Путешествие по арабским странам

Белое золото в обработке

Фабрики составляли отдельный маленький городок. Их большие одноэтажные цехи жались к земле, над ними возвышались электрическая и насосная станции и турбинная установка, а еще выше поднималось квадратное островерхое сооружение — башня с часами.

В кабинете директора одной фабрики висело изречение: «Время — золото».

Белое золото. Ибо это была прядильная фабрика в городке Эль-Махаллат-эль-Кубра в Дельте Нила…

Директор, худощавый человек средних лет, оказался приятным собеседником. Он со смехом рассказал Петеру, что у него уже восемь детей. Старшей — пятнадцать лет, ее зовут Сарцен, что означает «цветок». Второй дали имя Амаль — «надежда». За ними следуют Ахмед, Сатер, Медхед, пятилетний Хацим и, наконец, двухлетние девочки-близнецы — Хофа и Хода.

— Хлопот полон рот, — добавил он. — Восьмерых довольно, хотя у моего отца было четырнадцать сыновей.

— Да и вы, наверное, в глубине души тоже не прочь иметь четырнадцать детей, — предположил Петер.

Директор покачал головой.

— Между Хацимом и близнецами — разница в три года, — сказал он, — В то время мне, собственно, больше не хотелось иметь детей. Тогда Аллах через три года наградил меня сразу двумя. Так было наверстано упущенное время.

Он засмеялся, и могло показаться, что он сам в это верит.

— Я на днях читал, — заметил Петер, — что в Египту будет разрешено прерывать беременность.

— Аллах творит добро, — вежливо ответил египтянин. — Аллах акбар, как принято говорить у нас. Аллах велик.

Фабрика работала в три смены по восемь часов. По словам директора, на ней были заняты шестнадцать тысяч рабочих и служащих. Последние составляли десятую часть всех работающих.

— Раньше, — сказал директор, — здесь работали двадцать семь тысяч человек, но благодаря модернизации и автоматизации производства мы смогли больше трети рабочих заменить машинами.

Фабрика принадлежала комбинату «Миср», что означает «Египет». Ни один иностранец не мог участвовать в этом предприятии, даже через подставное лицо. Это был самый крупный текстильный комбинат в стране и один из крупнейших в мире.

В Кафр-эль-Даваре, близ Александрии, говорили Петеру в Каире, есть текстильная фабрика, оборудованная по самому последнему слову техники, но и Эль-Махаллату-эль-Кубра могут позавидовать фабрики многих стран. Фабрика в Махаллате была выстроена в 1931 году, позже она только достраивалась, и располагает современными машинами и всеми новейшими техническими усовершенствованиями, тогда как оборудование почтенных предприятий других стран давно устарело. В этом все дело. Египетская промышленность еще мало развита, но то, что есть, отвечает самым высоким стандартам.

Несколько часов они ходили по широким улицам между зданиями, по просторным чистым цехам, начав с того места, где рабочие взвешивали кипы хлопка-сырца, и кончив складом готовой продукции. Даже неспециалиста производственный процесс увлекал, захватывал и порой даже приводил в восторг.

— Видите, — сказал инженер, — здесь хлопок разрыхляют, очищают и… смешивают.

Машины разрыхляли твердые спрессованные комья, слипшиеся подобно войлоку, превращая их в нечто напоминающее хлопья снега, правда, желтоватого или грязно-серого цвета, как будто они вобрали в себя копоть и пыль промышленного города.

Затем хлопья поступали в машины, которые специалисты называют чесальными. Их задача состояла в том, чтобы привить непокорным хлопьям зачатки дисциплины, заставить их улечься в одном направлении. Это первая стадия на пути превращения хлопка в пряжу. Одновременно с этой гимнастикой хлопья принимали душ и очищались.

В результате хлопок приобретает вид тончайшего флёра, причем главную роль в этой процедуре играет «чесание». Инженер разъяснил, что операцию выполняет часть машины, именуемая барабаном. Он-то разъединяет хлопок на волокна и выравнивает их, будто, выбивая дробь, командует: «Равняйсь!»

Только после этого волокнам разрешалось перейти в другой гимнастический зал, где их «растягивали». Но не сразу, разумеется. Сначала их как следует гоняли по машинам. Многие волокна, не желавшие расставаться со своими соседями, вместе с ними падали в корзины полуметровой высоты, похожие на корзины для бумаги. Однако их и здесь не оставляли в покое и заставляли тренироваться до тех пор, пока они не достигали спортивной формы, необходимой для волокон. Для этого их приходилось не только растягивать, но и скручивать, чтобы они вместе с тонкостью приобретали прочность и не рвались.

Так создавалась пряжа. Она наматывалась на веретена, которые ничем не отличались от веретен на прабабушкиной прялке. Но вот такой картины прабабушка наверняка не могла бы себе представить, даже обладая богатым воображением: в одном из огромных цехов вращались тысячи веретен. У того, кто долго смотрел на это скопление машин и веретен, могла закружиться голова. И среди всех этих машин с несчетным, казалось бы, множеством вращающихся веретен стоял один-единственный человек, который обслуживал не две и не три, как еще несколько лет назад, а целых шестнадцать машин! Если нить рвалась, машина автоматически останавливалась, человек подбегал, несколькими искусными движениями быстро связывал нить, и машина снова приходила в движение.

У этого рабочего был вид человека, хорошо знающего себе цену, вежливого, но сдержанного. Когда к ному обратился инженер, он ответил охотно, но не только не подобострастно, а скорее холодно и гордо, словно желая подчеркнуть, что, хотя тот его начальник, он разговаривает с ним, как с равным.

По словам директора, наименьшая заработная плата рабочего составляла пятнадцать пиастров в день или около четырех фунтов в месяц. Между тем тонкая лепешка стоила полпиастра, фунт буйволового мяса — одиннадцать пиастров, фунт баранины — тринадцать, фунт мороженого мяса, доставляемого из Аргентины, — семь, метр хлопчатобумажной ткани — десять-восемнадцать, метр шерсти — два фунта десять пиастров, велосипед — около десяти фунтов[37].

При фабрике были столовые, которые ежедневно готовили для трех смен рабочих шесть тысяч горячих обедов. Производству обед обходился в шесть с половиной пиастров, рабочий же получал его за два.

Если минимальная зарплата составляла пятнадцать пиастров, то средняя зарплата, по словам директора, доходила до сорока шести пиастров в день, или до одиннадцати с половиной фунтов в месяц. Эта сумма показалась Петеру слишком высокой.

— Дело в том, что все стало значительно дороже, — пояснил директор. — До войны за один пиастр можно ныло купить семь яиц, а теперь только одно. В то время дневной заработок составлял от трех с половиной до восьми пиастров.

Пока они разговаривали, в комнату дважды заходил служащий, показывая директору какие-то бумаги и прося его что-то решить.

— Мое любопытство может показаться вам чрезмерным, — извинился Петер. — Но сколько, например, нарабатывает этот служащий?

Человек был одет в светлую рубашку, в темные, не очень новые брюки и ботинки с потрепанным верхом.

— Не меньше пятнадцати фунтов в месяц, — ответил директор.

— Так много?

— Да.

— Столько же, сколько врач в больнице.

— Возможно, — заметил директор. — Средний доход наших служащих составляет сорок фунтов.

— В год?

— В месяц.

— Мне рассказывали, что ректор университета получает сто фунтов в месяц, — сказал Петер. — А сколько у вас получает директор?

— Сто пятьдесят.

— Я бы хотел задать еще несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Часть ваших рабочих живет в фабричных домах, верно ведь?

— Семьсот рабочих с семьями. Дома вы, наверное, видели, когда ехали сюда.

— Кажется, — да. Маленькие коттеджи?

— Точно так.

— Сколько они платят за квартиру?

— Фунт в месяц за три комнаты без ванны. Эти дома мы называем старой колонией. В новых больших современных домах четырехкомнатная квартира с ванной обходится в три с половиной фунта. А директор за виллу платит пять фунтов в месяц.

Директор повел Петера осматривать фабричную больницу на восемьдесят коек — из них в тот день было занято тридцать или сорок — с лабораторией, операционной и самыми современными стерилизационными установками.

— Счастливы рабочие, которые сюда попадают, — пошутил главный врач и громко рассмеялся, как умеют смеяться только очень жизнерадостные люди.

В это время кончилась смена и поток рабочих устремился к воротам и в столовую. Обед в этот день состоял из чечевичного супа, риса, шестидесяти граммов мясного гуляша и хлебной лепешки. Только что подошли человек тридцать рабочих. Все они были одеты в легкие брюки и рубашки. Столовая состояла из двух залов, разделенных кухней с тамбуром. В одном из залов была устроена сцена.

— Заболевший рабочий, — рассказывал директор, — за первые десять дней получает от производства три четверти своей зарплаты, за следующие десять дней — половину, затем четверть, а потом синдикат выплачивает ему по десяти пиастров в день[38].

Они прошли мимо площадки, где двенадцать рабочих в белых штанах до колен играли в волейбол. Их красивые мускулистые тела темно-коричневого цвета по время игры, казалось, пружинили. Рядом играли в футбол. Группа людей в одинаковой коричневой форме занималась маршировкой.

— Военное дело, — сказал директор. — Раньше у нас этого не было. Но после Суэцкого кризиса мы поняли, что обязаны быть начеку.

Рядом помещался современный плавательный бассейн с трибунами для зрителей и дорожками для соревнований. Его украшали яркие цветы в огромных кадках. В этот послеобеденный час здесь не было ни души. Пусто было и в красном здании клуба для служащих, оборудованном радиолой и магнитофоном, с залом, бильярдной и рестораном на двадцать мест. На крыше клуба помещался сад с летним кинотеатром. При клубе имелась библиотека — на полках стояли научные книги и романы на английском языке, Оскар Уайльд и Бальзак соседствовали с непритязательной сентиментальной американской литературой, а вот хорошей содержательной книги о новом Египте здесь не было.

Рабочий клуб походил на пивную. Алкогольные напитки здесь, правда, не подавались, но комната была полна дыма от сигарет и кальянов. Библиотеки не было.

— Рабочие не читают, — пояснил сопровождающий.

— Но ведь газеты они читают, — возразил Петер.

— Газеты читают все и обсуждают прочитанное.

— А неграмотные еще есть?

— Были раньше. Тогда мы устроили курсы. Теперь только несколько стариков не умеют читать и писать. Но и сейчас можно видеть привычную картину: люди сидят кружком, часто на корточках, один читает вслух, остальные слушают, а потом обсуждают.

— Это я уже видел, — сказал Петер. — Отрадная картина. Но, может быть, они и книги бы читали так же, если бы были интересные?

— Может быть.

— А я в этом почти уверен, — сказал Петер. — Достаточно посмотреть на одухотворенные лица ваших рабочих. У них хорошие головы. Видно, что они о многом задумываются, даже если еще и не читают книг.

На улицах маленького городка Петеру показалось, что он из яркого света вдруг попал во тьму. После просторных, светлых, чистых цехов фабрики, после спортплощадки, бассейна, открытого кино и клуба глаза его с трудом привыкали к неприкрытой нищете старых улиц. Здесь еще коснел в своей затхлости старый Египет, там же, откуда пришел Петер, уже началось его лучшее завтра. Частью старого Египта были и мрачные хижины ткачей, которые влачили жалкое существование.

Петер и его спутники вошли во двор другой фабрики, где штабелями лежали кипы хлопка, привезенные феллахами прямо с поля. Несмотря на поздний час, человек средних лет разгружал телегу, запряженную мулом. Из каждой кипы торчал хлопок, чтобы можно было проверить его качество, не открывая кип.

Отсюда египетское белое золото поступало в цех, где от хлопка отделяли семена. У волокноотделителей стояли девушки и женщины в платках, большинство в черных, некоторые в пестрых ситцевых халатах. Нож и валик отделяли семена и сбрасывали их вниз, в приемник. Очищенный от семян хлопок, напоминавший прозрачный слой ваты, соскальзывал в ящики, из которых рабочий вынимал его руками и бросал на тележку стоявшую на рельсах посредине помещения. Как только тележка заполнялась, рабочий откатывал ее в соседнее помещение и там разгружал. Несколько мальчиков в возрасте от шести до восьми лет подбирали остатки хлопка и бежали вслед за тележкой или помогали рабочему катить ее. Затем появлялись девочки и сметали в кучу последние кусочки хлопка. Все это происходило очень быстро, почти автоматически. Едва достигнув соседнего помещения, тележка уже оказывалась разгруженной. Мальчики все вместе разгоняли пустую тележку, вскакивали на нее и на большой скорости вкатывались в волокноочистительный цех. При том они звонко распевали какую-то веселую песенку и улыбались иностранцу.

В соседнем помещении рабочие раскладывали хлопок на полу, брызгали его водой, охапками подбрасывали вверх, снова брызгали и кидали в пресс. Там он спрессовывался в кипы, которые шли в прядильню.

На хлопкоочистительной фабрике семена, отделенные от волокна, поступали в систему труб, соединенную с различными решетами и очистительными машинами. Семена, предназначающиеся для посева, нагревали до пятидесяти пяти градусов по Цельсию, чтобы уничтожить вредителей, а затем ссыпали в длинные узкие мешки. Государственные контролеры и днем и ночью находились на производстве. Еще бы! Малейшая оплошность могла нанести ущерб будущему урожаю. Семена, идущие на масло, нагревали до шестидесяти пяти градусов по Цельсию, причем температуру семян измеряли специальными термометрами даже тогда, когда они уже были ссыпаны в мешки.

— Хлопковое масло употребляется в Египте больше всего, — сказал один рабочий.

Когда Петер и его спутники вышли из здания фабрики во двор и направились в контору, было уже совеем темно. Директор фабрики радушно пригласил посетителей на чашку чая к себе на квартиру, которая находилась над конторой. Они оказались в большой комнате, обставленной креслами и кушетками. В горках за стеклом поблескивала фарфоровая посуда, на стенах висели картины с видами Египта. Пол был устлан толстыми мягкими коврами. Посредине стоял чайный столик, который бой увез, но вскоре вкатил обратно, теперь уже с чашками чая, печеньем и плодами манго.

Петер уже знал, что в Египте домашнюю работу выполняют мужчины, причем некоторые из них довольно прилично готовят.

Хозяин дома относился к администраторам такого рода, с которыми Петер уже встречался, сначала — в «Провинции освобождения», затем — в правлении Суэцкого канала. Это были бывшие кадровые военные или высшие офицеры запаса, сильные люди спортивного склада, энергичные, умные, с непринужденными, обходительными манерами. Некоторые из них считали главным национальный вопрос. Выдвигая его на первый план, они старались замаскировать свое привилегированное положение, сохранить его и даже упрочить. Но были среди них и такие, кто понял, что оздоровление нации невозможно без решения социального вопроса.

В комнату проникали свистки и грохот поездов.

— Да, здесь довольно шумно, — сказал хозяин. — Каждый час проходит поезд. Особенно весело по утрам, часов в семь, когда тысячи рабочих едут на велосипедах на фабрику. Жена говорит: «У каждого — звонок непрерывного действия».

Он засмеялся и заговорил о текстильных предприятиях города. Его фабрика тоже принадлежала исключительно египтянам.

— В городе есть еще одна такая фабрика, там двадцать восемь волокноотделителей, у нас — только двадцать, она до недавнего времени принадлежала англичанам. Теперь ее владельцы — египтяне, — закончил директор с гордостью и улыбнулся, сверкнув белыми Зубами.

— Ее построили англичане? — спросил Петер.

— Англичане в Египте ничего не построили, — заявил он тоном, не терпящим возражений. В его голосе звучала ненависть к колониальной державе, которая оккупировала его страну, грабила и унижала ее.

— Я, конечно, имел в виду, что она построена по приказу англичан, — пояснил Петер.

Хозяин был так раздражен, что повторил:

— Англичане в Египте ничего не построили.

— А почему они продали свою фабрику? — спросил Петер.

Хозяин улыбнулся с лукавым и довольным выражением лица.

— Чтобы у нас могла функционировать принадлежащая англичанам фабрика, — сказал он, — нужно, чтобы египтяне — и не один, и не два, а многие — согласились сотрудничать с ними.

Он замолчал и посмотрел на Петера.

— Понимаю, — ответил тот.

Улыбка директора стала торжествующей.

— Существует множество средств, при помощи которых можно добиться, чтобы у хозяина возникло желание продать фабрику.

Теперь засмеялись оба.

— В прежние времена, — добавил хозяин дома как бы в задумчивости, — колониальные державы посылали в заморские страны миссионеров и купцов, затем они стали посылать солдат. Они грабили беззащитное население, а того, кто сопротивлялся, расстреливали. Эти времена во многих странах прошли. Иностранные войска отозваны на родину, но иностранные дельцы остались, и их политическое влияние сохранилось. Это новейшая форма колониализма[39].

В темноте они поехали по Дельте дальше на север. Часто из-за того, что шоссе ремонтировалось, им приходилось сворачивать на временные дороги, жавшиеся к каналу. Дороги были узкие, движение — весьма оживленное, и не раз грузовик проезжал на расстоянии не больше сантиметра от самого края крутого берега капала. Но в этот вечер все обошлось благополучно, и Петер проникся еще большим восхищением мастерством водителей.

Они ехали мимо деревень, слева от них был канал, справа — дома. Возле домов повсюду сидели без дела мужчины, некоторые курили кальян, некоторые прогуливались или беседовали с соседями, но только в одном месте в дверях хижины сидели на корточках две женщины.

Однажды в свете фар на мгновение возникла необычная, на редкость привлекательная картина: стайка девочек-подростков в пестрых, не очень длинных платьях сидела в ярко освещенной комнате с открытой дверью, где вместо мебели вдоль стен стояли деревянные скамьи.

В некоторых маленьких городках на улицах горели пестрые фонарики, под ними у лотков со сладостями толпились люди. На берегу канала свет фар то и дело вырывал из мрака группы людей. Впрягшись в лямки и наклонившись всем корпусом вперед, он, и молча тянули судно. Один раз вдали показалось нечто вроде горящего факела. Подъехав ближе, они увидели, что мальчик-подросток несет на железной палке два соединенных наподобие звезды Давида треугольника, которые светились благодаря какой-то горючей массе. Дорога была узкая, подростку пришлось посторониться, и он споткнулся со своим факелом.

— Неверный! — закричал он. — Я убью тебя!

— Благочестивый юнец, — невозмутимо произнес водитель.

Поздно вечером они прибыли в Александрию и подъехали к гостинице. Петер вышел, машина двинулась дальше. Бэй подхватил его багаж и пошел вперед.

— Извините, господин, — произнес голос сзади. — Я — Али, гид, и к вашим услугам.

Петер поблагодарил, но тот крикнул ему вслед:

— Помните: Али! Этого достаточно! Не забудьте: Али! — Это звучало почти как заклинание, как прощальные слова отца при расставании с сыном: «Не забудь родину!»

Был одиннадцатый час, ресторан в гостинице уже закрылся. В Египте, даже в Александрии, осталось мало иностранцев. Прежде чем отправиться в город на поиски ресторана, Петер решил попытаться утолить жажду в буфете. Впервые в Египте ему захотелось выпить кружку пива. Официант улыбнулся, как будто хотел сказать: «На этот раз, уважаемый, я, официант, сильнее, чем ты, гость». Вслух он произнес:

— Мне очень жаль, но сегодня спиртного не подают.

— Почему?

— Праздник.

— Какой праздник?

Официант улыбнулся.

— А, — догадался Петер, — день рождения пророка?

— Да.

— В этот день нельзя пить пиво?

— Нет, нельзя.

— А завтра?

— За завтраком, если вам будет угодно.

Али еще стоял на улице.

— Я провожу вас в ресторан, — сказал он.

Значит, он подслушивал. Петер поблагодарил. Али пошел за ним.

— Вы можете поесть недалеко отсюда, я к вашим у слугам.

Наконец он отстал. С полутемной площади, где помещалась гостиница, Петер завернул на ярко освещенную улицу. Здесь было даже несколько заведений, которые напоминали о французском влиянии: такие же, как во Франции, столы и стулья на тротуарах и в кафе, такие же, накрытые белыми скатертями столики и ресторанах. Почти все они были пусты, официанты стояли без дела и ждали посетителей.

Рестораны выглядели весьма привлекательно, но Петер все же колебался. Многие знакомые египтяне предупреждали его, что иностранцу следует быть очень осторожным в еде. Пища, к которой египтянин привык с детства, к которой в его организме, возможно, образовался иммунитет, может оказаться абсолютно неприемлемой для иностранца. Это относилось даже к самой простой дезинфицированной воде, если употреблять ее и больших количествах, особенно же к овощам и фруктам — на них могут оказаться микробы, вызывающие трудно излечимую амебную дизентерию. Поэтому в крупных отелях для иностранцев фрукты и овощи продолжительное время держат в растворе марганцовки и тщательно промывают.

«Ладно, — подумал Петер, — без ужина можно обойтись, но где бы попить?» Он вышел на оживленную улицу, и тотчас же рядом с ним вырос парнишка и, несмотря на поздний час, предложил почистить ботинки. Едва Петер успел отказаться, подбежал другой парень, постарше, с тем же предложением и стал прогонять младшего. Они еще ссорились, когда Петера атаковал продавец открыток. Петеру показалось, что с другого тротуара к нему решительно направляются еще какие-то молодые люди, он малодушно повернулся и возвратился назад, на ярко освещенную улицу. Все же ему пришлось расстаться с несколькими пиастрами, чтобы охладить коммерческий пыл юных торговцев.

Петер сел у открытого окна большого кафе. Официант принес ему лимонад и кексы. Напротив кафе несколько извозчиков ожидали пассажиров. Рядом стояли столики с фруктами, арахисом и с какой-то едой. Мимо проезжали извозчики. В одной пролетке сидела девушка, в другой — пожилая пара, в третьей — муж чина. Извозчики наряду с черно-оранжевыми такси бы ли, по-видимому, обычным средством передвижения и, по словам официанта, стоили дешевле такси.

— Что-то здесь не особенно людно, — сказал Петер.

Официант пожал плечами.

— Иностранцев нет, — ответил он и ушел.

Крохотный мальчонка остановился на улице у открытого окна, возле которого сидел иностранец. Рубаха мальчика, доходившая до щиколоток босых ног, судя по отдельным светлым пятнам, когда-то, наверно, была белой. Лицо его покрывали грязные разводы, руки, и без того темные, от грязи казались черными. Мальчик заговорил тихо, по-детски доверчиво и быстро, испытующе оглядывая стол. Там в пределах достигаемости лежали сигареты, немного дальше — кексы. Петеру стало жаль ребенка, которого среди ночи послали попрошайничать. Дать ему «бакшиш»[40], т. е. деньги, или не стоит поощрять нищенство?

— Ля, ля, — сказал Петер.

Малыш не уходил и продолжал говорить гак же тихо, так же мелодично. Голосок у него был нежный, глаза — огромные, он походил на ангела, которому пришлось ночевать в водосточной канаве. Чувство жалости овладело Петером. Сама невинность вымаливала у него милостыню и голосом эоловой арфы твердила: «Бакшиш, бакшиш!».

Петер дал мальчику кексы и смотрел вслед, как он уходил, унося их в руках.

Куда? Кто знает…