Новелла ГДР. 70-е годы

ИОАХИМ КНАППЕ В пути

© Mitteldeutscher Verlag Halle (Saale), 1976.

Однажды, когда в конце зимы 1960 года они вели состав с грузом угля, в их паровозе случились неполадки. Отправились они уже с опозданием. В первой половине ночи шел снег. Он падал крупными мокрыми хлопьями, хлюпал под ногами, но быстро заледенел, когда к утру через пелену облаков прорвался северный ветер. Мороз медленно опускался с бело-голубого неба, доходил до земли и схватывался твердой коркой. Луна превратилась в железный диск, который плыл в волнах стужи среди сверкающих осколков, когда-то бывших звездами. За один-два часа все вокруг сделалось совершенно серым и стояло безмолвно, словно затаив дыхание. Потрескивали рельсы. Ледяными столбами возвышались семафоры. Раскачивались вокзальные фонари, бросая пятна света на занесенные снегом пути и стрелки. Выйти в утреннюю смену в такой день заставляешь себя не без труда.

Прошло несколько часов, а они все еще стояли в двух шагах от депо — но и это было достижением. Юноша, помощник машиниста, сказал, что у старика, с которым он ездил кочегаром раньше, была поговорка: если нутром не чуешь, что будет мороз, тебе нечего делать на паровозе.

— Да? Он так говорил? — рассеянно спросил машинист. В словах юноши ему послышался упрек. Он отнес их, как обычно, на свой счет, и ему понадобилось некоторое время, чтобы преодолеть неуверенность. — Тогда пусть управляет этим паровозом по радио, потому что у меня нет ни подагры, ни ревматизма, — сказал он весьма грубо и после паузы добавил: — Черт возьми, если у человека хорошо подвешен язык, чего еще от него требовать, не так ли?

Он искоса взглянул на юношу. «Ну что ты за тип!» — чуть было снова не вырвалось у него. Он знал, что снова получил бы в ответ: «Да уж такой», — и тогда опять закричал бы: «Такие мне тут на паровозе ни к чему!»

Все это уже было. Николай как-то говорил… да, цитировал Ленина о том, что коммунизм строится с людьми, и так далее. Боже мой, попробуй он рассказать об этом своему помощнику! — «Ты надоел мне со своим Николаем!» — ответил бы тот.

— Проклятье! — выругался машинист и отвернулся.

— В чем дело? — спросил юноша.

Машинист в ярости закусил нижнюю губу.

— Социализм победит! — сказал он тем же тоном, что и помощник.

— Я знаю, шеф, — ответил юноша.

— Ах, ты знаешь? Да и не мудрено. Это написано на твоем паровозе, вот уже которую неделю, большими белыми буквами. А наверху — ты, орудуешь своей лопатой. Очень мило, да? Тебе наплевать, что у нас в вагонах — уголь или тухлые яйца, поедем ли мы вообще, или нет, довезем ли все это когда-нибудь, или вовсе не довезем. Тебе совершенно все равно. А мне — нет. Кое в чем люди порой все-таки отличаются друг от друга. Извини, сынок, если я опять надоел тебе.

Юноша ничего не ответил, ему не хотелось ничего отвечать.

— Прибавь огня! — скомандовал машинист.

— Сейчас, шеф, — ответил помощник и принялся так швырять в топку уголь, будто его у них было предостаточно. Впрочем, так оно и было: тридцать два вагона, полных доверху. Они уже успели позаимствовать кое-что из ближайшего вагона, когда посредине перегона обнаружилось, что тендер пуст. Голыми руками они перебрасывали в него уголь — это была собачья работа. Все вагоны сверху были опрысканы белой краской, так что сразу было заметно, если из какого-либо крали уголь. Но их ничуть не волновала эта черная дыра, свидетельствовавшая о пропаже, — надо было как-то вести состав дальше. После того как уголь перекочевал в тендер, юноша сказал:

— Вот мы и обокрали самих себя. Но социализм все равно победит, правда, шеф? — И машинист едва сдержался, чтобы не съездить ему по физиономии.

Трудности доставляли юноше удовольствие. Он не верил, что когда-нибудь поведет тепловоз, — для него это было риторической трескотней, вызывавшей у него лишь кривую усмешку.

Только далеко за полдень они добрались до перегона, но снова и снова им приходилось ждать, пропуская вперед опоздавшие пассажирские поезда, и пробираться по подъездным путям становилось все сложнее. Юноша беспрерывно подбрасывал уголь, как будто жаром котла хотел растопить прозрачное как стекло небо. Сила пара уходила куда угодно, но только не в колеса. Белое солнце, слегка пригревая, постояло еще немного над их головами, чтобы потом растопиться в облаках, — осталось размытое светлое пятнышко; начиналась метель. Им стало ясно, что успеть они еще могут, если только отправятся немедленно и будут ехать без всяких задержек. Однако примерно через десять минут перегон снова закрыли. С трудом они довели состав до запасного пути, где им было выделено место, и настала ночь. Все их усилия оказались напрасными. Прошло несколько минут, а машинист все стоял перед приборной доской, не двигаясь с места, переживая свое бессилие и поражение. Он смотрел на свои большие жилистые руки, пропитанные маслом и смазкой, безвольно повисшие, и теперь уже не знал, чем занять их. Он думал о том, что упущенное можно наверстывать только до определенного момента. Хуже всего, когда ты уже достиг своего предела, отчетливо видишь его, но тебе не дано его преступить. Машинист медленно обернулся.

В полутьме перед ним стоял помощник, все еще как бы с отблесками пламени на лице, стоял и смотрел на него, и в этом взгляде читался вопрос: «Что же дальше? Ты должен знать. Ведь такие, как ты, знают все». Он не произнес этих слов, но взгляд его был красноречив. Машинист уже хорошо изучил эту его манеру. Он задыхался под этим взглядом. Во всех их неудачах этот жестокий взгляд обвинял только его.

— Может, позвоним социализму, пусть пришлет нам паровоз получше? — сказал юноша.

— Звони хоть самому господу богу, — устало ответил машинист.

— Это одно и то же.

Юноша сказал это просто так, только потому, что это забавляло его, и, конечно же, не вкладывал в свои слова какого-то особого смысла, но в тот момент машинисту больше всего хотелось дать ему затрещину. Он отвернулся. Это лицо стало для него невыносимым, и он тихо проговорил:

— Уходи.

Некоторое время царило молчание.

— Куда, шеф?

Машинист обернулся.

— Уходи! — крикнул он.

Юноша испуганно вздрогнул.

— Убирайся! — продолжал кричать машинист. — Видеть тебя больше не могу! Вон отсюда! Беги в диспетчерскую, погрей себе задницу! Да не забывай отмечать время, ни минуты не упусти! А я уж позабочусь, чтоб тебе заплатили за все, до последнего пфеннига! А если чего не хватит, я приплачу из своих, но сейчас уходи! Чего ты еще ждешь?

Юноша не двигался с места, глаза его сощурились, он стоял слегка наклонившись вперед, ожидая удара. Довольно долго не было слышно ничего, кроме густого пыхтения котла да свиста метели, бушевавшей вокруг паровоза. Время от времени одинокие снежинки залетали в кабину и бессильно опускались на колосники.

— Вообще-то таких, как ты, я в известном смысле уважаю, — тихо сказал юноша. Он выждал, пока его слова растворились в метели и пыхтении машины. — Ты все делаешь ради какой-то определенной цели, и тебя не интересует, рискуешь ли ты при этом собственной шкурой или нет. Иногда мне кажется, что все должны быть такими же, как ты, то есть такими же честными, чтобы об этом не надо было говорить, чтобы это и так чувствовалось.

Машинист не замечал, с каким трудом его помощник подбирал слова, сейчас ему было не до того. Поначалу он никак не мог сообразить, что ему отвечать на такие речи и надо ли. Он ждал совсем другого: упреков или чего-нибудь подобного.

— Гениальное открытие! — только и ответил он, но таким тоном, как будто юноша обругал его.

На этот тон юноша не обратил никакого внимания, теперь это было ему совершенно безразлично. Торопливо и мрачно он продолжал:

— Но когда у таких, как ты, вдруг сдают нервы, если им пришлось чем-то рискнуть, тогда…

— Что же тогда? — спросил машинист. — Смелее, договаривай.

— Тогда мое уважение рушится, как штукатурка с только что отстроенного дома! — крикнул юноша.

— Так, так, — проговорил машинист, — хорошо еще, мой друг, что не ты строил этот дом, а то обрушилось бы что-нибудь посущественнее, чем керамическая плитка, — ты ведь ее имел в виду, а?

Он с вызовом поглядел на помощника.

Вначале голос его казался мирным, но в последних словах вдруг вновь послышались агрессивные нотки. «Только не заводись снова», — подумал юноша. Все-таки ему удалось заметно успокоить старшего, и у того прошло желание попросту вышвырнуть помощника с паровоза. Это было глупо с его стороны, и он, разумеется, понял это. Пусть себе теперь бранится, особого напора в его гневе уже не было, напряжение спало. «Да и в конце концов, — так размышлял юноша, — подобной откровенности, дражайший, я ведь научился ни у кого другого, а у тебя самого». На его губах мелькнула горькая усмешка.

— Люди твоего сорта мне тоже симпатичны, — продолжал машинист, — при малейших трудностях они сдаются или становятся предателями. Им плевать на дело, которое отстаиваю, к примеру, я, они ищут себе кумиров, а как найдут, так сразу и угомонятся. Дешевка.

«Смотри-ка, — думал юноша, — только что ты был готов паровоз взорвать и меня в придачу, а теперь ведешь речь о мелких трудностях; потихоньку возвращаемся в привычную колею». Сидя на корточках, он глядел на огонь через дверцу топки. Почти неслышно, будто говоря с самим собой, он произнес:

— Однако наши теперешние трудности, мне кажется, достаточно серьезны.

— Мелкие трудности, серьезные трудности, — кричал машинист, — сейчас это не имеет абсолютно никакого значения! Мы обязаны преодолеть их, несмотря на все «но» и «если».

— Я знаю, — ответил юноша.

— Чего ты, собственно, хочешь?

Юноша не поднимал глаз. Он зяб и не отрываясь смотрел на огонь.

— Ничего, — сказал он.

— Ты ведешь себя так, будто до твоих вопросов никому нет никакого дела. Тебе так удобнее! У меня в самом деле такое впечатление, что и отец твой не знает, что ты за человек.

— Я знаком со многими парнями, у которых нет отца, — устало отвечал юноша, — погиб на фронте или ушел, что, в сущности, то же самое. Но они по крайней мере определенно знают, что у них его нет. Мне же приходится убеждаться в этом снова и снова. Господу богу было угодно, чтобы при мне состоял этакий личный функционер. Я не был на войне, и мне не посчастливилось попасть в плен, где бы меня перевоспитал какой-нибудь Николай. Возможно, все дело в этом. Я не ищу кумиров, просто я ищу людей, которые сами делают то, чего требуют от других.

Машинист схватил юношу за плечи и поднял его.

— Ты соображаешь, что говоришь?

Пальцы его впились в плечо юноши, но он уже полностью владел собой. Юноша уклонился от его испытующего взгляда и не поднимал глаз. Он чувствовал тяжесть руки старшего, слышал его слова, глухо и гулко раздававшиеся рядом.

— Послушай-ка, что я тебе скажу. На твоем месте я бы постыдился так говорить о своем отце. У него ни минуты нет свободной. А ты? Приходишь домой и, развалясь за столом, начинаешь ругать все подряд, как будто вокруг тебя одно ничего не стоящее дерьмо. Я думаю, тебе есть о чем здесь поразмыслить!

Юноша поднял глаза, хотел что-то ответить, но раздумал. Он глядел в сторону, чувствуя, что машинист уже не так крепко держит его. Потом, совсем издалека, до него донесся голос старшего:

— Что с тобой?

Юноша высвободился из рук машиниста и сказал:

— Ничего, шеф. Просто я смертельно устал. — Он вытер губы тыльной стороной ладони и, зябко ежась, снова присел у топки. — Кроме того, я на бюллетене, — сказал он, — кажется, грипп или что-то в этом роде.

— На бюллетене?

Юноша взглянул на машиниста и почти закричал:

— Врач не выдает бюллетеней просто так, если вдруг мне захочется посидеть дома!

Машинист молчал. Потом он спросил:

— Зачем же ты вообще явился?

— А ты бы смог найти себе другого напарника, шеф?

«Нет, не смог бы, — мысленно ответил машинист. — Во всяком случае, сегодня. Так быстро едва ли можно было сыскать замену». Он вынул из своей кожаной сумки термос и отвинтил крышку. Налив в стаканчик горячего кофе, он подал юноше.

— Пей, — чуть слышно сказал он. Теперь термос был пуст.

Перевод А. Назаренко.