Остановка в пути

IV

С какой стати мне возражать, если кто-то предается мечтам о лете? Я бы только одно сказал: бывает лето и лето! Что не помешало бы тому кому-то мечтать о своем лете.

А мое лето — это мои заботы; мой опыт жизни — это мои заботы. И когда я погружаюсь в размышления о временах года, этот опыт, подобно засвеченной пленке, накладывается на зелень пастбищ, желтизну нив и голубизну небес. К счастью, мне приходится главным образом размышлять над другими проблемами, и долго размышлять мне вообще не приходится. Но «Воспрянь, о сердце, выйди в путь»[18] не моя песнь.

Моя летняя песнь начинается словами «Эх, три матроса в брюках клеш», а это премерзкое горлодерство; мне же пришлось, думаю, слышать его не меньше сотни летних месяцев — рояль и шесть любителей искусства, утверждавших, что они балетная труппа. Но это были обер-ефрейторы, и ноги у них были ефрейторские.

Лагерь начался с рева фельдфебеля, вообразившего, что мы обязаны его приветствовать. На полном серьезе. Но я слишком явно замотал головой и получил здоровенного пинка. А в ответ влепил ему оплеуху. Тоже на полном серьезе.

Очень сильной она быть не могла — не с весенних же супов и пробежки от нар до бани. Но пинальщик прикинулся, что настал его последний час, и мне объявил, что настал мой последний час. Дежурные по лагерю удержали его, но меня перевели в барак к дебоширам.

Спросили бы они мою мать, они знали бы, что мне там не место. Матери всегда казалось, что я тихоня и слишком многое терпеливо сношу. Ее отец был чахоточный сапожник, но он, когда ему что-то было не по нутру, без разбора швырялся сапогами. Бабушка однажды швырнула в ответ керосиновую лампу и угодила в его увеличительную линзу; ну и лупили же они друг друга, а умерли оба очень рано. Моего отца строго предупредили за то, что он сунул Блейке Таммса в мешок и вздернул воротом под самую крышу склада — они спорили, нарушается у селедок равновесие или нет.

На моего брата тоже никто не смел нападать; он бил обидчика сразу обеими ладонями по ушам, а это, читал он, весьма вредно для здоровья; что ж, его и вправду один тип так избил однажды, что он надолго потерял здоровье.

С такими родственниками матери надо бы радоваться, что я человек деликатный, но я был, на ее взгляд, тихоней. Узнай она, что я в бараке дебоширов, ее бы это так же ошеломило, как ошеломило меня самого. Я диву давался на себя и на ход событий, который привел меня в этот барак, и я диву давался на моих новых товарищей. Они были усердными, как никто другой в лагере. У них водились платяные щетки, и они пускали их в ход. Их санбригада клопоморов успешно и без лишних слов выполняла свою работу. У них была бригада водоносов и тазы, у которых никто не толкался. Они играли в шахматы, и, кто забывал, что споры запрещены, тот в укромном уголке получал основательное напоминание. Причину моего появления у них они признали уважительной, что избавило меня, как я узнал, от вступительной взбучки в «уголке успокоения».

У большинства обитателей барака за плечами были месяцы штрафных рот и военной тюрьмы. Чего они терпеть не могли, так это полевую жандармерию. Чего они как огня боялись, так это Сибири.

Кто держится тише воды, говорили они, тот быстро выберется отсюда. А кто выберется отсюда, тот попадет в рядовой барак. А кто в рядовом бараке, тот не стоит первым в списке на отправку. Наш барак стоит первым в списке. Здесь нам оставаться нельзя. Кто, стало быть, здесь начнет мутить воду, того песенка, считай, спета.

Если б не перспектива попасть в морозный край, я охотно остался бы в этом бараке. Никаких споров из-за жратвы, и у поваров мысли не возникало жиреть за наш счет.

И работу нам тоже давали. Может, задумано это было в наказание, но тот, кто так считал, не догадывался, что такое плен. И о работе у него тоже никакого представления не было.

Только там я понял воркотню стариков в Марне и ожесточение, с каким они вспоминали трудные времена. Тогда, слушая их, я ничего не понимал, я-то охотно посидел бы без работы хоть денек, — но вот ее у меня не оказалось, и я понял, чем вызвано было их ожесточение.

Я видел фильм: мужчины околачивались без дела на ярмарочной площади и не знали, куда себя деть. Но качели-лодочки и карусели-коняги, а главное, музыка оркестрионов довели их до белого каления, они ударились в грабежи. Этого мне было не понять, пока я не попал в барак дебоширов и пока обер-ефрейторы не прожужжали мне уши своими «матросскими клешами». Они репетировали для лагерного концерта; большей мерзости мне в жизни видеть не довелось. Был там этот номер с матросами, потом какой-то ефрейтор подражал Гансу Альберсу, но с тем же успехом это могла быть Адель Зандрок, другой выпалил наизусть всю серию похабных студенческих острот и был одним-единственным, кто при этом смеялся. А какого-то зенитчика сделали «девицей-номером»; так он, дубина стоеросовая, и вправду повел себя, точно девица, уже из-за одного этого сцену следовало поджечь.

А также из-за песни, которую бравый тапер расколотил на немыслимые части. Лагерь был не так велик, чтобы где-то укрыться от этого тупого ора; даже их неуклюжую топотню слышно было в самом дальнем уголке, а от рояля не спасали ни окна, ни двери.

В грабежи тут не удариться, но я подумывал, не удариться ли в бега, и представлял себе, как меня изловят и я им расскажу, отчего я сбежал.

Когда наш барак впервые повезли на работу, никто бы, глядя на нас, не сказал, что мы шайка дебоширов. Разбудили нас до общего подъема, это показалось нам весьма подозрительным, и то, что пошли мы к вокзалу, — тоже. Но везли нас на запад, километров примерно тридцать. Нас разместили на подножках, на тендере и на локомотиве. Я сидел на кожухе локомотива и во все глаза смотрел на летнее утро. Так я и раньше уже мечтал ездить, и моя мать говорила: у тебя все впереди!

Присказки матери отличались известной широтой и годились на разные случаи жизни.

Когда-то я хотел служить на железной дороге, но я страдал дальтонизмом, и железнодорожный врач расписал мне катастрофы, которые он предотвратил, не допустив меня к работе.

Сейчас, сидя на локомотиве, я прекрасно различал все цвета. Небо сверкало июньской синевой, зелень полей отличалась от зелени сосняка, и тем более от зелени травы на откосах вдоль пути; коричневыми от травления, непогоды и обломков шлака были шпалы впереди, и серым — гравий между ними. Цвета Польши — белый и красный — на будках стрелочников еще поблескивали свежестью, а цвета русских — красный, синий и зеленый — на выцветших транспарантах уже поблекли от дождей.

Меня так и подмывало разинуть во всю ширь пасть и запеть, да чтоб песнь мою ветром несло в дальнюю даль, я даже сам себя спрашивал с удивлением, с чего это я так расхрабрился; но тут я заметил, что обманулся. Мы едем всего-навсего в том направлении, где остался Марне, а рельсы подо мной — это же всего-навсего часть тех рельсов, вдоль которых растет теперь точно такая же болотная зелень и желтеет песок, как в моем родном краю. Я заметил, что обманулся, но не пал духом, не так уж велико оказалось мое заблуждение. Я, правда, ехал не на родину, но впервые за долгое время ощутил, что она есть, что она существует вместе с синевой неба и серебром рельсов.

От работы я с ног не валился, хотя тяжеленный лапчатый лом, которым я вытаскивал из шпал гайки, выворачивал мне руки из плеч. Присматривали за нами два железнодорожника и два-три солдата, и они нас не торопили; может, им тоже хорошо было здесь, в полях.

Рельсы во время наступления укладывали в спешке, кое-как закрепляя гайками, да еще для широкой колеи, теперь нужно было опять уложить нормальную колею, и все надежно укрепить.

Мы уложили порядочный участок пути, и повсюду над нами вились жаворонки.

Возвращались мы всегда пассажирским поездом Радом — Люблин. Не знаю, ходил ли он раньше точно по расписанию, мы, случалось, ждали его до сумерек, но нас это ничуть не огорчало, нас ведь ждал всего-навсего лагерь, и клопы, и отвратные «матросские клеши». Железнодорожники заканчивали рабочий день минута в минуту; курильщики получали щепотку табаку, а мы сидели возле наших рельсов и вели неспешный разговор, как то повелось у людей, отдыхающих после трудового дня. Финал войны явственно сказывался и на нашем участке: истерзанные солдаты — сюда, свежие солдаты — туда, вагоны с красным крестом и сюда, и туда, транспорты с подбитыми танками и целехонькими токарными станками — с запада на восток, вагоны с пленными тоже с запада на восток и тоже с запада на восток вагоны с освобожденными пленными.

Хорошо было сидеть вот так, возле свежеуложенных, засыпанных гравием рельсов, поджидая вечерний поезд из Радома на Люблин. Мне было хорошо. Лучше уж ехать на подножке в Пулавы, чем на санитарной койке к Одеру, Слишком долго наблюдал я будни калек. Поначалу флаги и пустые рукава развевались в едином героическом порыве, но уже очень скоро рукава пристегивались булавками, а герои не годились даже в школьные сторожа: тем ведь приходится огромные, тяжелые флаги поднимать двумя руками. Вдобавок я знал Онно Менка; лучший конькобежец Марне, он теперь сидел в тележке у катка, и не могли же мы вечно помнить о том, как замечательно бегал на коньках Онно Менк.

Лучше уж мне со сторожами сидеть возле рельсов, чем о оружием ехать по рельсам. Быть солдатом — значит взвалить на себя сплошные обязательства. Знаю, то, что скажу сейчас, вызовет спор, но я говорю: я не желал менять несвободу солдат на мою свободу.

Радиус действия моей свободы измерялся дальностью действия винтовки часового. Кажется, это махонький кружок, но что только мог я выделывать внутри этого круга и чего-чего только был вправе не делать! Мне не надо было при побудке вскакивать с койки, будто по команде «Человек за бортом!». Мне не надо было бегать на зарядку по мокрому лесу. Мне не надо было никого приветствовать, и уж тем более предписанным образом. Мне не надо было трястись от страха, что какой-нибудь чужой дядя станет распекать меня за косо сидящую пилотку. Мне не надо было в ответ на любое замечание этого чужого дяди орать: «Так точно!» Мне не надо было во все горло орать песни, звучащие издевкой над моим истинным мнением, к примеру: «Чудесно-расчудесно быть солдатом!» Мне не надо было держать, «локтевую связь», протирать скамеечки для чистки сапог, носить подворотнички, смеяться фельдфебельским остротам, различать типы отравляющих газов, строем ходить на богослужения и убивать людей.

Я свободен был от тысячи бессмысленных или противных всякому смыслу принудительных действий. Я не свободен был в выборе места моего пребывания, моих соседей, моей деятельности или моих удовольствий, но уже в подборе удовольствий я был свободен. Я мог хоть до самого пупа расстегивать пуговицы. Я мог повторять сколько влезет, что лучше мне быть дома, чем в Польше, и это не почиталось предательством. Я мог любому своему соотечественнику объявить, что плевал на его остроты. Я мог моим иноязычным стражам, приходившим в изумление от моих мешкотных движений, пространно объяснять, что уже с давних пор страдаю балийской подагрой. Я мог назваться хоть неизвестным именем Хейдебрехт Финкенцёллер или известным — Сигизмунд Рюстиг[19]; я мог разыгрывать шута или провозгласить себя королем; и поскольку все это делать мог каждый, то никого это не раздражало, но именно поэтому я мог всего этого не делать! Я мог чихать на целую кучу всяких правил, и это казалось мне почти неограниченной свободой.

Но я мог, конечно же, сделать и так: встать после трудового дня на подножку вечернего поезда из Радома на Люблин, уцепиться покрепче за поручни у входа для платных пассажиров, рукавом протереть окно от сажи, прижаться носом к стеклу и разглядывать содержимое купе. Однако уже смеркается, и потому я довольно долго не разберу, кто, с кем едет из Радома в Люблин, но я ведь прилип снаружи к стеклу и вношу разнообразие в мелькающий пейзаж — поля, перелески и телеграфные столбы, — а поэтому все пассажиры поворачивают ко мне лица и, видимо, что-то обо мне говорят. Две пожилые женщины, кажется, испугались меня, и тогда солдат, один из двух едущих в купе, исполняет свой долг, долг воина и долг мужчины: он подходит к двери, что рядом со мной, и, опустив стекло, разглядывает меня, затем высовывается из окна и видит, что весь поезд увешан такими, как я; уяснив себе ситуацию, он что-то кричит, обернувшись в купе. И, уже ухватив ремень окна, спрашивает меня:

— Ты куда?

А я, ведь я же здесь человек свободный, отвечаю:

— В Америку!

— Счастливого пути! — желает он и поднимает стекло.

Усевшись на место, он докладывает. Я хорошо представляю себе его рассказ: нет никаких причин для беспокойства, уважаемые дамы, это пленный, они висят на всех подножках, надо думать, работают в этих местах, им полезно, все еще нахальные, этот малыш за окном говорит, он, мол, хочет в Америку, ладно, я ему сказал — счастливого пути! Настолько-то я по-немецки знаю, что ж, в морду надо бы ему дать за грубость, так не в моих привычках, хотя причины у меня есть, но у кого их нет. Война кончилась, уважаемые дамы, а этот, за окном, совсем еще молокосос.

Теперь они разглядывают меня и рассказывают друг другу, сколько пришлось им натерпеться от таких, как мы, и, разговаривая, привыкают к моему присутствию за окном.

А я привык к полутьме по другую сторону стекла и различаю, кроме пожилых женщин и тех двух солдат, еще спящего мужчину и двух спящих детей, и очень близко, стоит руку протянуть — близко, да, но руку туда не очень-то протянешь, — я вижу кое-что, явно не принадлежащее солдату и вообще — мужчине не принадлежащее, я вижу это только теперь, оттого что оно совсем близко от меня; только два-три миллиметра стекла отделяют от меня грудь девушки, а выше, на голову выше моей головы, я вижу девичье лицо, да, передо мной два женских профиля, и мне приходится изо всех сил сжимать поручни, ибо в такой близости к девичьему лицу и девичьей груди я уже давно не бывал. Где же это она пропадала, подумал я, где это она пряталась до сих пор, спала, забившись в уголок, и проснулась от ветра, подувшего в открытое окно? Подножка прибита слишком низко, поэтому мне прекрасно видна ее прекрасная грудь, но я плохо вижу ее лицо, а мне не может внушить симпатию грудь, если лицо, ее дополняющее, не внушает мне симпатии.

Я еще никогда в жизни — и мне можно верить, — я еще никогда не висел на подножке движущегося поезда, чтоб польский ветер свистел у меня в ушах, а глаза не отрывались от близкой девичьей груди. И потому могу лишь предположить, никакой уверенности у меня нет, и все-таки не без убежденности считаю: если бы не это новое ощущение свободы, свободы, что родилась благодаря бесследному исчезновению тысяч традиционных установлений, я никогда не совершил бы того, что совершил на качающейся подножке вечернего поезда из Радома на Люблин.

Я оторвал правую руку от поручня и постучал в окно, Что оставалось делать девушке, как не выглянуть и посмотреть, кто стучит, выглянуть и глянуть вниз, на меня? Ей ничего другого не оставалось, и я увидел, хотя угол зрения снизу вверх был и теперь не слишком удачный, что ее лицо хорошо дополняет ее грудь. Я увидел это, хотя девушка не дала мне времени произвести сравнение отдельных своих частей, ведь она же не была такой свободной, как я, и потому одно из тысяч установлений, действительных для путешествующих поездом девиц, заставило ее отодвинуться в дальний уголок, почти исчезнуть из поля моего зрения.

Но, видимо, она была еще очень юной и потому не выдержала долго в укрытии, потеряв из виду столь диковинного субъекта, каким я был, а диковинным — в этом я уверен — я был: ведь я висел где-то там, за стеной вагона.

Она чуть наклонилась вперед, и я ей кивнул. Она еще раз спряталась, но это, надо думать, показалось ей слишком явным признаком сочувствия, и она уселась очень прямо, сложила руки на прекрасной груди и, не отрываясь, смотрела на спящих детей. Тут я заговорил, прижимаясь к окну и не обращая внимания на сильный ветер, который подхватывал мои слова и швырял их через крышу вагона куда-то в польские поля, тут я заговорил:

— Знаю, сухопутный путь до Америки вряд ли кто изберет, но я делаю охотно то, чего другие не делают. К примеру, съедаю мою собачью галету не измельченной. Или говорю себе: если уж отправляться сухопутным путем в Америку, так проделаю-ка я этот трюк на подножке вагона. Не хочу давать вам указаний, но не называйте мои действия необыкновенными. Да, если бы мы избрали морской путь, вы и я, или даже воздушный, и вы, путешествуя по морю на шхуне, обнаружили бы меня за бортом, у окна вашей каюты, вот это было бы чем-то необыкновенным. Или я кивнул бы вам на значительной высоте над Азорами через иллюминатор «цеппелина» — вот это достаточно весомый повод для весомого слова; подобное происшествие вы могли бы, пожалуй, назвать чрезвычайным.

Эх, мы, матросы, да в брюках клеш! Моя мать говорит, что матросы — народ нахальный. Полагаю, вам эта точка зрения известна, но теперь вам требуется повод, дабы разделить эту точку зрения. Прекрасно, постараемся осуществить эту задачу. Я устремляю взгляд на вашу грудь и говорю: ну и красотища! Сильно сказано, а? Уж такая у меня фризская манера, Род Видукинда — храбрый род; лучше головы решусь, чем крещусь! И манной каши мы тоже не едим!

Я всегда говорил об «Йорне Уле»: никто не изобразил суровой и здравой самобытности нашего рода лучше, чем пастор Густав Френсен. Ох, ну и заболтался я! Фрейлейн, ты куда едешь? Мы могли бы отправиться в степь, к могильным курганам; заглянули бы к тетушке Вреде, она наварит нам крабов. И очистит их нам. Никому не съесть краба с такой быстротой, с какой тетушка Вреде его очистит, говорит моя мать. А тетушка Вреде говорит: никому с такой быстротой не начистить крабов, с какой их лопает Марк Нибур.

Дочка тетушки Вреде на вас, фрейлейн, вроде бы походит, только вот ноги у нее вроде бы кривые. Бог мой, этакая легкая кривая мне по душе, но уж там только, где она к месту, не так ли? Вы решили съездить посетить новые места? Я как-то съездил в Лабое. Обелиск в честь военных моряков смахивает на ножку моей кузины, а в подвале развешаны старые знамена.

Машинисту локомотива я уже дал указания — проскакивать все места, где есть обелиски, подвалы со знаменами и священные дубравы. Мне самый вид их противен, и запаха их я не терплю. Знаешь, как должен бы пахнуть мир? Как свежеочищенный огурец. Как поле люпина, что тоже сойдет. Я не требую розовых садов. Это, считаю я, замашки персидских принцев, но как воздух в березовой роще, когда только-только прошел дождь, или как ветер, обдувающий коптильни в феврале, вот какой должен быть вкус жизни! Жизнь, правильно устроенная, должна быть на ощупь как жеребячья морда, или песок вечером, после жаркого июльского дня, или как уголок твоего глаза, фрейлейн, там, где он ускользает в висок.

Все еще исполнится, говорит моя мать, а кто собирается нам помешать, говорю я, тому мы линзы нашими сапогами забросаем, пляж в Кольберге заставим отмывать и снег в Коло жрать, всех чертей на него нашлем и в карманы ему нас. . ., в жены он кривоногую Вреде получит, и каждый унтер его будет жучить, ефрейтор паршивый ему ночью приснится, вот уж придется ему поплатиться!

Вот каковы, милая фрейлейн с далекими грудками, взгляды Марка Нибура, шпильмана из «Нибелунгов», которому пора уже вскинуть на плечо свою скрипку. Наши пути-дороженьки сейчас разойдутся, мне еще придется побыть здесь, на пути в Америку. Но ты не забывай меня, девица за стеклом, сейчас у нас июнь, лето, и оно всегда, все снова и снова, обязательно будет наступать!

После этой поездки я еще долго хрипел, но теперь и я не обделен был любовной историей, о которой знал только я один.

Я один, ибо она была, как я думаю, историей бурной вспышки и могла бы возбудить подозрение, что я не в своем уме. О бабах толковали в сально-смачных выражениях, каждый оказывался великим искусником по части раздевания дам и от Нарвика до Эль-Аламейна развязал все до единой тесемки. Каждый славился неутомимой ненасытностью и мозолями, набитыми на ребрах, а название штуковины, что скрыта фиговым листом, знали все на всех языках мира. Войну, как теперь выяснилось, нам бы в жизнь не выиграть; ведь вместо того, чтобы на ратном коне скакать на врага и на обе лопатки укладывать дюжих сержантов, ефрейтор Дониоганн и унтер-офицер Казановски — о чем мы узнавали от унтер-офицера Дониоганна и ефрейтора Казановски — рыскали в поисках нежной половины противника и неизменно, о бог мой, неизменно таковую находили.

Поначалу я слушал разинув рот, и голова у меня кружилась от перспектив, но вскоре эти сально-смачные истории постигла та же участь, что не так давно, когда нас мучил Господин Великий Голод, постигла совсем другие сально-смачные истории, к примеру историю о сыне гамбургского мясника!

Поначалу это была одна из многих повестей о навеки ушедшем благоденствии, рассказанная на пустой желудок, и лишь подтверждала положение, что идеи выручают нас там, где не имеется материи. Сын мясника рассказывал, что он и его отец придерживались обычая съедать от каждой забитой свиньи толстенный шматок сала на пробу, а потом еще закатывали мясничихе — жене и матери — чудовищный скандал, ежели она не подавала им по три великанских отбивных на мясниковый нос. Одно удовольствие было слушать эту историю под урчание голодных животов, и даже тогда, когда оба колбасника с каждым ее повторением забивали явно все больше и больше свиней и, стало быть, явно все чаще и чаще лакомились салом — хотя мимоходом умятые куски сала теперь были величиной с ладонь, — даже тогда история эта нас все еще развлекала, и рассказчик был уверен в успехе, расписывая нам негодование — свое и папашино — из-за того, что мясничиха осмеливалась двум этим изголодавшимся костоломам подать меньше, чем дважды по пять гигантских ломтей жареной свинины.

В конце концов, однако, память нашего рассказчика вознесла их с отцом до владельцев скотобойни, свиньи мерли у них конвейерной смертью, и отец и сын хватали прямо с конвейера еще теплое сало, и все хватали, и хватали, и хватали; вот тут уже нас тянуло рвать, и было ясно, что рассказчику нужен врач, хоть и он бессилен против голодного психоза.

Сам не знаю как, но я сумел отмежевать сказки о девчонках моей юности, некогда бывшие правдой, от похабного острожного бахвальства; а все эти самохвальные спецсообщения, россказни молодчиков о домохозяйках в тесных халатах, бордельные истории о мадам, которой приходилось включаться, ибо у гостя во всех смыслах наблюдалась предрасположенность к сверхдлине, — все это ничего общего не имело с моим сладостным пребыванием подле теплой и нежной кожи, от которого я впадал в блаженнейшее состояние. А пребывание за колючей проволокой не позволяло мне раскисать и с тоскою оглядываться на прошлое: легко можно было свихнуться, засматриваясь на далекие цветистые облака. Поэтому я считал за лучшее разглядывать железнодорожный путь между Радомом и Люблином, упражнял на нем свое мастерство, точно собирался всю жизнь выдирать гвозди из шпал и ломом, точно рычагом, выворачивать рельсы, таскал, напрягая мускулы, все, что в силах был удержать, загружал голову расчетами, как сподручнее пустить в ход клещи и точнее ударить подбойкой, мчался верхом на тендере и локомотиве, на крыше вагона и подножке сквозь переменчивое лето, входил в лагерные ворота и выходил из этих ворот, за которыми все еще драли глотку матросы, и только во сне, свернувшись на своей шинели, я все еще не был по-настоящему взрослым.