Песни

По булыжной мостовой

чиркают копыта.

Гром телеги на камнях,

щелканье кнута.

Здравствуй, улица моя!

Думала, забыта?

Нет, не скольких ни бывал —

лучше, но не та!

Милый сердцу уголок

Знаменской и Спасской —

не под сению дубрав,

угол из камней.

Если хоть чему-нибудь

суждено остаться,

то вот этому углу

в памяти моей.

На доме трещина от верха до фундамента,

полсотни лет — а ни сошлась, ни разошлась.

Он словно склеен этой трещиною намертво,

она, как жизнь моя, с ним намертво срослась.

Дядя Паша-инвалид —

где ты, дядя Паша?

Риторический вопрос —

умер ты давно.

А вот Нинка расцвела,

Нинка — мука наша,

но не с нами собралась

Ниночка в кино.

Мы, конечно, мелкота —

нам всего двенадцать.

Нинка — девочка тип-топ —

ей пятнадцать лет.

И, конечно, нам за ней

сроду не угнаться…

Где ты, Ниночка, теперь?

Нет тебя, как нет.

На доме трещина от верха до фундамента,

и окна в окна через трехметровый двор.

Замки, сарайчики, поленницы — куда уж там!

И все венчает перекошенный забор.

Мишка-цыган был черняв —

может, и не цыган.

Но считался хулиган

и вообще — шпана.

Им пугали пацанов,

он сквозь зубы цыкал,

желтой фиксою маня —

жалко, что одна.

Как хотелось нам за ним

с девкой в черном платье,

под шифонный локоток

взять ее скорей.

Двор учил меня всему,

и заметим, кстати, —

заодно открылось мне

то, что я — еврей.

На доме трещина от верха до фундамента —

наш двор не тот, и только трещина все та ж.

И поднимают меня вверх ступеньки памяти

на мой четвертый, на последний мой этаж.

Ну а ты как, Витя-шпунт,

первый мой учитель?

Верка-булочница нас

помнит и теперь.

И диванчик не шумел —

это вы учтите,

и не пела поутру

в коммуналке дверь.

Вспоминать или забыть —

в этом нет вопроса:

сам себя не обойдешь —

плохо ль, хорошо ль.

И тем более потом

все решилось просто —

кончен двор, настала жизнь —

впрягся и пошел.

На жизни трещины от верха до фундамента,

как та, на доме, и никак не зарастут.

И мое семечко навеки в ней остается —

побеги всюду, корешочки только тут.