Поиграй со мной

ГЛАВА 19

ИТАК, ЭТО РОЖДЕСТВО…

Я все жду, когда Рождество без него станет легче, но тоска работает иначе.

Я даже не знаю, есть ли у горевания правила, знаю лишь, что оно почти всегда ощущается иначе от ожиданий. Думаешь, что знаешь, чего ожидать, потому что уже проходила через это в прошлом году, и в позапрошлом, и за год до этого. На этот раз ты будешь готова. Верно?

Горевать не так просто. Это гребаная мясорубка.

Мое сердце разбито, в нем глубокая, тупая боль, которая не утихает, даже когда я устраиваюсь поудобнее под одеялом, крепче прижимая к себе рамку с фотографией меня с папой, всем сердцем желая еще одного Рождества с ним.

Мой телефон жужжит, и я засовываю его под подушку, не готовая натягивать улыбку, которая сегодня кажется особенно пустой.

Но телефон продолжает жужжать, снова и снова, пока я не выдергиваю его, принимаю звонок, прежде чем понимаю, что это FaceTime, и довольно агрессивно рычу:

— Что?

Гаррет моргает. Он ухмыляется.

— И тебе счастливого Рождества, солнышко. Господи Иисусе, кто нагадил тебе в кукурузные хлопья этим утром?

Я не знаю, как этому мужчине удается это делать, но я выдавливаю улыбку. Маленькую, совсем крошечную. Но чем шире становится его улыбка, тем шире становится моя, и вот я уже закатываю глаза и смеюсь.

— Прости. Я не посмотрела, кто это, прежде чем ответить.

— Прошлой ночью ты заснула на мне, так что я хотел…

— Ты разговариваешь по телефону со своей деееевушкой? — дразнит голос.

— Брысь отсюда, Габби! — Гаррет швыряет подушку, и даже с захлопывающейся дверью я слышу пронзительное хихиканье Габби. Он вздыхает, проводя пальцами по своим спутанным волосам. — Она называла тебя моей девушкой последние три дня.

— Тогда лучше объясни ей все как есть. Скажи ей, что у меня не было выбора, когда мой брат стал хоккеистом; я не стану добровольно встречаться с кем-то из них. Однажды она поймет.

Он отворачивается, потирая затылок.

— Да, ну, Габби невозможно приручить. Она говорит и делает все, что хочет, вроде тебя.

— Ах, так тебя окружают сильные, властные женщины.

— Что-то типа того, — говорит он, выдыхая. — Главное добавь в этот ряд «дикие».

Я прищуриваюсь.

— Ущипну тебя за это, когда увижу в следующий раз.

— Нет, я просто свяжу твои руки за спиной, чтобы твои скрюченные пальцы не могли ко мне приблизиться. Плюс, — он поднимает одну руку, напрягая бицепс, и игриво рычит, — это тело было создано богами. У меня нет ни грамма жира, чтобы его можно было щипать.

— Вы, хоккеисты, все одинаковые: дерзкие засранцы. — Я не буду касаться того факта, что мои женские части покалывает при мысли о том, что он свяжет мои руки за спиной. Но, например… может, в будущем, я захочу попробовать.

— Ты не можешь ставить меня в один ряд с остальными. Я в отдельной лиге.

Не могу сказать, что я действительно не согласна. Гаррет совсем не похож на игроков из новостей. Он похож на мягкую булочку с корицей. Многие женщины ухватились бы за шанс заполучить такого мужчину, как он.

Я отбрасываю эти мысли подальше, потому что предпочитаю не обращать внимания на то, что в итоге мне придется попрощаться с единственными значимыми отношениями, которые у меня когда-либо были, с самой глубокой, искренней связью, которую я нашла с человеком. Прощания — отстой, и я совсем не готова к прощанию с Гарретом где-то в обозримом будущем.

— Что ты вообще до сих пор делаешь в постели? — Спрашивает Гаррет.

— Ты тоже все еще в постели, — замечаю я.

— Я вернулся в постель. Мы уже выпили кофе, позавтракали и открыли подарки.

— Но на тебе нет рубашки.

— Хотел порадовать твой взгляд.

Я от души смеюсь, и это приятно.

— Окей, красавчик.

— Ты тоже можешь снять свою, если хочешь.

— Мы не будем заниматься сексом по телефону в утро Рождества, когда ты в одном доме со своей семьей.

Он проводит ладонью по груди и вздыхает.

— Не вини парня за то, что он попытался. Но серьезно, ты можешь кое-что для меня сделать? Мне нужно, чтобы ты забежала ко мне на минутку.

— Но я в постели! — Я откидываю одеяло и направляю телефон на свою флисовую пижаму с собаками в костюмах Санты. — В пижаме!

Его пристальный взгляд скользит по мне, брови удивленно изгибаются.

— Ты действительно оставляешь много пространства для воображения, не так ли?

— Заткнись, осел. — Я выскальзываю из кровати и потягиваюсь, зевая. — Хорошо, я схожу. Но я пойду в этом виде, и я не надену лифчик.

— Дженни без лифчика — моя любимая Дженни.

Я поднимаюсь на лифте в пентхаус Гаррета и набираю код от двери, который он диктует. Здесь светло и душно, утреннее солнце заливает пространство золотистым светом. Разноцветные огоньки мерцают на рождественской елке, привлекая мое внимание. Прошло так много времени с момента ее украшения к Рождеству, мне даже в голову не приходило поставить собственную.

— Под елкой есть коробка, — говорю я, замечая подарок, завернутый в коричневую подарочную бумагу с блестящими красными оленями, с экстравагантным золотым бантом наверху. Я верчу в руках наши снеговички, улыбаясь при виде инициалов рядом с нашим возрастом. — Ты же не забыл подарок для одной из своих сестер, не так ли?

— Нет. Просто хотел быть с тобой, когда ты будешь открывать свой подарок.

Мой взгляд падает на телефон, натыкаясь на мягкую улыбку Гаррета.

— Что?

— Подарок для тебя, Дженни.

Я опускаюсь на колени перед подарком. Конечно, на карточке написано «Солнышко». В моем горле образуется ком, тугой и тяжелый, я не могу его проглотить.

— У тебя есть для меня подарок? Но я… я ничего не купила для тебя. Я не знала… Я…

— Прекрати. Я уверен, что это переходит черту в дружбе с привилегиями, но я хотел тебе кое-что подарить. Так что давай, открывай.

Я скрещиваю ноги и ставлю телефон так, чтобы Гаррет мог меня видеть. Мои руки слегка дрожат от возбуждения и нервозности, когда я заглядываю внутрь. Я провожу пальцем по краю ленты, прежде чем потянуть, смотрю, как бантик распадается, затем быстро разрываю оберточную бумагу.

Когда я открываю коробку, из моего горла вырывается смешок, и я вытаскиваю первый предмет.

— Чтобы мы могли устраивать танцевальные баттлы, — говорит Гаррет, наблюдая, как я верчу в руках видеоигру Just Dance.

— Я уничтожу тебя. Твое эго готово к этому?

— Может, я практиковался.

— Тренируйся сколько хочешь, Гаррет, я все равно похороню тебя заживо. — Я откладываю игру в сторону и достаю толстовку, снова смеясь, когда читаю серебристую надпись на ней. — Блестящая личность? Серьезно?

Он плохо скрывает, насколько забавным он это считает, потому что хихикает и дрожит от смеха.

— Поняла почему? Потому что ты такая приятная и сладенькая.

— Угу. — Следующий предмет — тоже одежда. Голубо-фиолетовый комбинезон из ультрамягкого флиса, спереди застегивающийся на молнию. Когда я замечаю надпись на заднице, смех Гаррета переходит в истерику.

— На попе написано «ангел», — хрипит он. — Ангел.

— Невероятно. Да ты в ударе сегодня, да?

— Прости меня. — Он смахивает слезу. — Я ничего не мог с собой поделать. К тому же они супер обтягивающие, так что твоя попка в них будет безупречна. — Он снова вытирает оба глаза и тяжело выдыхает, пытаясь взять себя в руки. Оба действия раздражают меня, но, хоть убей, я не могу перестать улыбаться. — Есть еще один.

Я вытаскиваю из коробки тонкую серебряную палочку с прикрепленными к головке когтями, которые делают ее похожей на какую-то удлиненную вилку.

— Это чесалка для спины, — объясняет Гаррет, — но я подумал, что если ты будешь пользоваться ею осторожно, то сможешь пощекотать себе спину, когда меня не будет.

Я вытягиваю палочку и засовываю ее под пижамную рубашку. Мои глаза закрываются, когда я стону.

— Оооо, Гаррет. Возможно, ты непреднамеренно заменил себя, здоровяк.

— К черту. Ничто не заменит эти пальцы.

— Мои любимые пальчики. — Я смотрю на кучу подарков. — Большое тебе спасибо, Гаррет. Мне все нравится.

— Это не Принцесса Жвачка, но надеюсь, что все равно принес тебе хоть немного счастья.

— Это сработало. Спасибо, что подумал обо мне.

Мой взгляд опускается на мои тапочки, когда до меня доходит смысл собственных слов. Потому что в самое напряженное время года, жонглируя своим плотным хоккейным графиком, каникулами и поездкой домой к семье, этот человек думал обо мне, и, честно говоря, я не могу вспомнить, когда в последний раз кто-то делал это.

— Я не могу вспомнить, когда в последний раз получала подарки от кого-то, кроме семьи.

Тишина, как якорь, повисла, заставляя меня опустить глаза. Я волнуюсь, что завела нас на неизведанную территорию, куда Гаррет с обычным подарком не собирался заходить.

— Но я считаю, что ты моя семья, — наконец мягко отвечает он, заставляя меня посмотреть на него, терпеливым и добрым, полным сострадания взглядом. — Ребята, Кара, Олли… Это семья, которую я нашел, которую я выбрал, и думаю, что теперь ты тоже ее часть. По крайней мере, я хочу, чтобы ты была ей. Чтобы ты почувствовала, что тебе тоже есть место.

Я отворачиваюсь, чтобы украдкой поймать слезинку, которая выкатывается из моего глаза и пытается скатиться по щеке. Дурацкие праздники и самоуверенные хоккеисты, которые в тайне — плюшевыве мишки.

— Я не плачу, — говорю я ему, шмыгая носом. — У меня просто хроническое подтекания слезных протоков. Это постоянное явление.

Его смех — мой любимый звук, его улыбка — мое любимое зрелище.

— Счастливого Рождества, Дженни.

— Счастливого Рождества, Гаррет.

— Что, черт возьми, на тебе надето?

— Что? Это? — Картер опускает взгляд на рубашку, одергивая ее так, чтобы стало видно единственное слово, будто оно и так не было большим и главным. «DILF» (прим. на англ. daddy I’d like to fuck). — Олли мне ее подарила.

— Это должна была быть шутка, — бормочет Оливия, — но это его любимый подарок. Он его не снимает.

— Хочешь увидеть лучшую часть? — Картер притягивает Оливию к себе, гордо улыбаясь. — Покажи им свою, тыковка.

Ее лицо вспыхивает.

— Нет, я не думаю, что буду.

— Давай. — Он пожимает ей руку. — Будь громогласной, гордись собой, девочка Олли.

Она делает это, но при этом тащит свою задницу, медленно натягивая свитер через голову, и я не знаю, смеяться или плакать.

Потому что на футболке, что под толстовкой, написано одно простое предложение: «Я ЛЮБЛЮ DILF».

— Пип, — шепчу я Оливии, мои плечи трясутся, смех рокочет в груди. Я пытаюсь сдержаться, клянусь. — Что ты сделала?

Ее плечи опускаются, глаза опущены.

— Я облажалась.

— Что такое «DILF»? — Спрашивает мама, отчего я смеюсь еще громче, и когда Картер присоединяется, Оливия несется по коридору. — Это был просто вопрос!

Рядом со мной улыбается Хэнк.

— Мне жаль всех людей, которые никогда не смогут провести Рождество с Беккетами.

Мне жаль Оливию, потому что теперь она обречена на всю жизнь.

Я рада, что она с нами, потому что я не видела Картер таким счастливым на Рождество с тех пор, как умер наш папа. Его улыбка никогда не угасает. Он прижимает ее к себе, переплетает их пальцы, целует в плечо или висок каждый раз, когда проходит мимо.

Я думаю, Оливия вернула его к жизни. Теперь он всегда остается тем же братом, с которым я росла — бестолковым, эпатажным, с огромным сердцем — и не только вне камер.

Поэтому, когда он говорит нам, что у него есть увлекательное рождественское занятие для нас всей семьи, я не удивляюсь.

Продолжаю не удивляться даже когда он срывает простыню с кухонного стола, обнажая несколько коробок с пряничными домиками, которые строят и украшают самостоятельно.

Хотя слегка удивлена, что они сделаны из Орео.

— Я просто утверждаю. — Картер намазывает печенье глазурью и приклеивает его к крыше из печенья. — Тот, кто это придумал, гений. Целая деревня из Орео? — Он издает звук, будто на него снизошло откровение, и поворачивается к Оливии с широко раскрытыми глазами. — Что, если мы назовем ребенка…

— Нет.

— Но…

— Не назовем.

Картер хмурится, ворча что-то о том, что Гринч — беременная женщина ростом пять футов один дюйм, и Оливия крадет у него из рук мини-печенье и бросает его в рот. Это превращается в драку из-за печенья и съедобных украшений, и в конце концов Картер поднимает все это над головой и смеется, пока Оливия пытается взобраться по его телу, чтобы достать упомянутые предметы, в то время как Хэнк рядом со мной ест все, что попадается под руку.

— Хэнк. — Я хихикаю. — Ты должен класть их на свой дом, а не в рот.

— Упс. — Он кладет в рот еще одно печенье. — Разве я не кладу их на свой дом? Не скажу точно, ведь я слепой.

— Ты же не используешь это как предлог, чтобы съесть свое печенье, не так ли?

— Я могу делать все, что захочу, — просто говорит он, и удивительно, что они с Картером на самом деле не родственники, потому что, когда деревня из печенья готова, у Картера, кажется, такой же девиз.

— Вот! — восклицает он, нанося последний штрих на последний из трех своих домов. — Все готово! — Его глаза сияют от гордости, когда он осматривает деревню на кухонном столе. Затем он наклоняется, хватает трубу, отрывает ее и бросает в рот.

— Картер!

Он останавливается, глаза у него округляются от страха, будто жена застукала его с поличным за чем-то, чего он делать не должен. Например, за поеданием деревни из печенья.

— Что?

— Тебе пока нельзя это есть! Ты должен оставить это на несколько дней! По крайней мере, на один!

— Что? Ты хочешь, чтобы я весь день пялился на домики из печенья и не ел их?

Она тычет пальцем в одну из коробок, указывая на деревню, которая изображена на картинке позади счастливой семьи, ту, которая сейчас совсем не похожа на нашу.

— Таковы правила!

Он вскидывает руки над головой.

— Ты же знаешь, я не следую правилам, особенно когда речь идет об Орео! — Он ломает стену в одном доме и, глядя Оливии прямо в глаза, запихивает все это в рот. — Что тефперфь, пвфинцесса? — он что-то бормочет, а затем с визгом убегает, когда она бросается на него.

Хэнк насвистывает мелодию.

— Итак, это Рождество…

Рождественские объятия — это лучшие объятия, особенно когда тебя обнимают мамины руки и на тебе подходящая пижама.

Она крепко обнимает меня, вздыхая в мои волосы.

— Я скучала по нашим ночевкам.

— Я скучала по тебе. — Мой взгляд смотрит сквозь открытую дверь в коридор, где я вижу мерцание огней. — Не могу поверить, что в этом году ты украсила дом.

— Поскольку малыш уже в пути, я подумала, что, возможно, пришло время начать все сначала. Они заслуживают того, чтобы провести волшебное Рождество, куда бы они не отправились.

Я поворачиваюсь и смотрю на свою прекрасную маму.

— А что насчет тебя?

— А что насчет меня?

— Разве ты этого не заслуживаешь? — Я переплетаю наши пальцы, и прижимаю их к своей груди. — Разве ты не хочешь провести праздники с кем-то? Разделить с кем-то свою жизнь?

— У меня есть моя семья. Мне больше никто не нужен.

— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, мама. — Эти слова скорее похожи на мольбу. Я не знаю, принесет ли ей счастье найти кого-то, с кем она могла бы проводить время, но, если она думает, что это возможно, я бы хотела, чтобы она попыталась.

Когда-то в этом доме было так много смеха, и, хотя он до сих пор наполнен смехом, здесь также царит выворачивающее наизнанку безмолвное одиночество. Это моя мама, уютно устроившаяся в одиночестве пятничным вечером, чтобы посмотреть свои любимые фильмы, дрянные романтические комедии, которые папа с удовольствием слушал, с ее лежащей головой на его плече. Это отстраненный взгляд в ее глазах, когда она работает на кухне, воспоминания об отце, что нависал над ее плечом и умолял попробовать то, что она готовит, оттаскивал ее от плиты, чтобы покружить ее по кухне, в то время как он громко и противно пел ей, до тех пор, пока ее смех не заглушал его голос, и он скреплял это все поцелуем.

Иногда тишина громче смеха. Оглушительный рев, который заставляет тебя умолять, чтобы это прекратилось.

— Мне не нужен мужчина, чтобы быть счастливой, Дженни. — В ее глазах нет сомнений. Она уверена в своем решении, полагаю, именно это и приносит ей покой. — Я довольна жизнью, которую мы с твоим отцом создали, пока у нас была такая возможность. Я благодарна за воспоминания, которые мы создали, и я всегда буду желать большего, но он с нами в каждом новом воспоминании, которое мы создаем. Я чувствую его, и я просто… я не хочу заполнять его пространство кем-то другим.

Слеза скатывается по моей переносице, капая на наволочку.

— Что, если однажды ты найдешь место для кого-то другого?

— Если однажды я найду свободное место, тогда я кого-нибудь впущу. — Она откидывает мои волосы назад, заправляя их за ухо. — А как же ты? Когда ты кого-нибудь впустишь?

— Мне не нужен мужчина, чтобы быть счастливой, — повторяю я, от чего она смеется.

— Нет, не нужен. Что тебе нужно, так это партнер, лучший друг. Кто-то, кто будет терпелив с тобой, кто будет ждать, когда ты раскроешься, когда будешь готова, и захочет пройти с тобой через все твои битвы. Кто-то, кто заставит тебя смеяться, кто дополнит твои невероятные качества. У тебя такое большое сердце, Дженни, и я бы хотела, чтобы ты открыла в нем место для кого-нибудь. Я знаю, ты боишься. Но жизнь слишком коротка, чтобы бояться.

Ее слова проникают в мой мозг, устраиваются в углу, собираясь паутину. Я вспоминаю их снова и снова, даже два дня спустя, когда лежу без сна в постели, когда встает солнце, и сумасшедший убийца решает постучать в мою дверь.

Серьезно, какого хрена? Мои босые ноги шлепают по полу, когда я несусь по коридору, не заботясь о крысином гнезде на голове, которое большинство людей называет волосами.

— В каком мире социально приемлемо стучать в чью-то дверь в… Гаррет.

Он улыбается мне, стоя в дверях, его золотистые волосы выбиваются из-под зеленой шапки, припорошенной снегом точно так же, как его пальто и спортивная сумка, что висит на его плече.

— У меня есть для тебя еще один рождественский подарок. — Он переступает порог, его присутствие ошеломляет, отчего мои чувства бурлят. Когда он протягивает мне руку, мое сердце будто подпрыгивает к горлу.

— Что ты делаешь? — Шепчу я.

— Давай, Дженни. Возьми меня за руку.

Я соглашаюсь, осторожно вкладывая свою руку в его. На улице прохладно, но его прикосновения все равно заставляют мою кожу покалывать от жара, желания.

И пока мы стоим там, уставившись друг на друга, медленно пожимая друг другу руки, я никогда еще не была так смущена.

Он высвобождает руку и протягивает ее между нами вниз ладонью.

В моей памяти всплывают сотни счастливых утр, лукавая усмешка моего отца, обычное рукопожатие, которое превратилось в одно из наших любимых развлечений, нечто особенное только для нас двоих.

— Давай, — снова шепчет Гаррет, и моя грудь вздымается, когда он улыбается, терпеливо ожидая, когда я положу свою руку поверх его.

Я, наконец, хлопаю своей ладонью поверх его ладони. Его лицо расплывается в ухмылке, и слезы покалывают мне глаза, когда взрыв смеха вырывается из моего горла. Мы вдвоем стоим в дверях, хлопаем по рукам, толкаемся бедрами, меняемся местами и заканчиваем тем же, с чего начали: простым рукопожатием.

Он раскрывает объятия, и я кидаюсь в них, пряча лицо у него на груди, вдыхаю его аромат. Он все тот же, насыщенного красного дерева, чистый и цитрусовый, но сырость от снега, из которого он только что выбрался, делает его немного иным. Землистым и свежим, как дождь и сосновые иголки.

Я впитываю все это, потому что, по правде говоря, чувствую себя собой немного больше, когда я с этим мужчиной. Он видит сквозь всю мою браваду, видит и смелость, и спокойствие, нежность, что кипит под яростью, и вместо того, чтобы отвернуться, он берет меня за руку и идет со мной.

Когда мы прижимаемся к друг другу, прошептывая одни и те же слова, внутри меня разливается тепло.

— Я скучал по тебе.

— Я скучала по тебе.