, в свободное от работы время, Нессебар, яркие краски морского побережья. Загоревшая, Хедвиг возвращается домой: «Ну что вы, разве это работа, одно удовольствие, что может быть поэтичнее, чем железная дорога, — Болгария, Венгрия, Румыния!»

Хедвиг иронически усмехнулась. Но, во всяком случае, будет где спать, это уж точно. Да и деньги можно заработать. А производственный стаж — это уже совсем хорошо. Спустя неделю все было решено, и она, наверняка зная, что хозяйка у своей племянницы, написала другу по «Эссо» записку. Плохо, — думала Хедвиг, — плохо, когда остается действовать при помощи записок. «Теперь я стюардесса». Это звучало, конечно, громко, но писать, что она будет официанткой, было не очень приятно.

«Спрашивать обо мне бесполезно — я все время в дороге. Теперь ты снова можешь спать на своей удобной кровати. Ты рад?»

А если он именно сегодня принесет известие от Винцента, — подумала Хедвиг, уже взявшись за ручку двери: — «Хедвиг, прости меня, это письмо… я не должен был…» — Она с треском захлопнула в последний раз дверь квартиры.

В первые свободные минуты в поезде Хедвиг делала небольшие записи. Так, для себя. «Не сдавайся, Хедвиг, — первое, что она написала. — Не унывай ни в каких жизненных ситуациях! Это самое главное. И помни: ты должна выдержать!»

Хедвиг поняла: все становилось серьезно. Если две прошедшие зимы промелькнули для нее как нечто легкое, преходящее, то теперь все было иначе. На клочке бумаги она написала: «На карту поставлено очень многое». И эти записи на клочках бумаги ей помогали.

Когда они прибыли в Бургас — конечный пункт ее первой поездки, — Хедвиг не увидела никаких ярких красок, ничего экзотического, у нее не пробудилось даже любопытство осмотреть в этот свободный день новые места, как это спешат сделать туристы. Она чувствовала только усталость. Смертельную усталость.

Хедвиг пошла на пляж. Это по крайней мере она обязана была сделать, хотя каждый шаг стоил ей усилий. Она легла на песок и заснула. Спустя некоторое время она проснулась и снова заснула. Так было несколько раз: она просыпалась и снова засыпала, и каждый раз, когда просыпалась, она думала, что никогда больше не вернется в этот поезд.

В те минуты, когда она просыпалась, а может быть, во сне — все слилось в одно сплошное видение, — в ее памяти снова оживали часы, которые она провела там, в поезде, без сна, с воспаленными глазами и нывшими от усталости ногами, выметая купе и вычищая грязные туалеты; она снова видела этих людей, которым нужна была не ее приветливость, а постельное белье; она видела себя, восседавшую среди всех этих вафель и шоколада, видела, как продает пиво мужчинам, которые в течение вечера изрядно напивались и вели себя соответствующим образом. И она снова думала, что никогда больше не вернется в этот поезд. Но куда? Домой? Сломленная, потерпевшая неудачу, выброшенная на берег. Если бы мне знать все это раньше, а теперь ничего не остается, как только снова идти в поезд.

Этот день прошел, и следующие тоже, а Хедвиг все моталась с отпускниками по разным странам.

Жизнь разделилась на приезды и отъезды, дни, числа не считались, были только приезды и отъезды. И в промежутках между ними одно желание: спать. Спать и выдержать.

Это было несколько необычно, но выдержать означало рисовать. Хедвиг снова рисовала. Не кувшины, не яблоки. Вообще светлых картин было немного. Так, отдельные зарисовки — пляж, пальмы, безбрежное море. Но множество ночных сцен, лица мужчин, заносчивых и пьяных, ломившихся по ночам в ее купе и требовавших пива. Был здесь и автопортрет: огромные глаза, глаза Хедвиг.

В свой альбом она положила и письмо Винцента, единственное, что однажды нарушило привычный ритм приездов и отъездов. Трудно сказать, каким образом оно смогло попасть к ней сюда; и в этом письме ничего приятного для нее не было, но она хранила его. «Что же ты еще хочешь, — писал он, — тебе всего этого мало?»

Потом она увидела самого Винцента. За это время Хедвиг научилась выкрикивать «осторожно», «пожалуйста», грубовато и ловко отталкивать в проходах людей, жонглировать подносом, разнося по вагонам блюда и напитки. Кто желает кофе? Те, кому было неизвестно об ее альбоме — а его она никому не показывала, — могли подумать, что она создана для этой профессии.

Винцент. «Кто желает кофе?» — крикнула привычным тоном Хедвиг в одно из купе; сначала она увидела его друзей, потом его самого, он сидел у окна. Все молчали, Винцент смотрел на Хедвиг, остальные — на поднос с чашками.

И тут она увидела себя его глазами. Увидела такой, какой он мог ее видеть теперь, в этом поезде: не совсем опрятной, потому что иначе и быть не могло, усталой и немного потерянной.

Поезд возвращался обратно. Хедвиг не поехала больше в чужие страны. Хедвиг возвращалась домой. Не на крыльях. Она ехала на трамвае. Но она была рада. Чем ближе она подъезжала к своей улице, тем больше она радовалась. Трамвай полз невыносимо медленно.

Мать не заколола для потерявшейся дочери ни быка, ни теленка, она даже не говорила много, она тоже была просто рада.

И Хедвиг начала с того, на чем остановилась. За большим кухонным столом она написала заявление в институт. Шансов было мало, она знала это. Но с чего-то человек должен начинать. А к ее жизненному опыту прибавилось теперь два года.

Перевод Т. Холодовой.