Урал грозный

ЯМА И РАЗУТЫЙ «БИТЮГ»[20]

...По сю сторону гор злобно лютовала метель, а за горами, лесами и просторами радостно вздыхала согретая победой земля, и люди плакали от восторга, хватались за оружие и добивали врага. Там старики и женщины выкапывали со скарбом из земли портреты дорогих людей и, как иконы, несли их по улицам. Там над домами взвивались сбереженные красные полотнища и расправляли на ветру рубцы невиданной неволи. Там дети сбегались в стайки и заводили игры вокруг отбитых у врага танков, автоплатформ, пушек и самолетов, там...

Победа волнами раскатывалась по просторам, а здесь уже третью ночь снежная пыль заносила рельсы магистралей, падала под колеса поездов, громоздила сыпучие сугробы, забивала входы в забои, ойкала в заборах, в колючем крошеве трофейного лома. Доменные и мартеновские печи разрывали ее огнями плавок. Она шарахалась, взлетала на заводские крыши, дергала провода, ухала в эстакадах и пронзительно ныла в скрепах колошниковых площадок. Зарева плавок росли и ширились. В их багровом разливе по льду пруда, по пустырям, улицам и переулкам, как в атаку, рядами, вереницами спешили мужчины, женщины, парни, девушки.

— Ну и метель!

— Ничего! Слыхал, что в нашем краю творится?

— Да, да, сейчас узнаем.

Люди протирали заснеженные лица, вливались в заводские дворы и спешили туда, где есть географическая карта,— в партийные комитеты, в красные уголки. Там их обступали видения родной земли, родных заводов, там им слышались радостные крики и победный шелест знамен.

Перед картой толпились идущие на работу, их сменяли идущие с работы, горячие, пронизанные запахом железа, алюминия, плексигласа, травильных кислот, наждака.

Копоть, пыль, пот, борозды усталости — лица будто из бронзы отлиты, а в глазах нетерпение:

— Вот Сталинград...

— Вот Орджоникидзе, Моздок...

— А вот Кубань, Донщина...

— А вот...

— Дайте глянуть. Ух, вот здорово!

Ветер победы шумел над головами. От его буйного гула руки напружинивались, с плеч слетала усталость. Люди с трудом переводили дыхание, будто всходили на вершину. Вот-вот — и каждый увидит свое: кто Черное, кто Азовское море, кто Дон, Кубань или Днепр, или Донец, Кальмиус, Лугань, Миус, шахты Ирмино, Горловки, заводы Краматорска, Константиновки, Харькова, Мариуполя...

У каждого в глазах реяло свое, родное. Руки становились легкими и шевелились,— люди будто летели и по-детски захлебывались словами:

— Во, видишь, где мы теперь?

— А вчера были здесь?..

— К нам уже рукой подать...

— И наши места рядышком...

— Эх, садануть бы «его» да вот так...

Великан в треухе сверкнул глазами, гневно вскинул локоть и как бы смахнул с карты погань...

Слов не было, словоохотливых тоже не было. Парень в кожанке разговорился было, но его остановили:

— Погодь, помолчи, да помолчи же,— и оттиснули прочь.

Он мешал видеть и слышать то, что творится за горами, за просторами. Он мешал вышептывать слова о родных местах, о красоте степей, парков, садов, о сладости яблок, слив, арбузов.

— Пойдешь после работы в Дубовую или в Кленовую балку, а там водичка течет, бересточки кругом, и такая тень, а пахнет мятой, любистком.

Кто-то в упоении шептал о своем поселке:

— У нас по-нашему строили... Глянешь — и сразу видно, что это наш, советский поселок: дома не тяп-ляп или по линейке поставлены, а так, что из них наша звезда получается...

Кто-то вполголоса вспоминал, как от шахты к шахте прокладывали трамвай:

— Мы все сами делали. Техники только трассу наметили, колышки вбили, а остальное мы сами: и выемку земли, и шпалы, и рельсы... Придем всей бригадой с работы, вынем каждый метр земли — и сдавай лопату следующему. А цветов сколько развели. На всех улицах жаром горели. Садовод и цветовод у нас были прямо помешанные на этом деле. Или взять парк наш...

— Нет, вот как мы стадион делали... Вызвали нефтяников сразиться, а стадиона нет. Кинулись в организации, а там говорят — стадион полагается два года строить, иначе, мол, нельзя. Думали мы, думали и взялись сами...

Слова завораживали, перед глазами вставали украшенные собственными руками улицы, парки, клубы, памятники, сады. Кто-то на полуслове оборвал себя и тяжело вздохнул, другой подхватил:

— Да-а, все испоганили, дьяволы.

— В грязь втоптали...

Здесь, у географической карты, запыхавшийся Никита Петрович нашел того, кто ему был нужен. Лицо его посветлело, посоленные временем усы шевельнулись, брови взлетели кверху. Он сзади положил руку на плечо парня в ватнике и жарко шепнул:

— Сидко, комса! Гоп, за мною, дело есть.

Сидор перевел взгляд с карты на стоявшую рядом девушку и недовольно тряхнул плечом:

— Подожди, ну чего еще...

Никита Петрович нетерпеливо пробасил:

— Нельзя ждать. Вся надежда на тебя, гоп!

Сидор глазами сказал девушке, что сейчас вернется, отделился от карты, и лицо его стало таким, будто ему помешали допеть песню.

Никита Петрович вывел его в коридор, притиснул к стене и зашептал. В такт словам он перекладывал с руки на руку обшитые кожей варежки и после каждой фразы требовал ответа:

— Гоп, сообразил, а?

Сидор слушал его угрюмо и глядел в сторону. Никита Петрович понимал, что парня томит усталость, что ему хочется вернуться к девушке, и все настойчивее требовал ответа:

— Ну, сообразил, а?

Лицо Сидора начало оживать, в глазах замелькали искорки, и он одобрительно глянул на Никиту Петровича:

— О-о, а ведь ты здорово обдумал...

— Гоп, не хвали, без тебя знаю, что здорово! Ну? Не тяни! Согласен?

— Согласен!

— О, а я что говорю? Посмел бы ты не согласиться! Что ты после этого за комса был бы? Я всюду искал тебя и в добрую минуту про карту вспомнил. Гоп, хода...

Они надвинули на уши шапки и вышли на пронизанный огнями воющий белесый холод. По сизым окнам цехов сновали тени ремней, рук и голов — там клубился мерный рокот шестерен, звон инструментов, гул тележек, визг точил и шорохи стружек. В этот переплеск вплеталась дробь пневматической клепки, где-то рокотал кран, и рокот его похож был на весенний гром. Откуда-то сквозь метель прорывались стрекот и голубые вспышки электрической сварки. Затем все — и вой метели, и шумы цехов — приглохло — начали перекликаться заводы: закричал один, за ним другой, третий, переплели голоса и повели, повели...

Хорошо поют на Урале в ночную непогоду гудки! Пока поют они, расскажем, о чем шептал мастер транспортного цеха Никита Петрович Вербовой своему земляку Сидору Москалец, комсомольцу и водителю гусеничного тягача, заслуженно носившего прозвище «Битюг».

Началось это вечером. Прекратил работу цех, где делались «фрицевы гроба»: так в шутку рабочие прозвали ящики, в которых завод отправлял на фронт боеприпасы. И вот, в пору, когда с юга летели вести о победе, цех перестал делать «фрицевы гроба»: не было досок. Доски, впрочем, уже были. Уведомление об их прибытии, во всяком случае, было получено, но где они находились, этого никто не знал...

Никита Петрович вынужден был сам заняться этим делом. Он обыскал все линии и тупики товарной и сортировочной станций и, хотя было уже темно, платформы с досками нашел: они стояли среди сугробов, в хвосте бесконечного состава. Метель гнала на них снежные валы.

Метель была злой, настойчивой, но Никита Петрович все и всех перекричал и всех, кого надо, поднял на ноги.

— Гоп, кто вы такие — дубье или советские желдоры? Бойцы Донбасс берут, а вы что? Метель уши залепила?! Гоп, с души не слезу, пока паровоза не будет...

Паровоз нарядили, но вытянуть платформы с досками из сугробов было нелегко, и Никита Петрович пригнал их на заводскую ветку лишь после ночной смены, когда освободившиеся люди уже разошлись, а грузовики и лошади ушли за топливом.

Заводская ветка не доходила до цеха, где делали «фрицевы гроба», переправить туда доски было некому, а главное — не на чем.

Никите Петровичу стало ясно: если он сложит руки, платформы с досками простоят на ветке до утра, до утра не будет «фрицевых гробов», и завод опозорится, а возможно, случится и худшее: вдруг именно тех самых боеприпасов, какие завод мог бы послать в эту ночь,' не хватит на фронте для того, чтобы сломить врага.

— Гоп, так не годится, нет...

Никита Петрович знал силу мелочей. Ого, всякое большое дело, как это ни обидно, состоит из мелочей и зависит от мелочей: мелочь прилипнет к одной мелочи, к другой, к третьей — получится цепь мелочей, а без этой цепи целое уже не целое, а только часть... Нет, он не охотник играть на руку мелочи или мелочам...

Никита Петрович решил, что в основном завод могут выручить два человека: сам он и Сидор Москалец. Правда, у него не было уверенности, что у Сидора хватит на это сил: парень отработал подряд две смены и к рассвету должен вернуться на завод. Но Сидора заменить некем, и Никита Петрович приготовился не только взывать к его чувству долга, чести и дисциплины. Этого, казалось, было уже недостаточно; Никита Петрович решил бить Сидора в самое сердце: твои, мол, старики в эту ночь, может быть, дрожат в ожидании освобождения, а это освобождение, может быть, зависит от тебя, от Сидора... Ничего этого говорить, к счастью, не пришлось. Сидор хотя и не сразу, но согласился помочь. Покорили его и самый замысел Никиты Петровича, и его дальнозоркость, и кипучий жар. Сидору хотелось даже сказать об этом, но в помещении он не посмел задерживать Никиту Петровича, а снаружи слова были уже ни к чему. Сидор только выкрикнул:

— Сделаем, не успеет стриженая девка косы заплести!

Никита Петрович одобрительно крякнул, и они под песню гудков свернули на огни только что отстроенного цеха, куда Сидор из смены в смену подвозил монтажникам оборудование.

«Битюг» стоял под навесом у стены. Сидор и Никита Петрович сняли с него листы фанеры и доски. Он был в полной исправности, сразу же зафыркал, взял на буксир подбитые широкими железными полозьями огромные сани, затрещал выхлопной трубой и, подминая под себя сугробы, двинулся туда, куда указал Никита Петрович.

— Кати прямо, так к ветке ближе будет, гоп!..

Никита Петрович стоял на «Битюге» рядом с Сидором и, покачиваясь, сквозь метель плыл по недавно освобожденному от строительного хлама краю заводского двора. Он был доволен, хитровато улыбался и мысленно прикидывал, в каком цехе можно будет найти для перегрузки досок свободных людей. Больше всего его привлекал мартеновский цех: там тепло, там, вероятно, и людей можно найти,— многие после смены не отважились в метель идти домой. Пускай поспят пока...

Метель вдруг как бы натужилась, с визгом толкнула Никиту Петровича в бок и белесой пеленою заслонила качающиеся в снежной мгле цехи. Он пошатнулся, стиснул рукою плечо Сидора:

— Гоп, что за морока?!

И они оба почувствовали, что «Битюг» кренится, теряет равновесие и стремительно ползет вниз.

Так началась ночная страда. Никита Петрович и Сидор спрыгнули в глубокий снег и в один голос выругались: «Битюг» сполз в хорошо знакомую им яму. Водители заводских машин не раз с проклятьями объезжали эту яму, не раз на собраниях добивались ее засыпки и были уверены, что она уже засыпана. Никите Петровичу и Сидору представился даже наклеенный на щит приказ начальника транспортного цеха. В приказе говорилось, почему яму у нового цеха надо засыпать, кто и в какой срок должен ее засыпать. Кроме того, они вспомнили заметку в цеховой газете об этой яме. Никита Петрович скрежетал зубами:

— Засыпана, чтоб вам руки поотсыхали! А я, дурак, не поглядел, поверил болтунам. В святцы не заглянули, чертовы псаломщики, лягушки заспанные... Гоп, давай, Сидко! Может, выберемся...

Метель запорашивала «Битюг», и он, как попавшая в беду добрая лошадь, покряхтывал и все глубже уходил в снег. Сидор, раз за разом, вертел ручки, дергал рычаги и шептал:

— Нет, не берет...

— Пробуй, пробуй, вот язва египетская...

Но машина взвизгивала, стонала — и ни с места. Метель как бы издевалась над бессилием «Битюга», все щедрее вздымала над ним снежную пыль и заносила его.

Никите Петровичу и Сидору то и дело казалось, что они своей тяжестью мешают «Битюгу». Они спрыгивали в снег и почти молили:

— Да ну же... Ведь бой идет, а ты... нну-у...

Никита Петрович даже дергал гусеницу, а Сидор, разъярившись, обозвал «Битюга» клячей и стал поносить его:

— У-у, задохнулся, поганец! Какой ты после этого комсомольский тягач. Ну-нну-у... Черт ты лысый, а не «Битюг»! Мы хвалили тебя, а ты...

И это как будто помогло: «Битюга», казалось, охватил стыд, он натужился, стал подминать под себя снег и пошел, пошел! Вот он уж вздыбил передок, готовясь выпрыгнуть из ямы, но в нем что-то заскрежетало, охнуло и захлебнулось глухим, почти человечьим криком: «Не могу-у!» «Битюг» подался назад и, будто оправдываясь,— делайте, мол, что хотите,— не могу,— затарахтел нутром и замер.

Сидор в отчаянье крикнул:

— Разулся! Честное комсомольское, разулся! Ах, голова моя бедная!

Они ощупали «Битюга» и безнадежно махнули руками: «Битюг» разорвал на себе гусеницу. Вот это и вызвало крик Сидора:

— Разулся!

Обуть «Битюга», то есть поставить его на гусеницу, связать или склепать скрепы гусеницы, э-э, для этого прежде всего надо было вытащить самого «Битюга» на ровное место. Сделать это мог хороший грузовик или тягач, а где его взять? Да если бы тягач и подвернулся, обуть «Битюга» ночью, в метель, все равно не удалось бы. Стало быть, в яме или возле ямы, но «Битюг» простоит всю ночь, оборудование в новый цех с рассвета поступать не будет, а цех этот через несколько дней должен уже работать... Должен!

— Ух, нечистая сила! Спишь, халява, бюрократ недобитый...

Слова эти должны были бы падать на голову того, кому приказом поручена была засыпка ямы, а в действительности летели в метель, та глумливо подхватывала их и уносила в пустоту. Никита Петрович не мог не почувствовать, что он смешон в своей ярости. Когда это дошло до его сознания, он взъярился еще сильнее и хлопнул Сидора по плечу:

— Но, Сидко, давай, гоп, за мною! А если это назло сделано, так я им...

Никита Петрович на бегу снял варежку и кому-то погрозил кулаком.

В мартеновском цехе было жарко и до ломоты в глазах багрово. У барьера крайней печи хлопотали облитые пламенем сталевары. По желобу в ковш с непередаваемым рокочущим звоном лилась сталь, через край ковша по носку в обмазанные глиной короба стекал шлак. Из соседней печи сталь была уже выпущена, разлита, и над нею в канаве роились звезды; изложницы, куда она была вылита, люди прикрывали листами железа и так торопились, будто перед ними были ульи, из которых могли улететь рои пчел.

Красота и сила плавки на этот раз не тронули Никиту Петровича и Сидора. Они пробежали вдоль штабелей стальных слитков и начали оглядывать цеховые конторки, красный уголок, закоулки на литейном дворе и на площадке у печей. Никита Петрович не ошибся, и голос его то и дело гремел над спящими:

— Ага, браток! Гоп, вставай, нужен, дело есть!..

Никита Петрович и Сидор расталкивали людей, призывали в свидетели своей правоты Сталинград, весь фронт, Донбасс, доказывали, заклинали, молили,— все было пущено в ход, и человек пятнадцать двинулось за ними.

Метель рвала полы тулупов, забиралась под ватники, запорашивала глаза, но доски, слетая с платформ, стуком простреливали вой, визг и ледяные шорохи снега. Когда работа окрепла, Никита Петрович побежал в гараж и на конный двор. Часть машин и лошадей вернулась, но людей уже не было. Опять пришлось ошаривать углы, будить, кричать, заклинать, призывать. В конце концов, Никита Петрович примчался к ветке на грузовике, затем на санях. Следом за ним шли еще подводы, и он, как бы маня их за собою, махал руками и кричал заиндевелому возчику:

— Гоп, золотой мой, погоняй! В поле летом день год кормит, а на войне удача от минуты зависит. Соображаешь? От одной минуты! Гоп! Орудуй, хлопцы!

Доски летели на грузовики, на сани, а Никита Петрович уже бежал в цех и долго мучился там над устаревшим ненавистным телефоном. Телефон дребезжал, зумкал в его руках, хрипел, а он взывал к центральной станции, чертыхался, ворчал и кое-как связался с нужными людьми. Едва грузовик и подводы выбрались из сугробов, ящичный цех осветился. Женщины, распахнув двери, втаскивали доски и метлами обметали их. Взвились голоса ленточных пил. Доски разлетались на части и окуривали цех ароматами леса. Вскоре застучали молотки. Готовые «фрицевы гроба» ложились на тележки и штабелями уплывали через дощатый коридор в секретный цех.

В цехе у Никиты Петровича была своя конторка, но близилось время смены, и он повел усталого Сидора не к себе, а в красный уголок:

— Гоп, давай часок куриным делом займемся, соснем...

Они сдвинули скамьи и улеглись на них. Пол покачивался под тяжестью проходивших за стеною тягачей и убаюкивал их. Спали они не долго, и все же Никита Петрович успел увидеть хороший сон. Когда его разбудили, он прежде всего осудил этот сон и осудил за то, что он не вовремя приснился:

— На шее беда, а в голову сладкое лезет. Снились, понимаешь, Сочи. Забрался я будто в санаторий и выхожу на балкон. Солнце светит, а море такое голубое, ну, прямо, как глазок моей внучки. Вот, лучшей минуты не выбрало присниться. Гоп, Сидко, в баню, а баня нам будет, добрая будет баня, но ты не тревожь зря молодого сердца...

Никита Петрович взял Сидора под руку и ободряюще пояснил:

— Ты, знай, молчи, я все на себя возьму: я, мол, приказал из ямы выбираться и надорвал «Битюга»...

— А чего ради ты будешь выгораживать меня? — возмутился Сидор.— Оба виноваты...

Никита Петрович дернул его за локоть:

— Как это оба? Кто оба? Гоп, шевели мозгами Ты государственно гляди на все, а не как-нибудь...

Сидору не хотелось спорить, и он подумал, что Никита Петрович, как многие старики, упрям и самолюбив: виноват, но изворачивается, хочет переложить свою вину на кого-то еще. Мысль эта тут же показалась Сидору вздорной, и он отбросил ее. В чем виноват Никита Петрович? Ящики были нужны, и он поступил правильно, иначе он не мог поступить. Да, и все же его поступок будут осуждать, называть своеволием... И пускай называют. Иное своеволие порою выше правил, раз эти правила бесполезны, а своеволие полезно. В чем дело? Не попади «Битюг» в яму, Никиту Петровича благодарили бы за находчивость и умение поднять людей на неотложное дело. Авария помешала ему сделать так, как он задумал, и поставила его замысел вверх ногами. Но причина этого кроется не в нем: яма оказалась не засыпанной, а она должна быть засыпанной. Да, а вдруг тому, кто должен был засыпать ее, указали не ту яму, и он засыпал другую — мало ли на заводе ям?— тогда...

Мысли спутались в усталой голове Сидора, и привести их в порядок он не успел: дверь в конторку начальника цеха скрипнула, и за нею сразу же началось то, что Никита Петрович назвал баней.

Начальник цеха вскочил со стула:

— А-а, явились...

Из-за случая с «Битюгом» он вынужден был раньше явиться на завод, от разговоров и звонков у него уже ныла голова: все требовали немедленно заменить «Битюга» тягачом (а свободного сильного тягача не было), все твердили, что из-за него монтажники в новом цехе уже отстают, из-за него этот цех в срок не приступит к работе, из-за него...

— Кто вам разрешил ночью трогать тягач? Куда вас несло в метель? Вы кто, новички? Старый партиец, комсомолец, а что делаете? Вместо того, чтобы подавать пример, вы...

— Да ведь «фрицевых гробов» не было, платформы с досками простояли бы всю ночь, и за это нам, гоп, влетело бы... Вот мы и хотели...

— Я не обязан знать, чего вы хотели! Я здесь ведаю не вашими хотениями, а военным государственным делом!.. И отвечаю за это дело я, а не вы! Я не позволю подрывать единоначалие. Я не потерплю у себя тарарама...

И прочее, и так далее. Начальник цеха прерывал Никиту Петровича и Сидора, стыдил их, распекал, даже насмехался над ними:

— Возмечтали! Может быть, в герои захотели, а виноват я! Донимают и парят не вас, а меня! Яма, яма... Не прикрывайтесь дурацкой ямой. Плевал я на яму!.. Я решительно поставлю о вас вопрос, и в приказе вы с перцем, как следует, будете помянуты...

— Но ведь мы...

— Слушать не хочу! Вам что-то почудилось? Надо было по старинке перекреститься, чтоб не чудилось, и не делать глупостей...

Голос начальника гремел, пронизывал, казалось, потолок и взвивался к самому небу. В это время вошел редактор заводской газеты. Крик начальника дорисовал ему случай с «Битюгом»,— все было ясно, расспрашивать не о чем. Редактор молча глянул на Никиту Петровича, на Сидора, молча прошел в соседнее помещение, то есть в конторку Никиты Петровича, и снял телефонную трубку.

Перегородка была тонкой, и голос редактора доносился к начальнику цеха внятно. Редактор велел сократить первую полосу сверстанной газеты и на освободившемся месте поместить заметку о «Битюге». Случай с «Битюгом» он изложил по телефону так, что Никита Петрович крякнул и потянул Сидора к выходу:

— Гоп, Сидко, а то еще в контрреволюционеров обернут нас! Ха, да засыпь эта халява яму, разве о нас так говорили бы? Но яма, видишь ли, ни при чем, главное, что мы не спросились, не благословились, единоначалие нарушили. Только у какого черта я среди ночи мог это самое благословение взять? Вот заковыка... О, и ты прибежал?

Этот крик относился к распахнувшему дверь смуглому бровастому секретарю цехового партийного коллектива. Никита Петрович схватил его за локти и встряхнул:

— Поздно, брат, прибежал! Гоп, нас тут уже под орех разделали и в газете на потеху продергивают. Но мы с тобою старые други-приятели, а какой я, ты еще по Донбассу знаешь... Так вот! Гоп, всем людям объясни: почему яма у нового цеха не засыпана?.. А та самая... Ха, вот-вот, бумажкой, приказом засыпали ее. К черту бумажки! Бумажками обманывают, а я верю им и слепым кутенком, гоп, вместе с «Битюгом» падаю в паршивую яму. Вот, давай ответ, шуруй! С души не слезу! Я вам не жевжик из-под стрехи, я вам...

Голос Никиты Петровича долго еще прорывался из цеха в контору. Сник он за воротами и сник, казалось, оттого, что там было безмятежно тихо и ослепительно бело: метель улеглась, небо отливало бирюзою, солнце золотило заводские дымы, а клубы пара превращало в набегающие друг на друга огромные жемчужины.

Никита Петрович в удивлении вскинул голову и, как бы призывая в свидетели чистое небо, спросил:

— Во, видало такую пакость? Виноват кто-то, а мы с Сидком отвечай, а?

Небо не ответило ему, и он устремился на главный пролет между цехами. Там женщины лопатами и метлами убирали снег. От мелькающих платков, рукавиц, тулупов, юбок и валенок рябило в глазах. Никита Петрович прищурился и, размахивая руками, побежал навстречу пятитонке:

— Стой! Говорю, стой! Садись, Сидко, кати и покрепче закручивай! Я тебе сейчас пришлю самых злых ребят!..

Пятитонка тянула трос, ворчливо стронула с места «Битюга» и медленно потащила его. Переваливая через край ямы, он тяжело качнулся, и с него посыпались и поползли комья снега.

— Давай вперед! Еще на полметра! Еще! Хорошо!

«Битюг», гремя порванной гусеницей, стал на очищенное от снега место. Сидор начал обметать его, а когда пятитонка скрылась, сказал:

— Вот и себя осрамили, и тебя в инвалиды загнали. А почему? А все потому, что...

Ответить Сидору помешали крики и смех. Пятеро парней в ватниках — двое впереди, трое сзади — шумно везли к «Битюгу» поставленный на полозья огромный промасленный ящик. Они с хохотом подкатили к Сидору. В ящике были ломики, длинный лом, кувалда, домкраты, слесарные инструменты, заменяющий наковальню кусок рельса и прутья железа. Парни оглядели, ощупали «Битюга», вооружились инструментами, подставками и набросились на него:

— Ну, давайте! Разом-раз! Еще-о раз!..

«Битюг» дрогнул, подался чуть-чуть вверх, потом еще, еще и через несколько минут был уже частью на домкратах, частью на деревянных подставках.

Парни были уверены, что авария произошла по вине Сидора, и сочувственно спрашивали его, как он летел с «Битюгом» в яму, не разбил ли голову. Сидор отшучивался и помогал им выдирать из снега гусеницу, расчленять порванное место, снимать и выпрямлять погнувшиеся скрепы.

Никита Петрович был занят на ветке и не мог видеть, с какой неохотой обувался «Битюг», с какой дьявольской легкостью парни приводили его «в боевой вид». Когда Никита Петрович прибежал к месту своего ночного позора, Сидор уже заправлял машину, а парни собирали в ящик инструменты и фукали на руки.

— Готов?! Ну, Сидко, гоп, наверстывай, а то голова от галдежа гудит. Виноваты мы или не виноваты — это особый разговор, а дело стоит, гоп...

В эту минуту вдруг из снега возникла с ног до головы облитая солнцем девушка в сером тулупчике. Сидор растерялся: вчера он стоял с нею перед географической картой, не раз провожал ее до общежития, не раз думал о ней и не мог решить, отчего она такая и почему от нее пахнет мальвами. Ее появление почти ослепило его: раз она сама пришла, значит, она думает о нем, значит... Он был уверен, что девушка прежде всего спросит, почему он вчера не вернулся к географической карте, и ему было досадно: придется рассказывать об этой глупой яме, о «Битюге». Ему не хотелось говорить об этом, а голубоватые глаза стремительно приближались. Девушка выдергивала из снега ноги в коричневых валенках и синей юбкой как бы заметала за собою следы. Снег сверкал, и юбка сверкала. Должно быть, от этого двор, клубы пара и дыма представились Сидору голубоватыми веселыми пятнами. Но вот девушка крикнула:

— Товарищ Вербовой, к начальнику!

Крикнула, и Сидор нахмурился: это была не та, совсем не та девушка. Глаза у нее не голубоватые, а карие, и лицо не то, и нос не такой...

Он сдвинул брови и склонился к машине. Никита Петрович заторопил его и пошагал за девушкой. Он не видел, как «Битюг» брал на буксир сани, но его фырканье и тяжелую поступь слышал за собою и с удовольствием вдыхал крепкий, золотой от солнца, холод: Сидор и «Битюг» не подведут, нет, конец телефонным звонкам, всем этим разговорам...

Улыбка шевельнула его усы, но донести ее до цеховой конторы ему не удалось: в цехе, на щите, он увидел свежий плакат: яма, в яме на боку лежит «Битюг», перед ямой стоит сам он, Никита Петрович, с победно развевающимися длиннейшими усами, а под его ногами глазастая обидная надпись.

— Во, уже намалевал, понял, значит, в чем гвоздь,— пробормотал он, и ему стало жарко, почти душно: из конторы вышел редактор цеховой газеты.

Никита Петрович указал на плакат и строго спросил:

— Гоп, правильно это?

— Точно! Нарисовано, правда, наспех, но нарисовано правильно, не взирая на лица.

— Значит, виноват, по-твоему, я?

— Точно, не я же «Битюга» в яму загонял?

— Вот именно, что ты! Гоп, слушай! Кто в газете писал, что яма засыпана?! Ты! А я, дурак, поверил тебе и виноват? У-у, балаболка!

Последнее слово Никита Петрович как бы подхватил на варежку, подбросил его к лицу редактора и сердито шагнул к начальнику цеха:

— Ну, опять будет разговор про «Битюга»?

Начальник притворился, будто не замечает его раздражения, и тихо сказал:

— Ты присядь, Петрович, и давай о доменных печах подумаем. Я боюсь, что на железном руднике люди по горло в снегу сидят, а по телефону успокаивают нас. У нас руда завтра может кончиться. Забудь все, езжай на рудник, ставь на ноги живых и мертвых. Наладишь, выспись и сменишь меня. Машина у ворот ждет, вот ее номер...

Лицо Никиты Петровича залила краска стыда: он еще утром должен был узнать, что творится на руднике, но не сделал этого. «Яма заморочила». В досаде он не обратил внимания даже на то, что ему подали не разбитую заводскую таратайку, а новенькую машину главного инженера. Заметил он это только в пути и, заметив, крякнул: раз подали машину главного инженера, значит, с рудой плохо, значит, заводу грозит беда...

— Гоп, это хуже хужего,— вслух пробормотал он.— И все будут ручками размахивать, сваливать все на метель: занесло, мол, заледенило... Гоп, и занесло, раз рудник открытый, а вы зевали. Здесь вам не Донбасс, здесь и погода не та, и люди не те...

Никита Петрович запнулся и вспыхнул: пф, чего это он раскаркался? Урал не Донбасс, люди не те. А чем плохи здесь люди? Сразу не улыбаются и не обнимают тебя? И хорошо делают. Зато какие мастера! Какое чутье у них! Иной чуть ли не на слух определяет, уварилась сталь или не уварилась. По звуку находят в машинах изъяны. Ха, не сразу верят новому, неповоротливы... Есть грех, верно, от старинки не совсем отвыкли, но поворотливыми люди делаются не сразу, нет. Ишь, чего захотели! Чтоб каждый не ждал распоряжений, а находил в себе эти распоряжения, чтоб умел изобретать, улучшать, бороться за улучшения да еще не падать при этом духом,— ха, легонькое дело! Вот он, Никита Вербовой, сам себе ночью отдал приказ и правильный отдал приказ, а что вышло? Плакат вышел, хе... И что же ему, сладко, что ли? Не мучит его? А к вечеру газета выйдет с заметочкой. И все это надо переварить, не растеряться, не обидеться. Легче всего обидеться и махнуть на все рукою: не буду, мол, стараться, раз вы бьете с плеча; буду, мол, делать отсюда и досюда, а дальше ни-ни, дальше не моего ума дело! Это легче всего.

На этом Никита Петрович умолк и жадно припал к окну. На пустыре, по вылизанному ветром ослепительному снегу, танкисты объезжали не совсем еще готовые чумазые танки. Снег взлетал, курился и сверкал над ними. В снежной пыли под боевыми башнями Никите Петровичу вдруг почудились головы сыновей, и ему показалось, что он думает о пустяках и не едет, а ползет, что шофер бережет обитую кожей новенькую машину главного инженера. Он зубами сдернул с руки варежку, стукнул в стекло и будто выстрелил:

— Гоп, гони! Чего жалеешь эту фитюльку?!

У конторы рудника витрины с портретами лучших рудокопов были наискось занесены снегом. Сердце Никиты Петровича сжалось и заныло. Он свернул на свежепротоптанную тропу, прошел немного и насторожился, издалека долетел говорок отбойного молотка, знакомо зарычала машина и что-то тяжело ударилось о железо. Он вытянул шею, пошел быстрее и посветлел.

Из-за скалы выплыл великан-экскаватор. Он, как всегда, деловито вгрызался в бок горы, насытившись, мерно повернул верблюжью шею, раскрыл челюсти, и смешанная со снегом и глиной руда упала на железную платформу. Слева великану подражали другие экскаваторы. Паровозы подталкивали под их челюсти платформы. Чистые рельсы сверкали в глубокой снежной траншее.

Никита Петрович охватил все это подобревшими глазами и загрохотал:

— Одолели метелицу? Вот это земляки! Гоп, обнимаю за ухватку, но трясти буду, ой, буду... Нет, нет, вы по-украински не гакайте и по-уральски не чокайте. Мне руды на броню, руды, руды! Не спали? Завируха одолевала? Вот — удивили! А у нас на заводе лето стоит и арбузы зреют. Погода была хваткая, кто спорит. У меня эта погода в печенках и под печенками на скрипке играет. А слыхали, что на Донбассе делается?

Рудокопы, оказалось, знали более свежие вести, но Никита Петрович сделал вид, будто уже слышал их, и подхватил:

— Вот, идет бой, а для боя что нужно? Гоп, руда! Руда — главный кит, а на китах, говорили старики, весь свет стоит. Не сдавать, гоп, ни-ни.

Он расспрашивал, как дрались с заносами, рассказывал о заводе, хлопал варежками и, не прощаясь, по шпалам побежал туда, где промывали и обогащали руду.

На погрузочной площадке было почти пусто, и это отпугнуло от Никиты Петровича радость:

— Еще не подали? Вот дьяволы!

Он кинулся к ненавистному телефону и так «мучил» его, так ярился перед ним, что даже в распадке под горою слышно было:

— Центральная? Да будь ты неладна! Центральная? Спишь, что ли? Металлургический два! Занят? Фу-у, дьявол! Поторопи!..

Он выбегал наружу, оглядывал выработку обогатительной, промывочной фабрик, запасы непромытой руды и возвращался к телефону:

— Центральная? Ой, да не трави души, она еще делу нужна! Гоп, металлургический два... Кто? Я, я... Сходственно идет дело! Успеем! Но ты не спеши цвести да радоваться! Платформ обещанных еще нет. Скажи Фоме, чтоб нажал. Да живо там! Все! Центральная? Дай сортировочную! О, вот повезло! Ты что ж это? Где твое слово? Стыдом завод обратать хочешь? Послал? Ну-у? Сколько? Мало! Додашь? Когда? Сколько? Не подведи! Нельзя, сам знаешь...

До сумерек бегал Никита Петрович по руднику, а больше всего «висел» на телефоне. Тревога отошла от его сердца, когда прибыли составы платформ. Он оглядел их, заулыбался, по всей линии — от рудника до завода — по телефону взял с людей слово, что составам с рудой задержек не будет, и почувствовал, что трое суток спал урывками и ел на бегу.

— Фуу, кажется, все. Вот когда, Никита, тебе автомобильчик главинжа был бы кстати...

Мысль, что он может не дозвониться в заводоуправление и потеряет у телефона час, а то и больше, вызвала в нем ощущение, похожее на зубную боль, и он двинулся в город пешком.

Холодная темнота зыбилась перед глазами, над заснувшими досадными мыслями о «Битюге» проплывали новые заботы: о предстоящем собрании, о ремонте жилых бараков, о контроле столовой, о добыче материалов для починки в цехе валенок. Подумать об этом он собирался утром, когда голова будет свежей. Да, да, ни о чем не надо больше думать, хватит... Сейчас придет он домой, по-уральски, у порога, снимет валенки, разденется, смоет трехсуточную грязь, поест, выпьет стакан горячего малинового настоя с аспирином — верное, испытанное средство! — поговорит с домашними — и спать, спать...

Отдых уже брал его в теплые руки, заглаживал царапины обид, снимал с плеч усталость, утишал боль и вдруг, будто рассердившись, оттолкнул прочь. Нет, похоже, спокойно поесть и заснуть ему не удастся. Невестка, наверное, уже вернулась с завода и принесла газету. Жена прочитала в газете о случае с «Битюгом» и, может быть, лежит теперь с больной головой. Никита Петрович фыркнул и заворчал:

— Поверила? Ну, и верь, гоп, верь и сыновьям на фронт напиши: вот, мол, батька вам про работу все расписывает, а сам в такую пору машины в ямы сажает и подводит завод. Пиши, чего ж. Раз в газетах пишут и на плакатах малюют, и ты пиши, пиши-и...

Никита Петрович хмыкал и посмеивался, будто речь шла о пустяке, но досада клевала сердце, и он сердился на самого себя: все оправдываешься? Черное хочешь сделать белым, а оно, гоп, не выходит и не выйдет: ведь «Битюг» в яме был, посадил его в яму ты, стало быть, в газете написали правду, но тебе не нравится это, ты рычишь...

— Правда? Гоп, где правда? — вслух возмутился Никита Петрович,— Правда — вот где, в сердце, а кто туда заглядывал? Грязью обмазывать, гоп, пальцами показывать — глядите, какой Вербовой! — это всякий может, а заглянуть, разобраться кишка тонка...

Никиту Петровича охватил приступ слабости, и слова спутались. Он остановился, притиснул к груди руки, сомкнул веки и шепотом брезгливо сказал самому себе:

— У-у, хрыч старый, раскудахтался. И в газете тронуть нельзя тебя, подумаешь, цаца какая...

Он перевел дыхание и с минуту вслушивался, как холод пощипывает края век. Затем ему почудилось, будто перед ним зажгли свет: в закрытые веками глаза вступила багровая мгла и зароилась золотыми, зелеными и голубыми пятнами.

— Вот еще морока.

Никита Петрович распахнул веки и встрепенулся: темноты уже не было. Под горою, на заводе, в доменной печи пробили летку. Расплавленная руда в ослепительных звездах бежала по желобу. И чем выше нарастал ее поток, тем шире охватывало багровое зарево цехи, прилегающие к заводу дома, улицы, мост. С моста свет перекинулся на пруд и побежал по простору. Его игра на снегу как бы разбудила домну на заводе, где работал он, Никита Петрович, и она тоже брызнула огнем. Ее зарево, разрастаясь, прыгнуло через дома и побежало к зареву над горою. Оба зарева сплелись, как бы подталкивая друг друга, взлетели кверху и встали над городом пламенными воротами...

1943