Урал грозный

Откуда этот ветер смоляной?

Откуда этот гордый звук металла,

как музыка, летящий над страной?

С железных гор,

от быстрых рек,

с Урала.

Откуда этих чистых песен клад?

Откуда эти ясные поверья,

где все слова сверкают и горят,

как светляки, как райской птицы перья?

Откуда этот камень-самоцвет,

то розовый,

то красный,

то зеленый,

запечатлевший нежных радуг след,

лазурь небес и плеск волны студеной?

Похожая на вольную струю,

откуда эта сабля расписная,

готовая проворствовать в бою,

неистовство казачье прославляя?

Откуда эта пушка-громобой?

Какой суровый мастер несравненный

свою судьбу сроднил с ее судьбой,

вдохнув в металл свой разум вдохновенный?

Откуда он, бывалый человек,

чья жизнь причиной этой песни стала?

С железных гор, от шумных быстрых рек

кузнец и воин, верный сын Урала.

Город стоит на широкой реке,

окутанный дымом, пронзенный гудками.

Короткие громы встают вдалеке

и катятся нехотя меж берегами.

Бывает гром,

что летит, скуля,

с какой-то нотой басовой лени.

А бывает гром,

что дрожит земля

и лошади падают на колени.

Приезжему с фронта сперва не понять,

куда он попал

и куда он приехал:

окопную музыку слышит опять

иль грохот грозы откликается эхом?

Но это недолго,

лишь только на миг.

Один только раз ошибется он шибко.

Услышит повторный удар фронтовик,

и сразу лицо раздвигает улыбка.

— Вот это вот да!—

фронтовик говорит.—

Фашистам беда от таких колоколен! —

И взор у солдата задором горит,

и видно, что парень доволен-доволен.

А выстрелы снова гремят над рекой,

и вьется дымок на лесном горизонте.

Характер у города строгий такой —

от фронта вдали,

а пальба, как на фронте.

Здесь живут уральцы-пушкари,

гордость, строгость в каждом их ответе.

Задержись,

с любым поговори

и узнай, как надо жить на свете.

— Да, браток, работаем сейчас,

скорости хорошей достигая,

потому профессия у нас

сердцу с малолетства дорогая.

Дед — пушкарь, и прадед был пушкарь,

и внучонок этим же гордится.

Только то, что делали мы встарь,

с нынешней работой не сравнится.

Нынешняя пушка —

чудеса!

Эвон, чуешь,

как снаряд буравит?

Хочешь —

залетит на небеса,

хочешь — землю насквозь продырявит.

С нашей пушкой действовать в бою,

сказывают,

каждому охота...

А работу любим мы свою,

потому —

полезная работа!

И опять с восторженным лицом,

голос напрягая до предела,

говорит пушкарь тебе о том,

как он любит пушечное дело.

И вот здесь,

вдали от битв,

в тылу,

ты постигнешь с чувством удивленья,

что такое верность ремеслу,

равная успеху наступленья.

И с трудом спокойствие храня,

ты припомнишь с самого начала

славную историю огня

грозного оружия Урала.

Урал!

Как свежий ветер поутру,

шумит его прославленное имя.

Он помогал Великому Петру

ружейными богатствами своими.

Урал!

Родник несметных русских сил.

Стальное это имя прославляя,

Суворов с торжеством произносил,

Кутузов называл, благословляя.

Уральских пушек седоватый дым

видали Альп продрогшие вершины,

по мерзлым склонам, голым и крутым,

стучали гулко кованые шины.

Стирая нормы всех военных карт,

ослепшие от вьюги, бородаты,

их на руках несли чрез Сен-Готард

отчаянные русские солдаты.

Колеса их, пространства не щадя,

сбивая спесь, внушительно и чинно

прогрохали

по хмурым площадям

впервые покоренного Берлина.

Урал!

Урал!

Когда на смертный бой

Пожарский с Мининым подняли войско,

твои же ратники вставали в строй

и первыми сражались по-геройски.

Уральской саблей ворогов рубал

Денис Давыдов в честь родного края,

уральской ковки солнечный металл

играл в руке Василия Чапая.

Отсюда,

от Уральского хребта,

бежал Колчак, разбойник и меняла,

и каждая страдальная верста

его кровавый след запоминала.

Когда, грозя достоинству страны,

фашистский зверь решил к Москве пробиться,—

твои,

Урал,

надежные сыны

пришли на помощь матери-столице.

И надо только в памяти сберечь,

как под Смоленском

в утреннем тумане

прямой наводкой сыпали картечь

кунгурцы,

кудымкарцы,

чусовляне.

Урал! Урал!

Недаром пушкари

гордятся родословной,

как победой.

Остановись,

с любым поговори —

и не уснешь до самой до зари

взволнованный вечернею беседой.

Крытый солнца позолотой

мчится легкий катерок.

Катерку с большой охотой

помогает ветерок.

А навстречу катерочку,

над волною ворожа,

за буксиром в одиночку

не спеша ползет баржа.

А за черной за баржою

в три сажени шириною

и длиною в полверсты

чередом идут плоты.

Тяжело буксиру, трудно:

гулевой волне вдогон

тащит маленькое судно —

сразу, может, тыщу тонн.

И чего тут только нету!

Словно странник-великан

много дней гулял по свету

и находки клал в карман:

лом чугунный,

лом железный,

драгоценный лом стальной;

по причине неизвестной

якорь сломанный, кривой;

паровозные колеса,

отслужившие свой срок;

ствол пожарного насоса,

перебитый поперек;

две рессоры ржавой масти

старика-грузовика;

развалившийся на части

полукруг маховика;

обод, погнутый и жалкий,

извлеченный из золы;

лемеха, кронштейны, балки,

одряхлевшие валы;

с расщепленными боками

паровой котел худой;

танки с белыми крестами,

с развороченной броней.

Все заводу пригодится,

все пойдет на переплав,

все в орудья превратится,

снова грозной силой став.

Чародей-завод прожорлив,

виснет зарево над ним.

День и ночь в кирпичном горле

все клокочет черный дым.

Многотрубный,

коренастый,

тучей ставший над рекой,

огнедышащий, горластый,

потерявший сон-покой,

пожирающий бессчетно

уголь,

нефть,

еловый лес,

злые дымные полотна

протянувший до небес,

льющий,

плавящий,

кующий,

грому родственник прямой,

он живет, как мастер сущий,

трудной жизнью тыловой!

Но чего б он ни присвоил

и чего б ни сжег в огне,

в самый краткий срок с лихвою

возвращается стране.

Вот берет магнит-лебедка

щепоть лома в тонну весом

и несет свою находку

с хищным,

жадным интересом.

Вот плывет,

вот повисает,

за добычей бросив слежку,

и звенящий груз бросает

в мульду — круглую тележку.

У тележки нрав серьезный,

так сказать, не нрав, а норов,—

катит мульда с песней грозной

в печь без лишних разговоров.

Лезет мульда к черту в душу,

а за ней десяток цугом —

и порожние наружу

возвращаются с испугом.

Побывать в печи не шутка,

неприглядная картина:

как в аду, красно и жутко,

и до ужаса пустынно.

Гаснет звуков перепалка.

Кран-магнит давно в отставке:

быстро кончилась завалка,

наступает время плавки.

Не создаст воображенье,

не раскроет описанье

это страшное броженье,

это злое клокотанье.

Как живой, металл бормочет!

Презирая муки плавки,

он из твердого не хочет

снова стать послушно мягким.

Но в печи температура

душит,

давит,

наступает,

и железная натура

постепенно уступает.

Гордый якорь уж не якорь,

весь поник с тоской немою,

будто он вовек не брякал

толстой цепью за кормою.

Может быть, еще минута,

и печальный миг настанет —

всхлипнет якорь почему-то,

и его совсем не станет.

Потеряет якорь имя,

захлебнется пузырьками

и смешается с другими

обреченными друзьями.

И начнет бурлить по кругу

все стремительней и пуще,

взвихрив огненную вьюгу,

вулканическая гуща.

Не дыша стоишь в молчанье,

если видишь ты впервые

это мертвое качанье,

эти волны неживые.

А вокруг

июль сверкает.

Говор.

Радость.

Воскресенье.

Люди ждут и наблюдают

смертоносное кипенье.

Людям нужен до зарезу

этот кладезь гневной лавы.

Люди будут из железа

делать памятники славы.

Солнце село.

Даль поблекла.

Час пришел,

пора настала —

вырывается из пекла

голос пленника-металла.

Кто-то властною рукою

где-то что-то отодвинул —

и пошел,

ударил,

хлынул

огнепад струей крутою.

Как неопытному глазу

разглядеть струю такую,

искрометно-огневую,

ослепляющую сразу?

Даже дрожь бежит по коже

(Как поэту жить, не мучась!),

с чем сравнить, чтоб стало схоже,

эту ярость, эту жгучесть?

С крепкой удалью народной,

с боевой порукой братской,

с хлесткой песнею походной,

с русской доблестью солдатской,

с жаркой кровью в наших жилах,

с нашей дерзостью извечной,

с нашей славой, с нашей силой,

с нашей верой бесконечной.

Ушки прошу держать на макушке,

о чем бы я речь ни вел.

Самая главная часть у пушки —

это, конечно ствол.

Пушка,

считай,

без ствола не штука,

как лук без струны-тетивы,

как боевой барабан без звука,

как всадник без головы.

Каждой детали —

своя дорога,

свой на пути приют.

Посмотрим, однако, на дело строго,

как этот ствол куют.

Падает вниз громовержец-молот,

зол и, как бык, мордаст.

Пощады никто у него не молит —

он все равно не даст.

Любо смотреть,

как одним ударом

сводится толщь на нет.

Стонет болванка,

плюет нагаром,

вытягивает хребет.

Там, где горбатое было место,

гладь возникает вдруг.

Так разминают тугое тесто

сильным нажимом рук.

Ловко,

уверенно,

точно,

быстро,

множество раз подряд.

Только белесые брызги-искры

вместо свечей горят.

А в ковочной — ветер горячий злится.

Чад.

Духота.

Жара.

Людям хочется окатиться

попросту из ведра.

И диву даешься, с каким терпеньем

люди весь день куют.

Мало терпенья — с ожесточеньем

песни еще поют.

Нет, не горька им исчадья чаша.

Они на войне. Бойцы.

Вот они —

гордость и совесть наша —

уральские кузнецы!

Вот она,

нация мировая,

люди, что бьют сплеча,

ливнем осколочным накрывая

Гитлера-палача.

Вон как один из них, с виду кроткий,

весело,

напрямик,

в насквозь промокшей косоворотке

действует в этот миг:

ловит пылающую болванку

и набок ее кладет,—

так бронебойщик навстречу танку

один на один идет.

Будет немедленно ствол откован,

и двинется к мастерам,

и каждым в отдельности облюбован

станет казист и прям.

и, может быть, будет еще удобно

после, когда-нибудь,

легким стихом описать подробно

весь его долгий путь:

как закаляют,

как выпрямляют,

ведут на цепях под уздцы,

как исступленно его строгают

с разных сторон резцы;

как с ястребиным упрямством сверла

лезут в нутро винтом,

как в перегретом и дымном горле

долго першит потом;

как его гладят,

качают,

вертят,

ставят затем на дыбы,

как по стальному каналу смерти

тянут змею резьбы;

как он, прямой,

маслянистый,

чистый,

бурям наперекор,

светлый,

ликующий

и плечистый,

идет наконец на сбор.

Радостный говор стали

звонок, как на торгу.

Сходятся все детали

в сборочном, на кругу.

Здесь и светло и гулко,

жить неохота врозь.

Прочно ложится люлька

на боевую ось.

Впредь никакая тряска

пушечке не страшна.

Масленая салазка

в люльку погружена.

Тесно,

надежно, туго

ствол на нее надет.

Держат они друг друга

так же, как их — лафет.

Накрепко все притерто,

начисто, до конца.

Прочность такого сорта

не подведет бойца.

Но чтоб огневого вала

сила была грозна,

прочности пушке мало —

ей точность еще нужна.

И снова кипит работа —

до тонкости, до мечты

подъема и поворота

доводятся все винты.

Работа —

над каждой гранью,

над каждой резьбой внутри.

С пристрастием,

со стараньем

трудятся пушкари.

Работают дружно, рьяно,

как будто в листах брони

не пушку, а фортепьяно

настраивают они.

И кажется, в этом раже

попробуй людей спроси,

и люди тебе покажут,

где «до» прозвучит, где «си».

Прочность — чтоб без износа

сыпало дуло жар,

точность —

чтоб даже носа

не подточил комар!

Чтоб круче,

быстрее,

дальше

тяжелый снаряд летел,

чтоб голос его без фальши

в холодной ночи звенел,

чтоб пушка жила и пела,

чтоб даже не застил дым

угол того прицела,

который необходим!

Сегодня особенно тих и печален

уральский закат над вершинами бора,

певучие звуки дневных наковален

расплавились в море цветного набора.

Как редок он здесь, этот час безмятежный!

Притих зачарованный труженик-город.

И вдруг заколдованный

воздух прибрежный

качнулся, немыслимой силой распорот.

Теперь уже громы помчатся с разгона,

хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.

На мирной, на влажной траве полигона

опять и опять начались испытанья.

— Еще раз! Еще раз! —

хмельной, потрясенный,

кричу я во тьме пушкарю молодому.

Кричу и бегу по дорожке бетонной

навстречу летящему новому грому.

Удар за ударом,

удар за ударом.

Впиваются в небо тугие спирали.

Нет, в песнях Урал прославляют недаром,

недаром несется молва об Урале.

— Еще раз! Еще раз! —

Удары крепчают.

Один одного тяжелее и тверже.

За Керчью, под Яссами нам отвечают,

ответы грохочут под древнею Оршей.

С Урала на запад летят эшелоны,

груженные страшным стальным урожаем.

Приветливым словом, глубоким поклоном,

с великой надеждой мы их провожаем.

Гремит перекличка широкого боя.

Окрестности неба в багровом покрове.

Седой «бог войны» с огневой бородою

нахмурил суровые дымные брови...

1943