Урал грозный

СТАРЫЙ КОРОЛЬ[12]

Сирень цвела. Высокие и пышные, как облака, кусты ее пестрели цветочными гроздьями — белоснежными, светло-сиреневыми, темно-малиновыми и фиолетовыми. Такой сирени, как в садике у Степана Данилыча Карпова, ни у кого в рабочем поселке не было. Он вывез эти кустики с юга, когда после двух десятков лет разлуки опять вернулся на родной Урал. Молодым слесарем он уехал искать счастья на южных заводах. «Нравный ты парень — чего тебе дома не сидится?» — уговаривали его, но он упорно стоял на своем: «Обижают Урал, заводы у нас хиреют, позади других шлепают — здесь мастерству не научишься».

В конце двадцатых годов уже солидным мастером своего дела слесарь-лекальщик Степан Данилыч вернулся в родные места: его Урал «зашевелился», а родной завод неузнаваемо вырос.

Когда началась война, многие старики вернулись к своим станкам, а Степан Данилыч, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, ни на день не отрывался от своих лекальных тисочков.

Едва рассвело, а Степан Данилыч уже возился около своей сирени: подметал, обрезал сухие ветки, звонко лязгая садовыми ножницами. Овдовев несколько лет назад, Степан Данилыч еще сильнее пристрастился к своему «сиреневодству», как шутила его дочь Таня.

Последние дни Степан Данилыч с особым удовольствием возился в своем садике: все вокруг буйно и щедро цвело и благоухало... Только успел он ахнуть от восторга,— распустилась самая крупная ветка белой махровой сирени,— как его вдруг окликнули: у решетки сада стоял худенький высокий юноша, почти подросток.

— А... Юра! Вот ранний гость!..

— Степан Данилыч... Папа очень просит вас сейчас же зайти к нам,— сказал Юра.

Степан Данилыч взглянул в его большие испуганные глаза и не придрался к тому, что посетитель не заметил великолепия, среди которого находится.

— Что, Алексею Васильевичу опять хуже?

— Да... пожалуйста, пойдемте со мной.

Алексей Васильевич Панков жил по соседству. Его кровать с высоко поднятыми подушками стояла у распахнутого окна, и он все-таки задыхался. Больной повернул к Карпову остроносое лицо и просительно улыбнулся:

— Степан, старые мы с тобой друзья, росли вместе...

— Верно, другого такого друга у меня нету,— растроганно подхватил Степан Данилыч.

— Спасибо... я, видно, уже не жилец на белом свете, а ты еще вон какой у нас бравый... одно слово — король! Помнишь, как в Николаеве да в Таганроге нас, лекальщиков, королями звали ?

— Как не помнить? — гордо усмехнулся Степан Данилыч и поправил на крупном носу очки в золотой оправе.— Таких мастеров, как мы с тобой, тогда на заводе и не было. В те годы наша профессия была редкая, что камень-самоцвет.

— А вот теперь меня сын заменит. Сегодня он аттестат получил, среднее образование закончил. Старший сын на фронте, а младший желает тоже лекальщиком стать, как и я. Перепоручаю Юрия твоему мастерству. Возьмешь его под свое начало? Он уже давно слесарным делом интересуется.

— Будь спокоен, Алеша, все в него вложу, что сам знаю,— торжественно пообещал Карпов.— Да только ты, брат, не раскисай, мы с тобой осенью еще на охоту пойдем.

— Нет, уж где там...— безнадежно вздохнул Алексей Васильевич.— Ты мне сына обещай...

Он тяжело закашлялся, карие, такие же большие, как у сына, глаза налились слезами.

— Будь спокоен, слово сдержу,— ласково и твердо сказал Степан Данилыч.

Юрий вышел проводить его. Степан Данилыч задержался у калитки — ему стало жалко бедненького, расстроенного юношу.

— А ты в отца пошел, не из бойких,— с ласковой усмешкой ободрил он Юрия,— Отец твой тоже был тихий, а на выдумку, в работе дошлый, будешь по его поступать, многого хорошего добьешься... Ну, мне на завод пора... Да! Танюшка тут о тебе недавно спрашивала — ты что к нам редко заходишь?..

— Мы с Таней довольно часто видимся...

— Ничего, ничего, заходи, я тебе сирени подарю. Ну, прощай пока.

Степан Данилыч поправил на носу очки и пошел, солидно постукивая старой кизиловой палкой с кавказской насечкой. Голос Юрия Панкова вдруг опять окликнул его.

— Ты что? — удивился Карпов.

— Вы не сказали, когда мне быть у вас, а я хочу сегодня же начать, Степан Данилыч.

— Хм... какой ты, брат, прыткий.

— Да ведь я уже завтра на завод пойду — время же военное...

— Что — время... все-таки я постарше тебя, ты бы сначала меня должен спросить, ну да ладно, приходи сегодня.

— Спасибо, Степан Данилыч, приду.

Карпов продолжал свой путь, уже чем-то смутно недовольный. Ему вспомнилось, как он учился мастерству. Первого своего учителя, слесаря Павлуху Каменских, шестнадцатилетний Степан искал для начала целую неделю — у Павлухи случился очередной запой. У этого сумасброда приходилось все «вытягивать по ниточке». Он учил, когда на него «находил стих», но и за это его надо было благодарить. Потом Степан перешел к пожилому слесарю Шамову. Тот был медлительный человек, с гулким, как из бочки, басом и дремучей бородищей, любил говорить притчами, лишних вопросов не терпел и требовал, чтобы ко всему им преподанному ученик относился «с трепетом». Каждый мастер был на свой образец. И сколько надо было иметь терпения и настойчивости, чтобы, завися от характера и повадки многих учителей, копить опыт и набираться мастерства. А этот мальчишка зеленый желает, видите ли. «сегодня же начать» и сам время назначает, будто учеба такое простое и легкое дело.

Это смутное раздражение Степан Данилыч сохранил на весь день. Дома, садясь обедать, он рассказал дочери о своем последнем разговоре с Юрой Панковым.

— Меня, помню, покойный Шамов учил: «С трепетом к мастерству подходи, ты еще кулик на болоте, тебе еще грош цена, коли мастером себя назвать не можешь... ты на меня, учителя твоего, снизу вверх смотри, как все равно на икону... в моих руках твоя судьба: хочу дураком оставлю, хочу умным сделаю!»

— Ну, папа,— усмехнулась Таня,— то совсем другая эпоха была!

Белолицая, с густым румянцем, с крупным, как у отца, носом и ярким, словно ягода, ртом, Таня сидела в своем цветастом сарафанчике, широкоплечая, крепкая, как и сам Степан Данилыч в дни юности. Только ему тогда не приходилось задориться и спорить со старшими, а эта, шестнадцатилетняя, чуть что, сразу, как дудка, свой голос подает.

— Эпоха, эпоха! — проворчал Степан Данилыч.— Уж очень вы прытки все!.. Юрка мне осмелился сказать: «Я уже сегодня хочу начать...» Ишь ты, «я хочу»!.. А чего я хочу, учитель твой, ты сначала об этом спроси. Эпоха совсем другая, согласен, уважаю ее, но мне, старому мастеру, ты, молодяшка, наособицу окажи уважение, ну, сделай такое снисхождение моему характеру...

— У-у, какой хитрый! — звонко расхохоталась Таня...— На это, папка, у нас времени сейчас не хватит... Ах, вот и Юра пришел!

— Ну вот,— проворчал Степан Данилыч,— даже пообедать от души не можешь... Ну, да ладно!.. Ничего. Садись за стол, Юрий Алексеевич.

— Спасибо, Степан Данилыч, я уже обедал.

— Ну, чаю выпей. Налей ему, Таня, стаканчик. Пей, Юра...

— Это можно, спасибо.

После чая Степан Данилыч тут же на терраске начал свой первый урок. За сорок лет заводской работы он мог насчитать не одну сотню учеников, но ученье он со всеми начинал одинаково: первым делом знакомил будущего лекальщика с инструментом. Степан Данилыч привык гордиться своей профессией: кузнецом, сталеваром, фрезеровщиком, по его мнению, мог стать всякий, а вот его, лекальное дело — что музыка, не всякий может овладеть этим тонким мастерством точности. Гордился Степан Данилыч и набором лекальных инструментов, которые собирал много лет. И в цехе работал он собственными инструментами, которые носил в кленовом полированном ящике, похожем на футляр для скрипки. Но главной гордостью Степана Данилыча были иогансоновские плитки.

— Вот! — торжественно сказал Степан Данилыч, бережно ставя на стол большой плоский баул из темно-красной кожи.— Вот тебе, братец мой, контрольные плитки или концевые калибры — наши неподкупные контролеры. Наша, брат, специальность престрогая, как сама правда.

Степан Данилыч уже забыл о своем утреннем раздражении. Его бритые, дрябнущие щеки вспыхнули румянцем увлечения. Нежным, словно обнимающим движением он поднял крышку баула. На искрящемся бархате травяного цвета, как рассыпные лепестки сказочного цветка, засверкали в своих гнездах плитки из драгоценной закаленной стали.

— Вот они, наши контролеры неподкупные, но и водители тоже! Хочешь ты готовое изделие проверить, или новый рабочий калибр создать, или инструмент на станке установить, или какое приспособление разметить,— всюду они, стальные голубчики, твоему разуму помогут. Только ты глаз свой да руку упражняй, наистрожайше следи за каждым движением своим!.. Ведь ты, лекальщик, к чему призван? Дать рабочему инструмент, да не какой-нибудь, а измерительный инструмент. А ты знаешь, что это такое — измерительный инструмент?

— Точный инструмент, которому рабочий совершенно может доверять,— не задумываясь, ответил Юрий.

— Смекаешь, именно верить, да. Ты, лекальщик, чтобы какой-нибудь калибр довести до его безукоризненной точности, вот этими несравненными плиточками пользуешься или вот этим микрометром, или вот этим штанген-циркулем, или вот этими притирами... а рабочий, которому твой измерительный инструмент дадут, ни о чем таком может и не знать. Он, может статься, на заводе еще недавно, а без инструмента он, словно без души. Человек верит безусловно, что мать и отец ему только добра желают,— так же он и инструменту своему верит. Ежели вообразить так: вот человек вдруг перестал верить инструменту, который держит в руках,— что же это такое будет? Да будет полный развал, сумасшедший дом.

— Так на инструменте же марка должна быть,— осторожно вставил Юрий.

— Марка, да! — гордо вскричал Степан Данилыч.— У нас на заводе главная марка — моя! А уж моя марка — окончательная. Инструмент, моей фамилией помеченный, уже никто проверять не будет,— это, братец ты мой, дело такое же верное, как то, что после ночи солнце встает!

Степан Данилыч разгладил пышные, пропыленные сединой усы и молодцевато закрутил их тонкие, еще темно-коричневые концы. Всегда, разговорившись о мастерстве, он чувствовал себя сильнее, моложе и даже красивее. Невольно расправив плечи, он застегнул на все пуговицы свой старомодный чесучовый пиджак (тридцать лет такие носил летом) и горделиво прошелся по скрипучим половицам терраски.

— Нами, мастерами, жизнь держится!.. А сейчас и особенно: мы, уральцы, на весь честной мир Советский Союз прославляем. Но и во всякое время, братец ты мой, помни: ты, лекальщик, всех рабочих снабжаешь мерилом, и значит тебе провираться нельзя — ни-ни!.. Понял?

— Безусловно.

— Хм... безусловно! Это тебе, сосунок, легко сказать, а знаешь ли ты, почему именно лекальщик должен работать без единой ошибочки?..

Первый урок по правилам Степана Данилыча уже подходил к концу. Обычно после этого вопроса он делал многозначительную паузу и строго, испытующе и вместе с тем лукаво смотрел на ученика. В эту минуту «старому королю» доставляло каждый раз по-своему неповторимое удовольствие наблюдать, как на молодом лице отражается волнение или даже некоторая растерянность перед множеством новых и серьезных мыслей о предстоящем труде. Степан Данилыч любил, чтобы в эту минуту ученик впивался в него взглядом, ожидая ответа на вопрос: почему же в самом деле лекальщик никогда и ни в чем не имеет права ошибаться?

Но Юрий Панков сидел тихо и смотрел совсем в другую сторону и, казалось, думал о чем-то своем.

— Очень понятно,— сказал Юрий, словно не Степан Данилыч, а он должен был отвечать,— можно представить себе: если я, лекальщик, например, на полмиллиметра ошибусь, то и другие, если не заметят, еще дальше заберутся, а потом и танк нельзя будет собрать.

— Это тебя отец надоумил?— сухо спросил Степан Данилыч.

— Нет, просто я сам дошел.

— Гм... прыткий какой. Ну, ладно. Довольно для первого раза.

Утром, придя к себе в цех, Степан Данилыч уже застал там Юрия Панкова. Что-то незнакомое заметил он на худеньком длинноватом лице и, всмотревшись, понял: Юрий подстригся. Еще вчера на его матовых щеках, возле ушей, чернели тонкие косицы черных волос, которые Таня насмешливо называла хвостиками. Теперь хвостики исчезли, лицо словно сразу повзрослело. На Юрии была отцовская темно-синяя спецовка, плечи ее немного висели, но держался он подобрано и даже немного важно. Степан Данилыч любил аккуратность в одежде и точность во времени и про себя похвалил Юрия. Но, вспомнив вчерашний, против его воли закончившийся «без аппетита» урок, Степан Данилыч ощутил вокруг себя какое-то неудобство, незримый урон, в котором был повинен Юрий. Его большие искрящиеся карие глаза тоже чем-то не понравились Степану Данилычу: этот Юрка Панков, которого он давно ли качал вместе с Таней на коленях, кажется, любит делать по-своему,— упрямый тихоня!

До начала смены еще оставалось четверть часа. Степан Данилыч разложил на своем столе инструменты, потом опять убрал их в шкафчик и приказал Юрию:

— Расставь все, как было.

Юрий, словно обрадовавшись, быстро и уверенно положил все вещи на свои места.

Степан Данилыч показал Юрию одно из первоначальных заданий по обмеру и обращению с микрометром и занялся своим делом.

Скоро Юрий заявил, что у него все готово.

— Как? Уже? — удивился Степан Данилыч. Он придирчиво осмотрел работу, все было сделано правильно.

— Что ж, ладно,— наполовину похвалил он и дал новое задание. Юрий выполнил его за пять минут до конца смены.

— Я бы еще что-нибудь успел,— попросил он, смотря на учителя почти умоляющими глазами.

— Больно ты, братец мой, торопыга,— проворчал Карпов.

Через неделю, когда он шел с завода мимо квартиры Панковых, Алексей Васильевич окликнул его. Сегодня больной сидел у окна.

— Отдышался нынче? — спросил Карпов, пожимая слабую руку товарища.

— Вроде и так. Знаешь наше дело — старых сердечников: вчера глаза под лоб, а сегодня уже на небо гляжу,— улыбнулся Панков.— Радость у меня: письмо от фронтовика получил.

— Ну-у? Поздравляю, поздравляю, как он там, Сережа-то?

— Жив-здоров, слава богу. Пишет, что их часть в гвардейскую переименована — хорошо дрались. Значит, и мой Сергей немецких гадов громил, как надо. Дай-ка письмо, Юра!

Из глубины комнаты вышел Юра и молча подал отцу письмо в самодельном конверте. Прижимая письмо к груди, Панков вдруг счастливо засмеялся:

— Да заходи ты к нам, Степан Данилыч, письмецо вместе прочитаем — очень здорово Серега пишет!

Степан Данилыч зашел и сел рядом с Панковым.

— Куда я опять очки задевал?— суетился Панков.— Память стала никудышная... А, потом найду. Юрка, читай письмо!

— Да ведь я уже дважды его читал.

— Ничего, ничего. Веселые слова приятно слушать.

— «Дорогие мои папа, мама и Юрик! Первым долгом сообщаю важное и радостное для меня известие: нашей части присвоено звание гвардейской — значит, мы хорошо дрались! Сегодня утром мы принимали наше гвардейское знамя».

Юрий вдруг закашлялся, помахал письмом и сказал хмуровато:

— Ну, о самом главном я уже прочел.

— Нет нет, все читай,— даже рассердился отец.

— Экой ты неулыба, братец ты мой! — укорил Степан Данилыч, подумав при этом: «Давно ли совсем ребенком был, вся душонка видна, а теперь на, возьми его: тугоносый какой-то, не узнаешь, что у него на уме».

— Что ты читаешь, словно во сне! — опять рассердился Панков на сына.— Брат свою боевую жизнь описывает, а ты...

— Ну хорошо, папа, хорошо,— примирительно сказал Юрий и бойко дочитал письмо.

— Вот какой у нас Серега — богатырь! — сияя, повторил Панков.— Хоть бы одним глазом на него, голубчика, посмотреть!

— Жалко только, что письмо так долго до нас шло — целых два месяца,— как бы мимоходом заметил Юрий и ушел куда-то. Отец посмотрел ему вслед.

— Вижу, иззаботился мой парнишка,— шепнул Панков.— Как он у тебя, старается?

— Гм, ничего. Да только ты, похоже, ученого ко мне учиться послал.

— Ну, какой там ученый, просто парень присматривался, глазок у него острый. У него ведь сначала намерение было на инженера-конструктора учиться. А тут я нынче свалился, он вдруг решил: тебя заменю, папа! И пошел на завод. Если он тебя будет слушаться плохо, немедля мне скажи, я ему строгое внушение сделаю!

Степан Данилыч хотел было сказать: «Ох, уж лучше бы он плохо слушался, было бы легче!»

Через несколько дней Карпова опять посетила эта мысль: да, ему было бы легче, если бы Юрий представлял собой нерадивого ученика. Степан Данилыч, если замечал в юноше способности, умел быть терпеливым учителем и день за днем следил, как все ярче расцветало в человеке умение, точная и смелая хватка в работе. А этот тихоня хочет расцвести сразу, одним махом, не ходить бы ему, а на коне скакать!

Степан Данилыч только что закончил доводку нового измерительного инструмента. Несколько небольших вещиц из нержавеющей стали, казалось, источали чистейшее сияние. В длинноватых цилиндрической формы головках Юрий увидел голубое сверканье неба и зеленый веночек заводского сквера и восторженно вздохнул:

— До чего же прекрасно сделано!

Степан Данилыч гордо усмехнулся:

— Для мастера это обычное, каждодневное дело.

— Эти калибры для новых мощных танков?

— Точно. Для новых танков.

— Эх! Я бы такой калибр сделал!..— И Юрий с загоревшимся взглядом взял один из калибров и нежно повертел его в руках, любуясь на него, как на цветок.— Эх, я бы сейчас такой сделал!

— Много захотел! — кратко сказал Степан Данилыч и с оскорбленным видом почти вырвал калибр из рук юноши — еще никто и никогда не осмеливался так просто и дерзко возмечтать о работе наравне с ним, «старым королем»!

Как-то после обеда, шагая по широкому пролету цеха, Степан Данилыч увидел впереди, под высоким сводом арки, свой участок. У его стола облитый голубым светом июньского полдня стоял Юрий Панков и что-то делал у тисочков. Он казался маленьким, будто нарисованным, но контур его наклоненной головы и профиль худенького лица сияли стальной четкостью.

Степан Данилыч остановился, против воли засмотревшись на него: само будущее стояло у его стола, неотвратимое и ясное, как это уральское небо в начале июня.

Юрий работал, забыв обо всем, и в равномерности его движений чувствовалась знакомая Карпову с юности страстная собранность всего существа, когда человек знает, что делает все правильно и удачно.

От налитого голубизной окна, от худенького профиля и тонкой фигуры у лекального стола веяло как бы воскресшим ароматом и светом далекой юности, но эти воспоминания еще прибавляли горечи обиде.

«Пусть я ближе, чем ты, к смерти, на глазах у всех с моего святого места снимать!» — сложилась было в нем гневная мысль, но тут же привычное любопытство к работе другого заставило Степана Данилыча осторожно подойти к своему месту: да чем же, в самом деле, занят этот упрямый мальчишка?

Юрий, стоя спиной, не замечал никого. Перед ним в безупречном порядке были разложены инструменты Степана Данилыча. Легким движением Юрий сменил притир и пустил в обработку другой. Степан Данилыч ревниво взглянул на смугловатые пальцы Юрия — о, как знакомо ему это, глазом, сердцем, всем доступным человеку чутьем рассчитанное касание металла к металлу, более нежное, чем ласка смычком скрипичной струны. Пальцы Юрия, умные, нервные пальцы лекальщика, не только точным, но и вдохновенным движением обрабатывали притиром выступ калибра. Степан Данилыч узнал его: это был один из крупнокалиберных мерительных инструментов для нового типа танка.

Юрий вынул из тисков новенький, сияющий калибр,— и лицо его вспыхнуло горячим румянцем. Будто не веря себе, он большими искрящимися гордостью и победой глазами смотрел на сверкающий металл, который только что получил жизнь в его руках.

— Откуда калибр достал? — сурово спросил Степан Данилыч.

Юрий вздрогнул. Румянец его словно смыло матовой бледностью.

— Я... у шлифовальщика выпросил. Мне мастер разрешил. Я... я... хотел себя испытать, думал — до вас успею...

— Ты думал,— зло и горько повторил Степан Данилыч,— а вот что я о тебе подумаю, о том у тебя заботы не было. Ты уже до того дошел, что уж тайком-бочком калибры таскаешь...

— Вы обо всем скоро узнаете, почему я так делаю... Сейчас я не могу об этом сказать...

— О хорошем во всякое время можно заявить,— холодно сказал Карпов, всем своим видом показывая, что не верит ни единому слову ученика.— Поди к своему месту и делай, что тебе указано.

Юрий отошел подавленный, но не сраженный, его пологие брови хмурились, будто даже распушились от упрямства, которое сверкнуло из-под опущенных ресниц.

«Ишь ты! Разъярился, что я ему помешал!» — зло и насмешливо подумал Карпов и украдкой, став к Юрию спиной, принялся рассматривать калибр, оставленный на столе. Калибр был еще не совсем доведен до требуемой точности — тут учитель действительно помешал ученику,— но и в таком виде он мог принять эту работу, и ему, «старому королю», не зазорно было бы закончить ее. Несколько раз Степан Данилыч бросал потом взгляд на эту работу, сделанную юношеской, но уверенной и строгой рукой, и сердце его все сильнее ныло, словно от незаслуженного оскорбления и несправедливости. Что же это такое? Он собирал, копил мастерство по крупинкам, как золото, тратил на это годы, а тут мальчишка, только по наслышке знающий о страданиях, какие терпело старшее поколение, подходит к мастерству, как завоеватель. Мастерство, драгоценнейший клад человека, он хватает, притягивает к себе, как ветку, отягощенную сочными плодами. В старину тайна мастерства приобреталась, словно редкий дар, и открывалась скупо, как створка раковины, которую одолевают исподволь, терпеливо действуя острием ножа. А вот такое зеленцо, как Юрий, пренебрегая временем, хочет все захватить сразу. «Должна же быть справедливость в этом вопросе! — повторял себе Степан Данилыч.— Мне кровью, потом досталось, я каждый камень ногой чувствовал, а этот — на-ко: ухвачу, мол, птицу за хвост, только мне и заботы».

Вскоре Степан Данилыч убедился, что все это не так, что обидеть его Юрий и не помышлял. После работы ученик попросил разрешения проводить Карпова до дому — есть неотложное дело.

— Шагай, улица для всех,— сухо ответил Степан Данилыч.

Юрий зашагал рядом, почти касаясь его плеча, и это почему-то раздражало и обижало Карпова.

— Степан Данилыч, вы, конечно, помните, что в первый же день я дал сто процентов нормы,— начал Юрий.

— Ну, помню. Дальше что?

— Через день я дал сто сорок. Потом два дня подряд по сто восемьдесят. Потом регулярно стал давать по двести. Теперь я выполняю уже по триста процентов задания, брака не имею, замечаний мне тоже не было... и все-таки... Вы мне разряд задерживаете!

— Я тебя задерж... ты с ума сошел, парень!

— Да, да! Я хочу все быстрее расти на работе, а вы меня задерживаете. Вы меня все к земле пригибаете... подумайте об этом, Степан Данилыч!— с отчаянием, прерывающимся голосом крикнул Юрий и вдруг, побледнев, сорвался с места и побежал, будто бы какая-то мрачная, тлетворная сила гналась за ним.

— Стой!— опешив, закричал Степан Данилыч.— Стой, дикий ты!..

Но Юрия уже и след простыл.

— Фу ты... батюшки! — пробормотал Карпов. От неожиданности его даже в пот бросило. Ему вдруг пришла в голову мысль, что Юрий Панков, может быть, страдает, но не хочет показать этого другим,— есть ведь люди, которые не выносят, чтобы их жалели. Он и сам такой... Этот Юрка Панков, которого он на коленях качал, вырос в какого-то мудреного парня.

«Просто понять невозможно, какая у него заковыка в голове!» — досадовал Степан Данилыч.

Вечером, смутно недовольный собой, он сидел у окна, рассеянно следя, как тускнел один из любимых его кустов темно-лиловой сирени. Последние лучи солнца сначала роились на ней, как золотые скопления пчел, потом, разлетаясь понемногу, вспыхивали пучками искр то в махровых соцветиях, то на концах листьев — и, наконец, погасли. Куст еще недолго рдел, потом стал ржаветь и, словно запекшись, почернел и слился с томительной, как предчувствие, темнотой.

С некоторых пор Степан Данилыч разлюбил вечера. Тьма напоминала ему о старости, о закате жизни. Вечером цветы пахли крепче, но и в аромате их как будто дышала неотвязная печаль. И сейчас она, как тихая привычная ломота, давила на плечи, хотелось молчать, отдаваясь каким-то неясным воспоминаниям, потаенно-теплым, как и это плывущее в ночь небо.

На дорожке вдруг заскрипел песок, и раздались знакомые голоса дочери Тани и Юрия Панкова.

Степан Данилыч, сам не зная почему, потушил папироску и полузадернул кружевную занавеску.

Светлое платьице Тани заструилось в лунном луче. Тонкая фигура Юрия застенчиво затемнелась рядом с нею. Они сели на скамью, продолжая начатый разговор. Они только что вернулись из кино и делились впечатлениями о картине, критиковали игру какого-то артиста, потом принялись восторгаться песенкой, которую пели герои фильма. Таня предложила подобрать мелодию на гитаре. Принесла гитару. Оба поочередно стали щипать струны и заспорили:

— У тебя это не получается, Юра!

— Ничего подобного — самое то!

— Ты верхнее «до» берешь, а здесь явное «си».

— Ну, взял «си» — и вышла дисгармония... слышишь?

Их звонкие голоса летели к ночному небу, как встревоженные бубенцы. Степан Данилыч слушал их, усмехаясь в усы: ему было приятно, что дочь переспорила Юрия — с характером девчонка, умеет постоять за себя!

Наконец мелодия была подобрана, каждый поочередно сыграл ее. Гитара зазвучала легко и верно, и молодые свежие голоса слились с ее басовито-бархатным звоном. Песня была незнакомая, задумчивая, и Степану Данилычу стало грустно.

«Поют... Молодость... Уже без меня Татьяна будет в года входить. Вот школу окончит, выберет себе дорогу жизни... глядишь, к тому времени и война на нет сойдет... Вот как распелись... уральские соловьи!»

Ему очень хотелось курить, но, боясь спугнуть их, он сидел тихо и глядел на звезды. Но тех, молодых, однако, что-то спугнуло. Гитара вдруг замолкла. Они таинственно зашептались, словно не доверяя этой поздней тишине. Временами из шепота вырывались отдельные слова и фразы: «Петю не возьмем...»

— Да! У него не тот характер...

— А вот Виктор...

— О, этого можно — не сдаст!

— Таня?

— Тоже очень хорошо.

— Федю стоит взять?

— Гм... Федя? Знаешь, этот до середины доедет, а потом скажет: «Ну, ребята, гребите вы, а я чуть посижу!»

Она язвительно засмеялась.

«По Быстрине прокатиться собираются!» — догадался Степан Данилыч.

Быстриной называли бойкую речку, что, вытекая из озера, неслась дальше в каменистом, круто падающем русле и через двадцать километров расшибалась небольшим водопадом. Быстрина была любимым местом лодочных гонок молодежи.

«Ну, конечно, на Быстрину компанию себе подбирают! — подумал опять Степан Данилыч.— Ну и пусть их попраздничают хоть иногда!»

Но через минуту он понял, что не угадал: они затевали что-то другое.

— Да скорее бы, скорей! — вдруг нетерпеливо вздохнул Юрий.— Знаешь, Таня, я прямо-таки не могу дождаться, когда это мое желание сбудется, наконец!

— Сбудется! — успокоила его Таня.— Я тебе говорю!

Опять заговорили тише. Несколько раз Степан Данилыч слышал, как Юрий произносил имя Сережи — старшего брата-фронтовика. Потом вдруг Юрий встал, потянулся, вскидывая к небу ладони, раскрытые так жадно, словно он хотел собрать в них все лунные лучи.

— Ах-ах, Таня, Таня! Вот, поверишь ли, что бы я ни делал, даже очень приятное для глаз, все равно думаю только об одном, самом главном.

— Так и надо,— твердо похвалила Таня.— И все наши десятиклассники, которые дали обещание, тоже, знаешь, торопятся изо всех сил.

— Да, да, все силы отдавать! — подхватил Юрий, и опять упорство и нетерпение зазвенели в его еще ломком голосе.

«Что вы такое задумали?» — так и просилось на язык Степану Данилычу, но он хорошо знал характер дочери: какая гроза обрушилась бы на его бедную голову, если бы он вдруг так некстати обнаружил себя.

За ужином Таня была молчалива. Только ее широкие каштановые брови, словно помогая ее мыслям, то расходились над крупным с горбинкой носом, то опять ложились спокойно. Глаза ее щурились, а длинные стрельчатые ресницы, бросая тень на круглые щеки, будто нарочно закрывали ее взгляды.

Степан Данилыч, наконец, не выдержал:

— Ей-ей, ты что-то задумала, Танечек!

— Может быть,— загадочно бросила дочь, поведя плечом.

— Вот и сказала бы, с отцом поделилась бы заботой своей.

— Придет время — скажу,— важно пообещала Таня и, будто сердясь, заявила, что простокваши есть не будет и отправляется спать.

Сирень отцветала. Любимая густо-малиновая сирень Степана Данилыча с каждым днем все сильнее схватывалась ржавью, махровые ветки сжимались, темнели, как застоявшееся вино на дне стакана. Фиолетовые еще держались, а на светло-сиреневую и белую сирень просто тоска брала смотреть. Степан Данилыч уже не щелкал садовыми ножницами, не гулял по аллейке, подковой счастья огибающей его домик, и вообще старался не замечать любимых цветов.

Он уходил на завод, смутно раздраженный картиной умирания.

Когда однажды, по обычаю чуть не за час до начала смены, Степан Данилыч пришел в цех, его встретили неожиданно и даже поздравительно.

— Ученичок-то твой как шагает: вчера четыреста пятьдесят процентов загнул!

— Молодчина-парень!

— Что говорить — нынешнее, военное поколение растет быстрей быстрого!

— Да и значит — учитель хорош.

— Радоваться можешь, Степан Данилыч: славного богатырька воспитал!

Степан Данилыч неопределенно усмехнулся, облачаясь в свежевыглаженную серую сатиновую спецовку.

— Что же, глядишь, на шестой разрядец такой парнишка вытянет?— продолжали приставать к нему.

Степан Данилыч неторопливо выпростал из-под спецовки лацканы чесучевого пиджака, разгладил их, поправил черный старомодный галстук «бабочкой» и, сузив глаза, заговорил таким тоном, будто все присутствующие неискусно пытались обмануть его:

— Шестой разряд!.. Эко, шутники выискались, право! Вам бы разряды эти, как яблочки спелые наземь сшибать — больно скоро вы, уважаемые! Разряд — дело священное, над ним попотеть надо...

— А если нет времени для того, чтобы потеть?— раздался вдруг голос Юрия: никто не заметил, когда он занял свое место в самом конце длинного стола против углового окна. Он смотрел на всех большими светящимися глазами, его голос звучал медленно, веско, и только пятнышко румянца, смешно рдеющее почти у самого уха, выдало его волнение.

— Я вот хочу вас всех спросить: чья дорога к мастерству была круче: ваша или наша? Вы скажете, конечно, наша дорога куда легче и шире.

Кто-то ввернул:

— Время для вас, детки, дорожки укатало.

— Вот именно!— благодарно подхватил Юрий.— Время! Позор нам, молодым, если мы по укатанной-то дорожке еле-еле да еще в поту будем плестись...— и он даже прервал себя хохотком, направленным, как понял Степан Данилыч, на его, учителя, седую, еще ничем не опозоренную голову. Это был вызов. Степана Данилыча бросало то в жар, то в холод: вот как отблагодарил его этот хитрый тихоня!

До обеденного перерыва он работал, ни разу не взглянув в сторону Юрия, будто и не было ученика. О, этому дерзкому мальчишке вообще не бывать больше его учеником, так он и скажет сегодня же его отцу!

Перед окончанием смены Степан Данилыч, не глядя на Юрия, приказал:

— После работы поведу тебя к отцу: будем тебя стыдить — оба!

Юрий молча наклонил голову.

Выйдя из проходной, Степан Данилыч холодно приказал Юрию не отставать от него.

— Еще убежишь! — фыркнул он.

— Нет, зачем же,— спокойно возразил Юрий и послушно пошел рядом.

«Ишь ты! — возмущенно думал Карпов.— Еще какие-то штучки выкидывает!»

Степан Данилыч исподлобья следил за юношей, ища в лице его следы смущения и стыда. Но странно: Юрий шагал рядом с такой готовностью, что, казалось, именно такой развязки он хотел.

— Стой! — вдруг крикнул Степан Данилыч.— Ты что так ходко шагаешь?

— Шагаю, как и вы,— чуть улыбнулся Юрий.

Степан Данилыч совершенно вышел из себя, затопал и застучал об асфальт своей кизиловой палкой.

— Ты меня улыбочками не дразни!.. Подлец ты — вот ты кто! Ты своих мыслишек от меня и отца все равно не скроешь!

— И совсем не собираюсь скрывать,— твердо сказал Юрий и вдруг пошел совсем близко, почти касаясь Карпова плечом.

— Скажите, Степан Данилыч,— спросил он вдруг, требовательно взглянув на учителя большими искристыми глазами,— почему вы хотите, чтобы я подражал только вам? Ведь вы этого хотите?

— Стой! — и Карпов остановился от неожиданности.— Погоди, к чему ты это? Ну, допустим, я этого хочу, и что худого подражать мне? Что худого, ну?

Юрий серьезно усмехнулся:

— Не в этом дело. Вы мне все хорошее давали, спасибо вам за это. Но подумайте: неужели наши советские двадцать пять лет прошли для того, чтобы подражать тому, что было... сорок лет назад?!

— Что же, тебе учеником быть неохота?

— Зачем вы так говорите! Без ученичества невозможно. Однако вы ученик, и мы ученики — это совсем разные люди.

— Вот те на! Я не рабочий класс, что ли, был тогда?

— Рабочий класс, да. Но вспомните, Степан Данилыч, тогда рабочий класс в Верховный Совет не выбирали, и у вас тогда ордена Трудового Знамени и быть не могло.

— Ну... верно,— неохотно согласился Степан Данилыч.— Тогда над нашим братом хозяин сидел.

— Ага! — торжествующе воскликнул Юрий.— А теперь мы сами хозяева. Я хоть и ученик, а тоже хозяин. Я тоже для фронта как можно больше сделать хочу — и быстрее. Вот какие мы стали, мы — ученики ваши.

Он передохнул, вскинул голову, и Карпов вдруг увидел его строгое, повзрослевшее лицо с упрямыми ершистыми бровями.

— А мне мало того, чтобы только вам подражать, мало! Мы еще хотим бойцам подражать, полководцам... фронту! Нас таких очень много, мы ждать не хотим...

— Погоди,— вдруг хмуро прервал его Степан Данилыч,— куда мы идем? Мы же к нашему дому повернули?

— Туда и нужно,— опять потребовал Юрий.— Нас с вами сейчас Таня ждет. Я с ней уже сговорился.

— Таня?— опешил Степан Данилыч.— Да вы что задумали, ребята, черти вы этакие?

— А вот и Таня бежит навстречу — увидала нас. Таня-я-я! — и Юрий, как флагом, замахал ей кепкой.

Дочь бежала навстречу большими прыжками, как любил бегать в юности Степан Данилыч. Широкая в плечах, тонкая в талии, легкая, взмахивая круглыми загорелыми руками, она словно летела над землей, и ее цветастый сарафан пестрым вихрем летел вместе с нею.

— Что? Уже приговоренного ведешь? — звонко крикнула она отцу и, топнув ногой, остановилась.

Отец увидел ее гневно играющие брови и взгляд, выражающий готовность к нападению, которого он не ожидал.

— Ну! По какой статье будешь Юрия судить?— еще злее крикнула Таня и вдруг, стиснув отцовский локоть, сказала скороговоркой с еще незнакомой страстью и азартом:— Слушай, папа, вот если ты и после этого разговора будешь упрямиться и мешать нам, я... я прямо-таки вот на глазах у тебя лучше зарежусь, чем от своего отступлюсь!

— Фу ты, батюшки! Что ты меня пугаешь, Танька! — почти взмолился Степан Данилыч, вдруг поняв, что они двое сильнее его.— Что ты мелешь, Таня?

— А вот что,— и она сверкнула глазами,— что ты нам воевать мешаешь?

— Воевать?

— Да.

Степан Данилыч посмотрел на серьезное и важное лицо Юрия и вдруг понял, почему тот был так уверенно спокоен и совсем не походил на виноватого.

Пообедали торопливо, будто на вокзале между звонками.

— Мы, комсомол, организуем молодежные фронтовые бригады, или, как их еще называют, бригады мстителей,— рассказывал Юрий,— но (он значительно встряхнул кулаком)... условия у нас строгие... только тот считается достойным, кто дает постоянно от двухсот до трехсот процентов...

— А ты вон уже четыреста пятьдесят,— ввернул было Степан Данилыч, но Юрий спокойно пресек:

— Мне иначе нельзя: комитет комсомола метит меня в бригадиры...

— И ты, папа, конечно, понимаешь, какое это бригадирство,— добавила Таня, и с таким напором, что отцу только осталось кивнуть головой: да, конечно, он понимает.

Степан Данилыч, слегка оторопев, смотрел на молодые лица, освещенные густым золотым солнцем позднего полдня, и будто только теперь понял их выражение. Все, к чему привык его взгляд, будто улетучилось с этих лиц, как дымная пленка, и острая, взрослая новизна глядела на него, как неожиданно яркий взор, открывшийся из-под мглы. Только теперь Степан Данилыч заметил, что серые глаза Тани, обведенные тонкими кольцами первого раздумья, смотрят умно и смело, что черты ее лица, теряя свою расплывчатую округлость, приобрели какую-то новую волнующую четкость, что ее полудетски пухлые губы сложились задорно и твердо. И хотя все это новое было мило и понятно, Степану Данилычу стало совестно, словно он что-то прозевал или, как ротозей, пятясь назад, чуть не разбил фонарь, который освещал дорогу.

— Какого же черта вы мне до сих пор ничего не сказали? — растерянно и сердито спросил он.

Юрий с упреком взглянул на него:

— Но... сначала я верил, что вы сами свободно, без всяких напоминаний... а потом, когда увидел, что вы не хотите об этом подумать...

— Да, не хотел подумать... это верно,— смутился Карпов.

— Потом я стал торопиться еще по одной причине... сразу боялся ее открыть...

Юрий передохнул и добавил просто:

— Степан Данилыч, наш Сережа убит на фронте.

— Сережа? Убит? — пораженный, повторил Карпов.— Но ведь вы письмо получили.

— А... письмо! Оно дошло, когда Сережи уже не было на свете. Вот я и решил только тогда об этом горе папе сказать, когда будет мне чем его заслонить. Не терзайся, мол, папа, вот я тебя на заводе заменил, и смотри, чего я достиг!.. И ему легче будет перенести...

— Конечно, легче! — подхватил Степан Данилыч.— Так оно, Юрка, и будет!

«Трудно же ему было, бедняге!» — с той же совестливой нежностью подумал он. Степан Данилыч вдруг почувствовал себя зрителем, который, опоздав на сеанс, смотрит картину с конца. Ему стало стыдно и больно, что он, по натуре добрый и немало испытавший в жизни человек, из-за упрямства своего не присмотрелся с самого начала, что Юрий стремился вперед, еще и страдая за брата и отца. Еще никогда Степан Данилыч с такой ясностью не представлял себе, что он должен делать.

— Так оно и будет, Юрка!— с еще большим подъемом повторил Степан Данилыч. С какой-то ему самому еще незнакомой удалью он разгладил пропыленные сединой усы и добавил властно:

— Я тебя, братец ты мой, до шестого разряда дотяну!.. У меня уже восьмой разряд, а тебя я до шестого доведу! Я его годами добивался, а ты в месяц-два дорогу пробежишь,— ладно, получай, воюй!.. Только ты у меня держись, старайся!

И Степан Данилыч стал рассказывать, как это произойдет и что потребуется от Юрия, чтобы «испытание на разряд прошло с блеском».

Ему казалось, что все в нем распахивается — мысли и желания, и чем больше он жаждал отдавать их, тем все легче и радостнее становилось ему. Он видел устремленные на него влюбленно-внимательные взгляды Тани и Юрия, и казалось: богатству его, которое не боится ни бурь, ни тления, ни злой руки, не будет конца.

Степан Данилыч проснулся, как всегда, рано. Утро вставало солнечное и обещало жару. Но сирени совершенно завяли. Бывшие махровые соцветия, будто перегоревшие на огне, темнели сухой ржавью. Но сегодня они напоминали не о смерти, а ржавели, как железо, что, попав в шихту, плавится и кипит новым молодым жаром. После ночного дождя сердцевидные листья сиреневых кустов, чистые, шелковистые, блестели и дышали сочной молодой свежестью. И, пожалуй, впервые в жизни сад и без цветов показался Степану Данилычу живым и прекрасным.

1943