Путешествие по арабским странам

Нил — кормилец страны

Петер Борхард стоял на берегу Нила под старыми могучими, густыми деревьями. Прислонившись к ограде, он смотрел на реку.

«Добрый день, старина! Мы ведь уже давно знакомы, хоть и заочно. А вот теперь я стою перед тобой, как в молодости стоял перед твоим северным братом — Рейном. Но ты выглядишь иначе. Ты представлялся мне совсем другим. Еще год назад я видел тебя на экране, старина. И что же они в тебе нашли, чтобы показать? Крокодила с угрожающе разинутой пастью. Говорят, что если плыть вверх по твоему течению, то на юге Верхнего Египта, ближе к Судану, действительно можно встретить крокодилов, но они вовсе не характерны для Египта. Это здесь знают все. И о «голубом» Ниле я слышал, но, знаешь, в Каире ты голубой не больше, чем Дунай в Вене. Он такой же мутный, как ты. Ты, вернее, не мутный, а желтый или красновато-коричневый, подобно земледельцу, который долго бродил по полям и с ног до головы вымазался в глине. Там, где на берегах твоих стоят пальмы, твой наряд действительно кажется экзотическим. Когда по водам твоим скользят светло-серые крылья парусов и рыбаки, похожие на босоногих карликов, карабкаются по мачтам, плывущий по тебе груз подобен сказочным иероглифам, но сам ты, знаешь ли, с неумытой твоей физиономией, сам ты в сущности вовсе не красив.

Ты силен, ты кормилец страны, без тебя не было бы и самого Египта, на его месте простиралась бы пустыня, и я склоняюсь перед твоей мощью, перед твоим величием. Если нет здесь крокодилов, я бы охотно поплавал в твоих водах — в такую-то жару! Понимаешь? Да и не только из-за жары… Доброго друга охотно обнимаешь, тебя обнять я не могу, не могу прижать твои воды к потной своей груди, в тебя даже нельзя окунуться. Этому мешает ил, которым покрыто твое дно, да и врач не разрешает. Поэтому на глади твоей почти не видно спортсменов, разве что проплывет изредка прогулочная лодка, но никто не прыгает с нее со смехом в воду, нет на твоих берегах и пляжа с веселыми купальщиками. Ты удивительно полезный старик, но ты не близкий друг, которому можно довериться.

Но когда я долго стою на твоем берегу или сижу в ресторане-поплавке и вижу, как заходит солнце, наступают сумерки и с приходом ночи ты расцвечиваешься множеством красок, я понимаю, как ты красив, понимаю, почему тысячелетия назад тебя называли «загадочным» — уж, конечно, не только потому, что не знали еще, где твои истоки. Тогда ты переливаешься оттенками, которые трудно изобразить на полотне и тем более — описать пером. Мне рассказали, что какой-то известный немецкий художник долго глядел на краски твоей страны, но так и не смог написать ни одной картины, такими странными, расплывчатыми, сказочными они казались ему. Что же могу сказать о твоих красках я?

Когда на противоположном берегу заходит солнце, оно висит на горизонте, как раскаленная монета. Возможно, никогда небо не пылает у нас так ярко, как пылает здесь из вечера в вечер. Но нечто подобное бывает и у нас. Изумительно красива на склоне дня световая дорожка на воде, качающаяся на волнах Нила, — будто солнце перебирает в воде своими серебряными пальцами. Однако и это нам не в новинку. Но даже в Бранденбургской песочнице, где песок, казалось, мог бы создавать сходные условия, даже на Шпрее не увидишь, например, как раскаленная монета солнца на мгновение повисает в листьях пальмы, превращая ее в черный силуэт, погруженный в расплавленное золото. Не увидишь там также, как раскаленный диск соскальзывает вниз по стволу и в одно мгновение поглощается корнями дерева. При этом земля вращается здесь, конечно, не быстрее, чем у нас. Раз-два-три — и солнце исчезло, а ты, старина, тем временем уже изменил свой наряд.

Здесь не бывает мягких, задумчивых, мечтательных, медленно надвигающихся сумерек, к которым мы привыкли в Европе. Внезапно твои наряд из глинисто-желтого с серебряным солнечным поясом превращается в свинцово-серый. Небо над тобой становится блеклым. Наступают минуты волшебства. Светло-серая ли мантия срывается с горизонта и окутывает тебя? Или темно-серая с едва заметным золотым свечением? Или цвета тумана с голубоватым налетом? Это магия, неуловимая, оцепеняющая, потрясающая. Она наполняет счастьем и заканчивается так же быстро, как началась.

И тогда твой наряд, старина, темнеет. На обнаженном небесном своде над тобой появляются алмазы звезд, они светят в ночи, мерцают и блещут. Из черного твой наряд становится темно-синим. Поднимается луна, сначала кроваво-красная, но затем она становится золотистой. И ты молча лежишь в ночи, ты лежишь в ослепительной синеве.

Ты — голубой Нил, «отец богов».

Видимо, в эти минуты к тебе возвращается легендарный цвет твоей юности, старый облепленный глиной Нил, великий и могучий источник жизни страны!»

— Завтра, — сказала Ивонна Перран в телефонную трубку, — я последний день на берегу Нила.

После поездки по каналу они больше не виделись, только однажды говорили по телефону, когда Петер раскопал в книгах кое-какие интересные сведения.

Еще раз благодарю вас за информацию и — всего хорошего.

— Мило, что вы позвонили. Чем вы заняты завтра? — спросил Петер.

— Ничем особенным.

— Никаких сенсаций — уже знакомо. Но, быть может, мы все же завтра встретимся на прощанье?

— Почему бы и нет, — ответила она с полным безразличием, будто пожав плечами.

«Вот дура», — подумал Петер и тут же пожалел о своем предложении, но отступать было поздно.

— Где и когда? — коротко спросил он.

— Если у вас есть настроение, — нерешительно произнесла Ивонна, — приезжайте, пожалуй, в половине одиннадцатого к Мена-хаузу. Хорошо?

— Как вам угодно.

— Мы пойдем плавать, а потом пообедаем вместе.

— Согласен.

— А там видно будет.

На следующее утро Петер отправился в гостиницу у подножия пирамид, где последние дни жила Ивонна. Опа ждала его на террасе. На ней было пестрое летнее платье с широкой юбкой и обтянутым лифом с узкими бретельками. Руки, плечи и шея до самой груди были открыты. «Хорошо загорела, — подумал Петер. — Видно, часто ходит плавать».

Он поздоровался с холодной сдержанностью, но она весело улыбнулась ему, сразу встала и сказала:

— Рада вас видеть. Сегодня у нас будет выходной. день. Пошли. — И она взяла его под руку.

Петер окинул взглядом террасу.

— Да, — сказала она, будто угадав его мысль, и остановилась, — на всем этом, без сомнения, лежит печать «английского колониализма». Мне знакомо это по Штагам. Здесь, между прочим, во время последней войны находился штаб английской ближневосточной армии, здесь же, в этой гостинице, состоялась встреча Рузвельта и Черчилля..

— Очень интересно, вежливо произнес Петер. — Я смотрел на галдящих воробьев. Вы заметили, где они гнездятся?

Не ожидая ответа, он показал на узкие стропила, поддерживающие крышу деревянной террасы; в отверстие в одном из них как раз забрался воробей, а за ним и второй.

— Это мои хорошие знакомые, — сказал он. — Они были в весьма близких отношениях со мной или, вернее, с моим столом, когда я здесь завтракал. Пойдем купаться?

— Позже, если вы не возражаете. Теперь мне хотелось бы отправиться в одно место, куда я одна не решусь пойти. В трех минутах ходьбы отсюда. Хотите?

Петер оставил сумку с купальными принадлежностями в гостинице, и они вышли в парк, где в день приезда Петера птица пела хвалу Аллаху. Ивонна в белых сандалиях легким шагом шла рядом с ним пп направлению к воротам.

Пока они медленно шли по обочине шоссе, им предложил свои услуги один гид, затем второй, третий… «Такси!» — раздавался крик то с одной стороны, то с другой. Они проходили мимо машин, стоявших рядами в ожидании пассажиров, провожаемые взглядами водителей, полицейских, гидов, людей, которые сидели и стояли на всех углах…

— Куда вы меня ведете? — спросил наконец Петер.

— Туда, — засмеялась она. — До сих пор я все это видела, только проезжая мимо. Но одна я не отбилась бы от всех этих предложений.

— Вам нужен был защитник? — спросил он.

— Да, — засмеялась она и шутливо пожала его руку.

Еще до того, как они подошли к месту, на которое указала Ивонна, к ним бросились люди и по-английски стали предлагать верблюдов и лошадей.

— Добрый день, — сказал Петер по-немецки и хотел было пройти дальше, но путь ему был отрезан со всех сторон, а вокруг царило вавилонское столпотворение. Здоровенный египтянин протиснулся к ним и приветствовал Ивонну тоже по-немецки: «Добрый день, господин графиня! Желаете верхом? Самый красивый верблюд. Зовут Бисмарк. Верхом на верблюде Бисмарк. Идемте!» Ивонна отмахнулась от египтянина, хотя ничего не поняла, но стоило ей произвести «No, no!», как хозяева верблюдов разразились потоком английских заклинаний:

— Wonderful ride, Miss Million! Best cam I Eisenhower! Come on![23].

Они проложили себе дорогу сквозь толпу и прошли мимо длинных рядов стоящих и лежащих верблюдов и лошадей, которые ждали пассажиров-иностранцев, расположившись в тени по обе стороны дороги. Верблюды Бисмарк и Эйзенхауэр уже были выведены и следом за Петером и Ивонной обходили фронт других животных. Рядом пританцовывали несколько породистых арабских скакунов, сидевшие на них верхом хозяева изо всех сил старались перекричать владельцев верблюдов. Невдалеке остановился автобус. Наряду с местными жителями — а их сразу можно было узнать по одежде — из автобуса вышли человек шесть иностранцев, и зазывалы набросились на вновь прибывших, надеясь, что они окажутся более уступчивыми.

«Эйзенхауэр» тоже направился к новым клиентам, и лишь «Бисмарк» не отставал от Петера и Ивонны.

— Хотите? — спросила Ивонна.

— Я уже был у пирамид, — ответил Петер.

— Я тоже, но не верхом на верблюде.

— Тогда рискнем.

Владелец верблюда, едва услышав начало разговора, ударил «Бисмарка» палкой по ногам и громко по-арабски выкрикнул приказание. Верблюд, носящий имя немецкого канцлера, послушно опустился сначала на колени, затем на грудь и лег на землю, вытянув шею и голову высоко вверх. «Пожалуйста, мисс Миллион!» — предложил египтянин и тоном, исполненным заботы о седоке, стал расхваливать прекрасное седло, спокойную, уверенную поступь животного, пестрое одеяло… Ивонна забралась, в седло.

— Поедемте вместе! — крикнула она.

— Еще одного верблюда, — быстро проговорил египтянин.

— Тогда уж лучше лошадь, — ответил Петер.

Египтянин с быстротой молнии подозвал владельца лошади и одновременно так сильно дернул уздечку, что верблюд разинул пасть, угрожающе оскалив огромные зубы. Затем хозяин ударил его палкой. Верблюд, покачиваясь, поднялся на ноги, и Ивонна, весело вскрикнув, закачалась вместе с ним.

— Держитесь! — крикнул Петер.

— Поехали, — отозвалась она с высоты.

— Но только до следующей пирамиды!

— Да, да!

Тем временем иностранцы, приехавшие в автобусе, тоже уселись на верблюдов, и маленький караван потянулся вверх по изогнутой полумесяцем дороге, к пирамиде Хефрена. В пути один из седоков придержал своего верблюда, который спокойно остановился у края дороги. Седок, человек лет тридцати, по-видимому заранее договорившись с хозяином животного, подал ему свой фотоаппарат, обвязал вокруг головы платок бедуина и стал позировать перед объективом. Затем он вернул платок и забрал аппарат. Настоящий балаган рядом с городом мертвых у края пустыни!

Ивонну словно подменили. Холодная чопорность, как бы ограждавшая ее прежде от всего окружающего, сменилась ребячливой веселостью. Разгоряченные и возбужденные, они вернулись в гостиницу, освежились и отправились плавать.

Выложенный цементом бассейн, обнесенный оградой, находился на возвышенном месте, рядом с большим садом, где египтянин, одетый в штаны и рубашку, поливал из длинного шланга цветы.

Вода в бассейне была зеленоватая. Три стороны вместе с мостками освещались солнцем. Пространство перед мужскими кабинами, затененное тентом, было превращено в кафе, здесь стояли столики и кресла. В некотором отдалении помещалось несколько душевых кабин. В бассейне плавали человек десять мужчин, несколько иностранок и египетских девочек. Ни одной взрослой египтянки не было видно в воде, хотя в тени на террасе сидели матери, наблюдая, как резвятся их дети.

Прохладная чистая вода, сменявшаяся каждый день, замечательно освежала в полуденную жару. Ивонна и Петер несколько раз проплыли вдоль стоики бассейна, перебрасываясь шутками, долго кувыркались, вздымая вокруг себя каскады брызг, а затем, смеясь и отдуваясь, вылезли на освещенную сторону, чтобы обсохнуть под лучами солнца. Камень оказался настолько горячим, что лечь на него было невозможно. Служащие бассейна уже знали Ивонну, и один из них молча принес нечто вроде матраца и мохнатое полотенце, а кроме того мухобойку и бутылочку какого-то масла, которое якобы обладало способностью отпугивать мух. Но у мух, очевидно, был насморк, и они не чувствовали запаха масла. От их назойливого внимания и от жары оставалось лишь одно спасение — бассейн. Ивонна и Петер снова прыгнули в воду и затеяли там веселую возню.

— Пообедаем здесь, — предложила Ивонна, когда они по дорожке, обсаженной пальмами, возвращались к террасе.

Петер согласился. Он остался на террасе, а Ивонна отправилась в свою комнату в гостинице. Когда она вернулась, на ней была широкая желтая юбка и тесно облегающая черная шелковая блузка с маленьким стоячим воротничком.

Кроме купальных принадлежностей Петер положил в сумку чистую тенниску и теперь надел ее — прежняя в один миг стала совершенно мокрой от пота, — а пиджак повесил на спинку стула. Ивонна и Петер миновали фойе, прошли мимо швейцара с пышными усами, мимо стоявших в ряд «боев» уже довольно зрелого возраста, одетых в яркие галабии всех цветов радуги и низко кланявшихся гостям, мимо продавца книг, торговца сувенирами, мимо парикмахера. Петер нес свой пиджак, перекинув его через руку.

— Вам не холодно? — спросила Ивонна в дверях ресторана.

Он засмеялся.

Она осталась серьезной и, когда они вошли в ресторан, сказала:

— Почти все мужчины в пиджаках.

Петер пропустил ее вперед и шепнул ей чуть ли не на ухо:

— Почти все, Ивонна.

Первый раз он назвал ее по имени.

Метрдотель в черном смокинге подвел их к столику. Они сели, и Петер снова повесил пиджак на спинку стула.

Официант в черных брюках и белой куртке подошел, чтобы принять заказ. Кушанья разносили мужчины в ярких галабиях. Один из них тотчас же поставил на стол хлеб и воду.

— Мы еще не выбрали, — сказала Ивонна, и официант отошел. — В Штатах, — произнесла она затем, глядя в меню, в приличные рестораны не пускают мужчин без пиджаков.

— Если бы женщины в такую жару носили шерстяные кофточки, — ответил Петер, — они имели бы право требовать от мужчин, чтобы те не снимали пиджаков. Ваш великий Авраам Линкольн, даже будучи президентом, наверняка не раз сидел в обществе без пиджака. Желаю вам приятного аппетита и хорошего утреннего настроения.

«Все-таки она глупа», — подумал он.