Путешествие по арабским странам

Прощай, Египет!

Петер Борхард хотел уехать из Египта. Война уже кончилась, но мир еще не наступил. Школы, университеты и музеи по-прежнему были закрыты. В Порт-Саиде и в Синайской пустыне стояли иностранные войска. Суэцкий канал все еще был блокирован.

Артисты ансамбля народного творчества разъехались, и никто не знал, когда возобновятся репетиции. Тень войны продолжала витать над страной. На шоссе, ведущем в Исмаилию, валялись обломки разбомбленных и сгоревших автомобилей, радиовышка висела в воздухе, будто в нее попала молния, на аэродроме вблизи канала лежали останки самолетов, черные, наполовину обугленные, как большие мертвые птицы. На площадях и оживленных улицах продолжались военные занятия. На мостах сидели, стояли или шагали взад и вперед часовые в форме защитного цвета. Окопы все еще были заняты солдатами, по улицам разъезжали воинские грузовики, затемнение не было отменено. Швейцар дома, где жил Петер, высокий, стройный чернокожий суданец с темными глазами и ослепительно белыми зубами, в ниспадающей широкими складками галабии и по-царски роскошном головном уборе каждый день твердил, что все хорошо: «Very good![57]».

Потом, засмеявшись, он обычно добавлял:

«Инглезе плохо, very bad[58]», — и печально качал головой, будто желая сказать: «Как грустно, что люди могут быть такими плохими, как англичане!»

Мимо балкона по утрам всегда проплывали лодки. Они шли вплотную к берегу, и на мачте у самой верхушки обычно сидел человек в длинных шароварах, освобождая парус. Лодки почти задевали тростник.

А однажды под вечер парусник «Гиясса» бросил якорь в прибрежном тростнике; матросы прямо на палубе разожгли небольшой костер и, потирая руки, уселись греться вокруг него. Был уже конец ноября, вечера становились прохладными, по утрам над Нилом стлался туман. Никого не беспокоило, что горит огонь, потому что уже почти наступил мир.

Но выехать из Египта было нелегко. Все еще не летали самолеты, не ходили пароходы, и только по железной дороге можно было добраться до Хартума, а оттуда по воде попасть в другие страны. Даже если бы аэродром в Каире восстановили, в Дамаск или Бейрут можно было попасть только через Стамбул или Афины, и никто не знал, сколько дней придется ждать там пересадки. Можно было еще ехать через столицу Иордании— Амман, откуда, как говорили, автобус до Дамаска идет только четыре часа. Но получение иорданской визы зависело от множества непредвиденных случайностей.

Тем не менее после неоднократных неудачных попыток Петеру в конце ноября удалось достать билет на пароход, который шел в арабские страны Передней Азии. В тот день, когда он уезжал из Каира, как будто вернулось лето. Ночь накануне была прохладной, утро — туманным, но потом прорвалось солнце, и день выдался ясный и жаркий.

Петер ехал по городу, ставшему для него почти родным. Ведь здесь он пережил дни и ночи, которым суждено было остаться в его памяти навсегда. Он ехал мимо пирамид Гизе по той же дороге через пустыню, по какой направлялся раньше в провинцию Ат-Тахрир.

У северного края пустыни солнце склонялось над водами озера Марьют, отделенного от моря песчаной косой. Петер ехал на восток, по направлению к Александрии. За его спиной остался Эль-Аламейн, огромная пустыня, усеянная могилами второй мировой войны. В Каире Петер встретил одного своего земляка воевавшего там на узкой полосе земли между Средиземным морем и зыбучими песками впадины Каттара. Он попал в плен к англичанам и вместе с другими военнопленными прокладывал дороги в такую жару, которая для многих оказалась роковой. Сам он, отощавший и измученный, едва остался жив.

— Воевать в пустыне было совершенно бессмысленно, — сказал он, — вермахт ни на шаг не продвинулся вперед. А ведь план операций разрабатывали офицеры, считавшие себя гениями. Если эти мнимые гении вздумают снова обратиться ко мне с приглашением, я отвечу «Поезжайте-ка сначала сами в Эль-Аламейн. Там вы научитесь уму-разуму».

Солнце по вертикали упало в море. В одном месте дорога шла по насыпи, перерезавшей озеро, с обеих «горой ее обступили густые заросли тростника, в которых кое-где в укромных уголках притаились в лодках рыбаки с удочками. Вероятно, по причинам, связанным < войной, «в город можно было попасть только кружным путем, по широкой, но ухабистой, немощеной дороге, покрытой глубокими ямами. Вдоль нее стояли убогие домики. Темнота наступила быстро. Фонари не горели, не было света и в окнах домов, по улицам ползли немногочисленные машины с блеклыми голубыми фарами, кое-где пешеходы, как призраки, двигались по улице. Город жил в глубоком трауре. В холле гостиницы по-прежнему трещал телеграфный аппарат, передававший сообщения западных агентств.

— Да, здесь упало несколько бомб, — сказал Петеру швейцар. — Совсем близко. Вы ведь, наверно, знаете площадь между набережной и биржей?

На следующее утро Петер отправился на площадь. Здание почты было частично разрушено, но церковь рядом пострадала гораздо сильнее. По иронии судьбы англичане разбомбили шотландскую церковь. На остатках каменной стены уцелела надпись: «St. Andrews Church of the Scotch Presbyterians»[59].

— Во время налетов пострадали и прохожие, и все из-за того, что англичане непременно хотели разбомбить здание радиокомпании «Маркони» на соседней улице, — сказал директор почты, когда он и Петер стояли перед развалинами церкви.

— Несомненно так, — согласился Петер и вспомнил здание «Маркони» в самом центре Каира. Если бы не прекращение огня, его не спасли бы ни мешки с песком, которыми оно было обложено, ни военная охрана.

Сколько бы еще горя испытала страна, если бы но поддержка многих миллионов людей во всех странах и их решимость бороться за мир!

Это был первый египетский корабль, покидавший родной порт после нападения агрессоров.

— Надеюсь, англичане захватят вашу посудину, — говорила Ивонна, прощаясь с Петером в Каире, — ила потопят ее, конечно, лишь для того, чтобы спасти вас и остальных пассажиров. Ваш пароход будет идти южнее Кипра и севернее Израиля, как раз посредине между ними. Счастливого плавания! Если вы где-нибудь застрянете, я приеду к вам в гости.

— Приезжайте в Дамаск, — отпарировал Петер.

Люди гроздьями висели на поручнях, с безоблачного неба нещадно палило солнце. Вода была синевато зеленой. Порт переполняли крупные пассажирские и грузовые суда, ожидавшие отправления. Между ними стояли серые канонерки с угрожающе поднятыми вверх стволами орудий. На набережной шумели торговцы, предлагая приобрести на память о Египте чемоданы и портфели, бумажники и кожаных верблюдов, апельсины и соломенные шляпы, бутылки лимонада и красные фески. В одном месте торг достиг такого накала, какой бывает на бирже, когда падает или поднимается курс акций.

— Двадцать пиастров!

— Тридцать!

— Двадцать!

— Окончательно: двадцать пять!

— Двадцать!

Это был скорее флирт, чем торг. Она кричала сверху, он — снизу. Ей было семнадцать, ему — двадцать пять. Она улыбалась ему сияющей улыбкой, он со своими тонкими усиками разыгрывал жеманного красавца.

— Ему цена сорок, я и сам заплатил двадцать пять, — клялся он.

— Двадцать, — упорствовала она.

— Двадцать пять!

Она завернула деньги в обрывок газеты и бросила ому. Он ловко поймал на лету и пересчитал деньги.

— Еще пять! — крикнул он.

— Нет, — ответила она, смеясь.

Он держал деньги в вытянутой руке, будто желая сказать: «Так мало за такой бумажник!».

— Кидайте бумажник или деньги! — крикнула она.

С досадой он снова скомкал и завернул деньги в бумажку и уверенным броском кинул их к поручням. Она поймала и ушла, смеясь. Он сердито швырнул бумажник на землю, где на широком платке лежали остальные товары.

Петер продолжал наблюдать за ним. Торговец вел себя как-то странно: стоял молча, немного высокомерный и угрюмый, тогда как его конкуренты шумели, смеялись, торговались, ловили деньги и кидали вверх оплаченные товары. Но вот его ищущий взгляд скользнул вдоль поручней и встретился с глазами Петера. Тот крикнул ему: «Сколько стоит бумажник?» — только для того, чтобы узнать, с какой цены неуступчивый красавец начнет свой торг теперь.

— Двадцать пять! — крикнул он, к удивлению Петера.

— Двадцать, — возразил Петер.

Тут произошло нечто неожиданное. Торговец махнул Петеру рукой, — дескать, давай свои пиастры, — держа наготове бумажник, чтобы бросить его вверх.

Петер попал в неловкое положение; он ведь вовсе не собирался ничего покупать. Он засмеялся и движением руки отклонил предложение.

Вся сцена продолжалась не более полуминуты.

Неизвестно почему, но торговец вспылил. Возможно, ему пришла в голову суеверная мысль, что этот бумажник приносит несчастье.

— Вы взяли назад свое слово, — закричал он, — это нечестно!

Возглас потонул в разноголосом шуме, но Петер понял, что хотел сказал продавец, и бросил ему деньги. Он вспомнил, что египтяне считают торговлю хоть и игрой, но игрой серьезной, не допускающей шуток.

Слева и справа стояли другие пассажиры, которым не жаль было истратить несколько лишних пиастров. Каждый отъезжающий имел право взять с собой двадцать египетских фунтов. Один из них спесиво заметил: «За эти фунты я за границей ничего не куплю», — и пополнил свою коллекцию сувениров красной феской и кожаным верблюдом. Если бы эти люди даже не говорили по-английски с аристократическим оксфордским произношением или не подражали ему, то и тогда многие из них обратили бы на себя внимание наспех отращенными бородками. Они отпустили их явно для маскировки, но достигли как раз противоположного результата. Их обладатели выглядели теперь не только как англичане, но и как англичане с нечистой совестью. Один был настолько смущен событиями, что при отсутствии усов отпустил бородку, хотя она была ярко-рыжего цвета. В нормальных условиях такая борода у дипломата ее величества наверняка считалась бы дурным тоном. Другой на редкость неудачно замаскировался окладистой бородой, какую носят арабы; она совершенно не шла к его высокомерному лицу. Третий добился некоторого успеха благодаря усам с маленькими задорными кончиками над углами губ. Не так часто, наверно, на одном пароходе можно увидеть одновременно столько маленьких бородок.

Наряду с английской звучала и французская речь. Некоторые из женщин, путешествовавших в одиночку, работали, видимо, в Египте учительницами. Стоявшие группами юноши и девушки — последних было очень мало — оживленно беседовали по-арабски. Это были студенты, разъезжавшиеся по домам, так как египетские университеты были закрыты. Некоторые студенты сидели кружком на палубе и развлекались тем, что, отбивая ритм ударами в ладоши, распевали придумываемые на ходу веселые куплеты, заканчивавшиеся припевом: «Долой Англию!».

Под вечер Петеру показалось, что набережная начала отодвигаться от корабля: это судно медленно, незаметно приближалось к выходу из порта. Большинство пассажиров — арабы, французы, англичане и другие иностранцы — снова придвинулись к поручням, любуясь белым силуэтом Александрии. Наступила такая тишина, что, казалось, было слышно, как бьется ее пульс. Арабские студенты умолкли; они покидали страну, которая несколько лет была для них родиной, где прошла часть их юности. Европейские женщины с глубокой грустью глядели на уходящие берега Египта. Вряд ли им удастся еще возвратиться к своей любимой работе. Жизнь их дала трещину.

Пароход шел уже час, и все еще на горизонте, как фата-моргана, маячила белая полоска Александрии. Море весело играло небольшими волнами под теплыми ненавязчивыми лучами солнца, прохладный бриз ласкал кожу.

Вечером Петер сидел на палубе в компании студентов. По воле случая это оказались уроженцы трех арабских столиц. Самый веселый, любопытный и задорный возвращался к родителям в столицу Иордании — Амман. Он хотел стать инженером, и перед его желанием учиться отступало все остальное.

— Девушки? — Он засмеялся. — Никаких девушек, пока не закончу университет.

— Так-таки никаких? — спросил Петер.

— Никаких. С плохими девушками я дела не имею. У меня есть друзья.

— Ах, — произнес толстяк из столицы Ирака — Багдада, — иногда я все же встречаюсь с девушками.

Неожиданно он добавил:

— А немецкие девушки красивые?

— Все как одна! — убежденно воскликнул Петер.

— Все? — простодушно усомнился толстяк.

— Все! — смело повторил Петер.

— Дело в том, что я собираюсь учиться в Западной Германии, — заметил студент.

Это сообщение несколько отрезвило Петера, и он уклончиво сказал:

— Все зависит, естественно, от вкуса, а ваш мне ведь неизвестен.

— Как вы думаете, найду ли я подходящую девушку в Германии? — Толстяк явно был настроен на романтический лад. — Не такую плохую, понимаете?

— Чтобы жениться? — спросил Петер с серьезным видом.

— Не совсем, — замялся тот.

— Не совсем официально?

— Да! — Толстяк облегченно вздохнул.

Петер сделал вид, что напряженно думает.

— Ах, разумеется, — сказал он наконец, — разумеется, найдете. А где вы собираетесь в Германии учиться?

— В Ганновере или в Мюнхене. Один год бесплатно. У вас в Восточной Германии тоже так?

— Не совсем. Вы знаете немецкий?

— Нет.

— Даже если вы приналяжете на язык, все же пройдет почти год, пока вы сможете с грехом пополам понимать лекции. Не так ли?

— Да, вероятно.

— Значит, к тому времени, когда вы сможете начать по-настоящему учиться, срок бесплатного обучения уже истечет?

— Да, и моим родителям придется платить за меня полностью, это верно. Как вы думаете, смогу я снять комнату за сорок пять марок? Я ведь уже как-то подсчитывал будущие расходы.

Петер искренне ответил, что точно не знает, но что комната, кажется, все же обходится дороже.

— А как в Восточной Германии?

— Правительство ГДР пригласило студентов из ряда арабских стран, и они уже учатся. В течение всего курса обучения они будут обеспечены стипендией.

— Возможно, — несмело произнес третий студент, возвращавшийся в столицу Ливана — Бейрут, — в Западной Германии разрешают один год учиться бесплатно, так как подсчитали, что эти расходы окупятся в последующие годы пребывания студента в стране. «Реклама», как говорят американцы. А как это называется по-немецки?

— Жертвовать малым ради большого, — ответил Петер.

Несколько арабских девушек, болтая, прошли мимо.

— Студентки? — поинтересовался Петер.

— Да.

— Что они изучают?

Одна — педагогику, другая — психологию, третья — медицину, а четвертая готовится стать инженером. Они учатся лишь для того, чтобы быть на равных правах со своими будущими мужьями.

Петер засмеялся:

— От вашего замечания попахивает мужским высокомерием, мне кажется. Во многих странах женщины уже занимают ответственные посты. А вы сами какую бы хотели иметь жену?

— Эго решают родители, — сказал студент из Аммана. — Они платят отцу невесты триста фунтов, а он предоставляет молодоженам квартиру и обстановку.

Махмуд, торговец из Александрии, видимо, чудовищно преувеличивал, рассказывая, будто его тесть потратил на мебель семьсот пятьдесят фунтов.

Они проговорили до глубокой ночи, на заре встретились снова и вместе ждали, пока встанет солнце. О его предстоящем появлении уже давно возвещал пурпурный занавес над морской синевой. Наконец над краем занавеса показалось солнце, рассыпая впереди себя искры, с любопытством взглянуло на воду и поднялось во всем своем величии, словно говоря: «Освободите место для моего пламени и света». Новый день родился.

Многие арабские студенты хотели стать инженерами. По их единодушному мнению, инженеры больше всего были нужны их странам. Собеседники Петера ненавидели английских и французских империалистов, невзирая на то, что их правительства вели с ними какие-то дела.