Новелла ГДР. 70-е годы

БЕРНД ВАГНЕР День отдыха

© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1976.

Киношники пришли около десяти.

— А где же муж?

— Он на дачном участке.

— Где у вас розетки? Добрый день.

Очкастый, конечно, режиссер, это ясно. Позади него орава техников. Они тащили кабель, прожекторы, камеру. Впереди, у стойки, расположились актеры.

Ютта прислонилась к колонне. Незачем было ей наводить чистоту. Она ждала чего-то другого. А теперь ее словно здесь и не было.

— Так, внимание, — сказал тот, в очках. — Сперва снимается конец рабочего дня. Время около четырех пополудни. Люди едут с работы. Нам это нужно, чтобы показать улицу. Сначала будет проба. Давайте все в темпе. Техники устанавливают свет, исполнители отходят гримироваться. И закуривайте, дымите, дымите побольше, тут должно быть дыму, как в курилке.

И обращаясь к Ютте:

— Вам не стоит утруждать себя. Мы обойдемся сами.

Трепач, чем это она утруждает себя? Ютта осталась стоять у колонны, скрестив руки.

В половине двенадцатого они устроили первый перерыв.

Ютта сбыла с рук воскресные копченые колбаски. Она отрезала их с веревочки и смотрела, как они скользили в кипящую воду, и каждая искала свое место, сначала на дне кастрюли, потом друг над дружкой.

— Присаживайтесь к нам, — сказал режиссер, когда она раздала тарелки. — А где же ваш муж? Ах да, верно, на дачном участке.

Ютта села и положила скрещенные руки на столе. Она любила так сидеть, особенно когда скатерти были свежие.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил режиссер и предложил ей сигарету.

— Ничего. Почему вы, собственно, выбрали нашу пивную? Ведь есть куда современнее.

— Черт его знает, спросите-ка об этом лучше господина рядом со мной, который все время приятно улыбается, он-то и придумал все это. А тот, сзади, который все время молчит, — это оператор, а я вот все время творю — я режиссер. Прямо как в кино, правда?

Он жевал, набив полный рот, жир стекал у него по подбородку. Худощавый старик рядом с ним делал вид, будто ничего не слышал, и спичкой прочищал трубку. Ютта собрала пустые тарелки с остатками горчицы и хвостиками колбасок.

— Ну, теперь вы подкрепились, пройдем сцену еще раз. Техники и все прочие назад. Итак, я повторяю: 1973 год. Это важно. Дело происходит сегодня, в понедельник, такого-то числа, такого-то месяца. Разве что обычный, а не воскресный день. Берлин. Эта пивная. Лето. Время между четырьмя и пятью пополудни. Типичная для этого часа публика. В соседнем помещении играют в скат. Около игровых автоматов подростки — у вас каникулы, ясно? За высоким столиком пожилая подвыпившая парочка, у женщины в руке хозяйственная сумка. Ты облокачиваешься на бочку. Гипсовую ногу сюда. Ты поешь: «Едем в Лодзь, Тео!» Без передышки, слышишь? За соседним столиком два подростка в рабочих спецовках, они без умолку говорят о делах на стройке. Наш герой, заслоненный другими посетителями, стоит один у круглого столика. Взгляд его все время устремлен на хозяйку. Но самого еще не видно. Его глаза — камеры, они в движении, с этого начинается фильм. Итак, естественность, естественность. Первый эпизод — одна только естественность. Возможно, весь фильм будет одной только естественностью.

Режиссер хлопнул в ладоши. Все заняли свои места. Актеры выглядели как настоящие завсегдатаи пивной. Ютта снова прислонилась к колонне — такое ведь не каждый день увидишь.

Блондинка, которая играла хозяйку, встала за стойку. Ютта уже видела ее однажды в каком-то фильме, но не могла вспомнить в каком. Актриса была крупнее Ютты, в таких же, как у нее, джинсах и свитере.

— Передник, — воскликнул сценарист.

— Ах да, передник, дайте ей кожаный передник, в котором вы обычно ходите, — попросил режиссер Ютту. Та достала передник и передала его актрисе. При этом Ютта испытала какое-то странное чувство.

Актриса старательно подвязала передник.

— Сдвиньте-ка вбок скатерти и скомкайте парочку картонных подставок. Бросайте окурки на пол, не стесняйтесь. — И уже к Ютте: — Вы не бойтесь, мы снова приведем все в порядок.

Потом режиссер подал знак, и в пивной поднялся привычный шум, которого Ютта здесь уже и не замечала. Она с удивлением смотрела на актеров, еще только что тихо переговаривавшихся между собой, преувеличенно раскрывая при этом рты. Теперь тот, у окна, закричал: «Пива!» — так, что она вздрогнула, как всегда, когда кто-нибудь кричал: «Пива!»

Актриса за стойкой взяла полулитровую кружку и подставила ее под кран. Когда она его отвернула, там захрипело и забулькало, потом вырвалась пена, и ее всю обрызгало.

— Нет-нет, — закричал режиссер. — Так никуда не годится. Подойдите-ка вы сюда. — Он жестом подозвал Ютту. — Покажите ей, как наливают пиво.

Ютта пошла за стойку.

— Вот хорошо, присмотрись-ка получше. Как она притрагивается рукой к пивному крану. Будто его вовсе и не существует. Ее взгляд постоянно устремлен поверх стойки, на стену. А ее неторопливые движения! Эти-то движения уже сами обо всем говорят. Нет ничего трагичней, чем когда она берется за ручку полулитровой кружки.

Ютта в замешательстве поставила кружку на прилавок. Ее взгляд скользнул по худощавому сценаристу. Тот улыбался на самом деле приятно. Она ушла на кухню.

Из-за двери слышался приглушенный голос режиссера:

— Так в этом еще нет смысла. Мы сделаем иначе — сейчас сыграем сцену перед тем, как начинается фильм. То, что происходит еще до удара хлопушки. Вы те же люди, в той же убогой пивной, делаете все то же самое: пьете, играете, болтаете. Только вам надо придумать, о чем вы болтаете. Просто чтобы вжиться в ситуацию, обрести пластику. Начали.

Снова послышался привычный шум пивной, тот же невнятный говор, который всегда доносится до нее, когда за стойкой стоит Петер, а она на кухне. Глухое нарастание и затухание гула, из которого иногда вырываются разборчивые слова:

— Игра!

— Ты вылетаешь!

— Едем в Лодзь, Тео!

— Барбара, пива!

И снова голос режиссера:

— Не кричи же так! Когда ты просишь: «Барбара, пива», тебе неловко, понимаешь? Губы просто с трудом произносят «Барбара». Немыслимо выкрикнуть: «Бар-бара!» Просто не получится. Хозяек зовут обычно Нелли или Берта. Но Барбара?

Ютта приоткрыла дверь и увидела размахивающего руками режиссера и стоящую у стойки с пивной кружкой актрису.

— Уже потому, что ее зовут Барбара, она здесь не на месте, ощущается какое-то несоответствие. Она из другого мира. Ты это чувствуешь. Поэтому говоришь, весьма нерешительно и любезно: «Барбара, пива» — и потом снова быстро наклоняешься к своему приятелю, чтобы забыть об этом… Вас как зовут?

— Ютта.

— Это недоразумение, ваше имя должно быть Барбара.

Ютта захлопнула дверь. Закурила сигарету. Потом подошла к окну, отодвинула в сторону занавеску и посмотрела на задний двор.

— Пейте же пиво, да не смотрите только в кружки! Вы даже мертвого можете вывести из себя.

Ютта присела к кухонному столу.

— А ты должна спокойно взглянуть на него. Взглянуть — слишком сильно сказано. Скользнуть по нему взглядом. Пока он для тебя все равно что стена. Но перед ним лежит книга. Такого здесь еще не бывало. И тут он поднял глаза, на твою грудь, правда, еще не смотрит. Кожаный передник ты должна носить, как набедренную повязку. Как негритянка, с такой же неосознанной чувственностью. В тебе все дышит чувственностью. Неудовлетворенной. Потому что по ночам ты лежишь, уставившись в потолок, когда твой благоверный скачет на тебе.

Ютта убежала в туалет. Прохлада и запах хлорки успокоили ее. Здесь все было привычным, своим.

Она снова, не привлекая внимания, вернулась в зал, сказала себе: меня все это не касается, они помешанные, а кроме того, мы получим за это много денег.

Худощавый старик встретил ее своей проклятой ухмылкой.

— Присаживайтесь.

Он сидел сзади, в самом темном углу, и опять принялся набивать трубку. Ютта старалась не слушать, что говорил режиссер.

— Запомни: где-то на заднем плане должно все время ощущаться присутствие твоего мужа. Он разъезжает сейчас на туристском «вартбурге» и покупает горячие сардельки. Возможно, как раз теперь развлекается с какой-нибудь двадцатилетней. Но в любой момент дверь может распахнуться, и он — за твоей спиной. Мужчина с эспаньолкой и в полосатой рубашке. Выглядит вполне прилично, но по́шло.

Сценарист поднес Ютте зажигалку, она закурила. Режиссер кивнул в их сторону.

— Что, интересный фильм, а?

— Вот хорошо, теперь сразу же дальше. В темпе снимаем первый эпизод. Камера, мотор!

— Барбара, пива!

— Пас!

— Едем в Лодзь, Тео!

— Ну-ка, посмотри, что там выпало.

— Ты можешь говорить что угодно, у Крамера было все же получше, тот хоть сам вкалывал вместе с нами.

— Найдется у вас что-нибудь поесть?

Это сказал герой. Он длинный, худой, перед ним раскрытая книга. Его Ютта тоже как-то видела, возможно по телевизору.

— Только копченые колбаски.

— Тогда принесите мне две порции. С хлебом. И кружку пива.

— Но у нас в пивной хлеба не бывает.

— Теперь ты должен мысленно раздеть ее. Сначала снять передник, потом свитер, потом брюки — пока она не останется за стойкой совсем обнаженной.

— Едем в Лодзь, Тео!

— Постойте, может, у меня еще найдется кусочек.

— Ты должна со всех ног броситься на кухню. Это решающий момент. Ты сама не понимаешь, что тебя толкает на это: бежишь на кухню, отрезаешь ему ломтик от своего собственного, взятого из дому хлеба. Этим все сказано. Этим ты разом со всем порвала: со смрадом пивной, «вартбургом», новой квартирой, где в «стенке» выставлены винные бутылки с заграничными этикетками. Отказалась от дачи, брючного костюма, цветного телевизора, от всех этих напрасно истраченных мерзких десяти лет, вечеринок и ночей рядом с вечно пьяным муженьком.

— Постойте, может, у меня еще найдется кусочек.

— А ты, когда откусываешь колбаску, думай о Беккете, как там у него Крапп ест банан, это, несомненно, сексуальный момент. В сущности, ты предал ее еще до того, как все начинается. Ты уверен в себе. Все о ней знаешь, о ее жалкой жизни, о ее несчастье, ее муже. Ты знаешь, что она ждала тебя. Что в его объятиях думала о тебе. Ты не любишь ее или, впрочем, все же любишь, это твое дело, во всяком случае, она женщина такого типа, который тебя привлекает. Тебе всегда нравились тридцатилетние чувственно-печальные женщины; когда-то ты был влюблен в Симону Синьоре. Ты неплохой парень, но ты современный молодой человек и знаешь, чего хочешь.

— Постойте, может, у меня еще найдется кусочек.

Актриса идет на кухню, приносит ломтик хлеба, преодолевает воздушную стену между стойкой и его столиком, кладет хлеб на край тарелки возле колбасок. Герой отодвигает книгу, смотрит ей на грудь, в глаза, потом на ее бедра, когда она идет обратно. Он откусывает хлеб, жует, медленно двигая челюстями, и глядит при этом на грудь женщины, которая снова заняла свое место за стойкой, берет большим и средним пальцами колбаску, наклоняется над тарелкой, ест.

Ютта рывком вскочила со стула, стремительно прошла мимо киношников на кухню. Зажала себе уши. Сквозь пальцы просочился тонкий голос сценариста.

— Не забывайте одного: она красива. Несчастлива и красива. И ее сердце готово любить.

Потом в дверь кухни просунулась голова режиссера.

— Приготовьте нам, пожалуйста, кофе, хорошо?

Ютта двигалась, как в безвоздушном пространстве. Поставила согреть воду, достала из шкафчика чашки и отсыпала кофе.

Вошла актриса:

— Не беспокойтесь, я сама все сделаю.

Ютта присела у кухонного стола и смотрела, как словно где-то в отдалении хлопотала крупная белокурая женщина. Актриса улыбалась. Хоть бы она сейчас ничего не говорила. Ютта попыталась улыбнуться в ответ.

Оставшись снова одна, Ютта подошла к зеркалу. Она отчетливо увидела в нем свое лицо, такое, будто она пьяна или слишком долго плакала.

— Теперь еще раз все сначала, — закричал режиссер.

Лицо в зеркале проговорило:

— Она красива. Она несчастлива и красива. И ее сердце готово любить.

Перевод О. Бобровой.