Похождения Рокамболя.Книга 2. Девица Баккара и сестра Луиза

XXIII. ПРИЗНАНИЕ.

Сэр Вильямс в продолжение трех дней являлся каждый вечер в замок Женэ, чтобы ухаживать за Эрминой.

Молодая девушка поняла с самого начала, что ее любят; по крайней мере она думала это, потому Что сэр Вильямс владел дивным искусством притворяться страстно влюбленным, не чувствуя ничего.

Эта Любовь нисколько не вооружила против себя девицу де Бопрео. Сэр Вильямс был молод и прекрасен собою; у него был грустный и ‘томный голос, свойственный страдальцам; первая встреча с ним походила на встречу героев романа.

Этих причин было достаточно для того, чтобы молодая девушка не была оскорблена внушенным ею обожанием. Но Эрмина не переставала любить Фернана, Фернана, казавшегося ей неблагодарным, скверным и недостойным ее любви.

Она любила его, как любят умерших, то есть в прошедшем, а не в будущем, потому что безнадежная привязанность к тем кто не любит нас, составляет одно из величайших мучений нашей жизни.

В тот день, когда Эрмине показалось, что письмо Баккара, писанное под диктовку сэра Вильямса, служит доказательством измены Фернана, ее сердце закрылось навсегда.

Эрмина, в глубине своего сердца, дала себе обещание никогда не выходить замуж. Точно так же, как некоторые девицы, у которых жених умер накануне свадьбы, посвящают себя навеки монашеству, не желая никого любить, кроме Бога.

Она решилась никого не любить. Поэтому, сострадая сэру Вильямсу, она чувствовала себя тем более несчастной, что находила сходство в его положении со своим.

Однако она не отталкивала его; она даже чувствовала бесконечное наслаждение в том, чтобы видеть его сидящим подле нее и слушать его грустный голос, в котором слегка отзывалось английское произношение.

Может быть ею руководила в этом случае тайная мысль.

Эрмина заметила, что ее мать полюбила сэра Вильямса и с нетерпением ждала его каждый день; она поняла, какое чувство внушало эту любовь.

Она отгадала, что ее мать желает, чтоб она излечилась от гибельной любви к другому, полюбила бы баронета и забыла Фернана, что она надеется осуществить, посредством сэра Вильямса, свои мечты о ее счастье.

Молодая девушка не хотела разрушить мечты и надежды матери и желала бы уверить ее, что уже любит или полюбит вскоре молодого англичанина. Поэтому она не старалась отдалить его от себя, ни словом, ни доверчивостью, которая могла бы остановить признание, готовое вырваться из его уст. По этой же причине она часто отправлялась гулять с ним под руку по окрестностям в сопровождении своей матери и г. Бопрео, которые шли в нескольких шагах позади их.

Однако баронет еще не открывал своей сердечной тайны; он не произнес еще ни одного слова любви; но его взгляды, его взволнованный и прерывающийся голос, его смущение в присутствии Эрмины, его несказанная бледность в то время, как она устремляла на него свой взгляд, не были ли немым и красноречивым признанием?

Эрмина была уверена, что ее любят, а каждой женщине, как бы она ни была далека от всякой эгоистической мысли, приятно внушать несчастную любовь, которую она никогда не разделит.

Эрмина очень хорошо знала, что она никогда не будет отвечать на любовь сэра Вильямса, но она гордилась до некоторой степени, что внушала ее.

Сэр Вильямс приезжал каждый вечер около семи или восьми часов и уезжал в одиннадцать. Каждый раз, как он уезжал, Эрмине казалось, что он хотел признаться ей в любви, но не смел.

Впрочем, однажды вечером баронет сделался смелее.

- Позвольте попросить вас выслушать меня,-сказал он ей голосом, дрожавшим от волнения.

Эрмина и сэр Вильямс находились в это время в большом зале, где Бопрео, его жена и баронесса де Кермадэк играли в вист. Сэр Вильямс пригласил Эрмину идти в парк.

- Я должен поговорить е вами, - сказал он.

- Говорите, - сказала Эрмина, почувствовав неземное волнение.

- Я уезжаю.

- Уезжайте! - сказала она. - Зачем?

- Я хочу возвратиться в Ирландию и навсегда расстаться с Францией, - продолжал баронет, - я хочу влачить в другом месте тяжесть своего существования.

Голос сэра Вильямса так дрожал, что девице де Бопрео показалось, будто он подавлен страшным горем.

- Да, - сказал он тихо, - я приехал сюда искать спокойствия для своей измученной души, забвения для сердца, а между тем уезжаю отсюда еще более истерзанным, более несчастным, нежели когда-либо.

Эрмина угадала, что хотел выразить этими таинственными словами сэр Вильямс, а потому ничего не сказала.

- Я не хочу уехать, - продолжал баронет, - не рассказав вам одной страницы из моей печальной жизни.

Эрмина вздрогнула и поняла, что приближается минута, когда сэр Вильямс сделает ей признание в любви; она почувствовала тягостное волнение и замирание сердца и пожалела, что позволила ему говорить.

- Я еще в колыбели сделался сиротою, - продолжал сэр Вильямс, - и был воспитан чужими наемщиками. Долго жил я, не видя ни в ком привязанности к себе и как человек, привыкший к одиночеству, я странствовал по свету, не желая найти друга. Люди казались мне злыми, и я не хотел глядеть ни на одну женщину; я никогда… В один роковой для меня день я встретил молодую девушку. Она была прекрасна и чиста, как лилия; у ней была несколько мечтательная и печальная улыбка, обличающая избранную душу, задумчивое чело, свойственное возвышенным и умным натурам. Я пробыл с нею несколько минут, и во мне совершился мгновенный, ужасный переворот души и сердца. Я, человек, утомленный жизнью прежде, нежели начал жить, решившийся вечно странствовать по свету, нигде не останавливаясь, я вдруг стал горячо желать счастливой и спокойной жизни, привязанности, семейства; мне показалось, что любить эту молодую девушку, иметь право проводить жизнь у ее ног, читать в ее глазах ее желания и исполнять их с рабскою поспешностью-такая жизнь была бы земным раем.

Сэр Вильямс остановился от волнения; Эрмине показалось, что он едва удерживается от рыданий.

- Тогда, - продолжал он, - я возымел безумие иметь надежду… Я был молод, свободен, богат, имел знатное имя… мне показалось, что меня полюбят… Горькое заблуждение! Молодая девушка, которую я полюбил с первой встречи и которой я хотел посвятить всю жизнь, любила сама… любила другого.

Дрожь пробежала по всему телу Эрмины. Она вспомнила Фернана.

- Тогда, - сказал баронет, - я наконец понял, что на мою судьбу наложена роковая печать; я покорился своей участи и стал снова нести скитальческую жизнь, не помня вчерашнего дни, не надеясь на завтрашний.

Баронет остановился и Эрмине показалось, что он не в силах преодолеть своего волнения. Однако он продолжал:

Прошла неделя; я уже думал, что мое разбитое сердце несколько успокоилось; мой ум стал блуждать в области мечтаний, дни и ночи стали проходить для меня незаметно; а о будущих днях я не смел думать… Увы! Пришло пробуждение… Я понял, что, если бы я остался здесь еще долее, я ввел бы в пашу жизнь то беспокойство, которое добрые и благородные души всегда чувствуют при виде чужих страданий, и я решился уехать…

- Милостивый государь, - проговорила Эрмина, взволнованная не менее сэра Вильямса.

- Я хотел сказать вам прости - вечное прости и попросить вас вспоминать иногда обо мне… В часы радости и счастья, когда тот, кого вы любите…

Сэр Вильямс остановился при этом слове и посмотрел на Эрмину.

Молодая девушка сделалась бледна, как мраморная статуя; она покачала головою и сказала:

- Я никого не люблю…

Баронет вздрогнул и подумал, что она действительно излечилась от любви к Фернану.

- А если и люблю, то люблю умершего… При такой любви не может быть ни надежды, ни счастья, ни радости.

- Умершего!.. - произнес сэр Вильямс, притворись, что не понимает се.

- Или все равно что умершего, - отвечала Эрмина. - Он умер для меня.

Так как сэр Вильямс стоял перед нею с опущенною головой, с потухшим взглядом и с видом человека, приведенного в отчаяние не столько своею собственною бедою, сколько несчастьем молодой девушки, она протянула ему руку.

- Вы видите, - сказала она, - я так же несчастна, как и вы…

- В таком случае, - сказал он тихо, - разве мы не можем соединить наши горести и превратить их в радость? И если я на коленях попрошу у вас позволения посвятить мою жизнь для того, чтоб заставить вас забыть подлого человека… простите мне, что я употребил это слово… ваш отец все рассказал мне… Если бы я поклялся вам, что в моей жизни не будет ни одной минуты, ни одного действия, ни одной мысли, которая не была бы посвящена вам… если бы, упав перед вами, как перед ангелом…

Она опять протянула ему руку.

- Нет, - сказала она, покачав головой, - нет, сэр Вильямс; вы - благородный человек и заслуживаете лучшей участи, нежели проводить вашу жизнь подле женщины разбитой и живущей воспоминанием… Прощайте, уезжайте… забудьте меня… Я буду горячо молиться о вашем счастье, и Бог услышит меня… пусть другая девушка, сердце которой свободно и будет биться только для вас…

- Прощайте! - сказал сэр Вильямс.

Он встал и был бледен и печален, как статуя, изображающая отчаяние, но отчаяние торжественное, благородное, не проявляющееся рыданиями.

Он сделал несколько шагов, но возвратился и поцеловал у нее руку.

- Прощайте, прощайте! - сказал он.

Он подошел к столу, за которым бедная Тереза играла в вист и откуда ее материнское ухо слышало все, что было сказано,

- Прощайте, - сказал он ей тихо. - Я приеду завтра проститься с вами.

Он поцеловал руку у старой баронессы и вышел в сопровождении Бопрео…

- Ну что? - спросил чиновник в то время, как они вышли во двор.

- Я думаю, что вы будете моим тестем, - отвечал сэр Вильямс.

Баронет преобразился. Он уже не был более тем бледным, печальным молодым человеком, ушедшим с отчаянием в сердце.

Это был человек холодный, насмешливый, улыбающийся; Дон-Жуан, смеющийся над сыгранной им комедией и насмехающийся над легковерностью своей жертвы. Это был Андреа! -мраморное сердце, грязная душа, палач Марты, похититель Жанны, убийца Бастиена!

Бопрео отступил назад и посмотрел на баронета.

- Мне кажется, однако, что вам не подали надежды… я прислушивался, играя в карты… малютка упряма.

- Любезный тестюшка! - холодно отвечал баронет, - Вы ничего не смыслите в женском сердце.

- О-го! - сказал Бопрео хвастливо, как бы желая уверить, что в молодости сгубил многих женщин.

- Если бы у вашей дочери не было двенадцати миллионов приданого, - сказал баронет дерзко, - черт ли бы велел мне избрать вас тестем; вы ничего не понимаете.

- Благодарю.

- Разве вы не знаете, - воскликнул баронет, - постепенностей любви?

- Нет, - простодушно сказал Бопрео.

- Ну так слушайте.

Сэр Вильямс взял чиновника за руку и увлек его в сторону.

- В чувствах, - сказал он, - бывают расстояния месячные, годовые и однодневные. '

- Как это? - спросил Бопрео.

- Эти расстояния имеют три промежутка: равнодушие, сострадание и любовь.

- Разделение остроумно!

- У женщины, - продолжал баронет, - между равнодушием и состраданием могут пройти месяцы, годы, вечность… но между состраданием и любовью может быть только несколько дней промежутка, а иногда - несколько часов. Понимаете?

- Нет еще, сэр Вильямс.

- Эрмина еще не любит меня, - сказал он в дополнение к своей мысли, - но она сострадает мне…

- Очень хорошо, понимаю.

- А так как ждать мы времени не имеем, то надо с этим поторопиться.

- Что вы хотите этим сказать?

- Не должно ждать, когда ваша дочь полюбит меня, надо ее заставить дать обещание полюбить меня.

- Возможно ли это?

- Ничего нет легче, слушайте.

В это время к баронету подвели его лошадь. Он взял ее за узду и сказал Бопрео:

- Пойдемте со мною; дорогой поговорим.

- Хорошо, - сказал Бопрео, - поговорим.

- Я сказал вам, - продолжал баронет, - что надо заставить Эрмину дать обещание.

- Да, и вы думаете, что это легко сделать.

- Очень легко. Вы сами увидите. Для этого нужно только одно, чтобы она почувствовала благодарность ко мне.

- К вам! Каким же образом?

- Г-н Бопрео! - сказал баронет, улыбаясь. - Слушайте хорошенько и назовите меня гениальным человеком.

- Желаю этого.

- Мы обвинили Фернана в воровстве, мы заставили посадить его под арест; его будут судить через неделю, не правда ли?

- Боюсь, что это случится.

- Итак, нам нужно было погубить его в то время, а теперь нужно спасти его.

- Не понимаю для чего.

- Подождите. Предположим, что Эрмина любит Фернана - а это несомненно-Фернана обманщика, негодяя, который имел в виду ее приданое, а сам любил Баккара.

Бопрео начал хохотать.

- Надо признаться, - сказал он, - что мы довольно хорошо сыграли эту комедию.

- Как нельзя лучше; но постойте. Итак, Фернан погиб в сердце Эрмины, но не в ее уме; она не знает о его мнимом преступлении.

- Итак? - сказал Бопрео.

- Итак… надо, чтоб она узнала о нем.

- Ах! Я начинаю понимать…

- Когда она узнает это, может случиться то, что она начнет презирать его и вылечится; тогда она полюбит меня. Но может случиться, что, увлекаясь желанием покровительствовать тому, кого любила, она будет стараться спасти его.

- Но тогда…

- Подождите же!.. Я явлюсь на помощь и буду обещать избавить Фернана от гласного суда и от ссылки.

- Но как же вы можете сделать это?

- Это я знаю сам про себя. Тогда благодарная Эрмина кончит тем, что полюбит меня. Я предвижу даже интересную сцену.

- Все это, мне кажется, не так легко сделать, как вы говорите, мой зятюшка.

- Напротив того, это очень легко: но надо действовать. Вы - рука, я - голова… Делайте то, что я прикажу; я ничего более от вас не требую.

- Что же надо делать?

- Очень простую вещь. Завтра Эрмина должна узнать о преступлении Фернана.

- Я сам сообщу ей об этом.

Сэр Вильямс пожал плечами.

- Нет, не то, - сказал он, - она должна узнать об этом нечаянно. Слушайте хорошенько: вы старались сначала, чтобы парижские журналы не доходили до вашей дочери и хорошо делали; но теперь надо сделать противное.

- Но в Женэ не получают журналов.

- Извините; баронесса получает местную газету la Fol brettonne.

- Это правда, я забыл.

- Разве Ионас не читает ее каждый день своей госпоже?

- Правда; но в получаемой газете не будет ничего сказано о Фернане.

- Ошибаетесь. В номере, который принесут завтра, будет помещена длинная статья, касающаяся этого дела; я сам отослал ее вчера в редакцию. Эту газету приносят обыкновенно в час пополудни. Не правда ли?

- Почти так.

- В это время у вас в Женэ обедают?

- Да - отвечал Бопрео.

- В таком случае вы попросите Ионаса прочитать газету, если баронесса не попросит его об этом сама; мы будем очень несчастливы, если Ионас не наткнется прежде всего на эту статью.

- Что же делать в этом случае? - спросил Бопрео.

- Про это я знаю, - холодно сказал баронет. - Не заботьтесь об этом. Прощайте, тесть.

Сэр Вильямс, составивший уже новый план, простился с Бопрео, вскочил на лошадь и поехал своей дорогой.

Когда он подъехал к тому месту, с которого накануне спустил в пропасть Бастиена и сумасшедшего, на его лице появилась холодная и жестокая улыбка.

- Граф де Кергац! - проговорил он, - Не слишком же ты умен; ты поступил, как ребенок. Не надо было посылать Бастиона в Керлован; надо было приехать самому. Сам всегда лучше обделаешь свои дела. Теперь ваше дело проиграно. Я женюсь на Эрмине, и вы будете принуждены отдать мне двенадцать миллионов.

Сэр Вильямс пустил свою лошадь в галоп и прибыл домой в полночь. Там ожидало его письмо. Баронет распечатал его и вскрикнул от радости.

Это было письмо от Жанны, принесенное Коляром в тот день, когда он должен был погибнуть от пули графа де Кергаца.

Это письмо пролежало на столе Коляра, не успевшего отдать его на почту, потому что весть об освобождении Баккара слишком встревожила его. Рокамболь нашел его запечатанным, а настоящий адрес сэра Вильямса был написан на нем рукою Коляра.

Рокамболь отнес его, на всякий случай, на почту.

- О!.. - проговорил сэр Вильямс. - Мне кажется, что мое дело никогда не шло так хорошо, как теперь. Я женюсь на Эрмине, а Жанна будет моею любовницей. Бедный Арман!..