Песни

Нам было по восемнадцать,

и схема сложилась полностью.

Тут я остановился

и бросил: «Ну что ж, прощай!»

Мы оба были гимнасты.

Занятия кончались в полночь.

Стояли мы у развилки,

и свет лежал на плащах.

Я жестко добавил: «Хватит

и вздохов, и слез комедий!»

Я был непонятно резок,

загадочно гневен был,

потом развернулся круто

и поступью мерно-медной,

с утроенным как бы весом,

двенадцать шагов отбил.

И словно труба пропела,

едва только я услышал

летящий за мной вдогонку

знакомый стук каблучков.

(О сладостный яд победы!

Ты вроде летишь все выше,

но падая! И вся тонкость —

что именно в грязь ничком!)

Но мало мне и победы!

Признания пораженья

я требую! (Чем ты мельче,

тем больше требуешь ты.)

И через плечо — по схеме:

«Ну что тебе?» — с раздраженьем.

И схема туза мне мечет:

«Не буду больше. Прости».

— Чего ты больше не будешь?

— Не знаю. Всего, что хочешь.

Ну, если так, то, наверно,

прощенья момент настал.

И плащ мой ее вбирает,

и только трясутся плечи,

и схему закономерно

венчает хеппи-финал…

…Но как-то теряет цену

законное ликованье,

когда, словно преступленье,

взросло оно на стыде.

И я ненавижу схемы,

и эта, что перед вами,

и первою, и последней

осталась в моей судьбе.

Противно, когда по схеме

людей обзывают «массы»,

и лозунги по макушкам

пощелкивают кнутом.

Но, жизнь проведя со всеми,

в любом человеке мастера

вижу я, а не пешку,

и, верно, умру на том.

В упор я не вижу «массы»,

но есть Человек и Мастер!

На том я стою полвека,

и значит — умру на том.