Урал грозный

ВЕЧЕР ТРУДНОГО ДНЯ[23]

Какой сегодня был трудный-трудный день!

Утром, как обыкновенно, Софья Демидовна ходила в сельсовет, приняла сводку по радио и переписала ее в трех экземплярах: один она повесила у входа в сельсовет, второй отправила в правление колхоза, а третий принесла в школу.

В школе была обычная утренняя картина: на крыльце уже толпились ученики, а Прокофьевна еще домывала пол в коридоре и никого не пускала. Двадцать три года между Софьей Демидовной и Прокофьевной шла война из-за мытья пола. Софья Демидовна приказывала мыть по вечерам, а Прокофьевна приводила тысячи доводов, почему лучше мыть утром; самый сильный довод заключался в том, что к вечеру у Прокофьевны «разыгрывалась поясница»,— и всегда за этим доводом следовала убийственная, как выстрел из тяжелого орудия, фраза: «Ну, и ищите молодую и здоровую!» — и Прокофьевна победоносно удалялась по гулкому коридору, а Софья Демидовна затихала в своей комнате, огорченно чувствуя, что не в силах расстаться с грубиянкой Прокофьевной ни за какие блага.

Утро было холодное, сырое, ребята на крыльце шмыгали носами и пританцовывали в ожидании, когда Прокофьевна впустит их в школу. При виде директора они закричали нестройно: «Здравствуйте, Софья Демидовна!» — «Здравствуйте, здравствуйте, ребята»,— ласково и важно ответила Софья Демидовна и с спокойным лицом вошла в школу, не показывая, что сердце ее клокочет от негодования против Прокофьевны.

Прокофьевна, увидев ее, выпрямилась и подбоченилась; все было готово для кровопролитного сражения; но из учительской шли две молоденькие учительницы, комсомолки, и одна на ходу спрашивала: «Софья Демидовна, что в сводке?», а другая сообщала: «Софья, Демидовна, у Сюткина, кажется, корь, что делать?» — и Софья Демидовна только сказала Прокофьевне, проходя:

— Чтобы это — в последний раз.

В ответ Прокофьевна окунула тряпку в ведро и, шлепнув ею о пол, распустила по коридору длинную грязную лужу.

В учительской Софья Демидовна поговорила с учительницами, потом школа наполнилась топотом ног и детскими голосами, загремели парты, залился звонок,— Софья Демидовна взяла журнал и вошла в класс как раз в ту минуту, когда Прокофьевне надоело потрясать звонком и в школе воцарилась относительная тишина.

Софья Демидовна села к столу и сквозь очки оглянула розовые, умытые детские лица, обращенные к ней. Каждого из этих ребят она знала со всеми его способностями, слабостями, хитростями, заботами. Знала, у кого какая семья, кто как питается, кто чем болел. Знала, что у худенького, узкогрудого Кости Рябкова мать недалекая и жадная — все молоко возит в город на рынок и на вырученные деньги скупает мануфактуру, а дети сидят без молока; и никак не убедишь ее, что нельзя так делать! А у круглолицей, чистенькой Кати Гладких мать, напротив, из кожи лезет вон, чтобы ее дети жили не хуже, чем при отце, который с начала войны был на фронте. Все знала Софья Демидовна, ведь она вела этот класс уже четвертый год.

— Читали сводку, ребята?

Прочесть успели не все, и она в нескольких словах рассказала о вчерашних победах Красной Армии; потом вызвала к доске Шуру Данникову.

Это была неспособная и ленивая девочка, переросток, не по возрасту занятая своей наружностью и костюмом. Из года в год Софья Демидовна терпеливо билась над нею, на дополнительных занятиях часами вдалбливала в нее знания, старалась вызвать интерес к учению, разжечь честолюбие, расшевелить этот дремлющий, нелюбознательный мозг... Всякий раз после этого Софья Демидовна чувствовала страшную усталость и боль в печени, а Шура плачущим голосом жаловалась девочкам:

— Чего она ко мне цепляется, других вызывает в неделю раз, а меня — чуть не каждый урок!..

И сейчас Шура покрыла всю доску неуклюжими цифрами, безнадежно запутавшись в простой задаче, а Софья Демидовна, наводящими вопросами помогая ей выпутаться, хмурилась и потихоньку терла себе рукой поясницу, чувствуя, что опять поднимается тупая, сосущая боль, от которой к вечеру у нее пожелтеют белки глаз и начнется тошнота... И, следя за Шурой, она в то же время думала, что Костя Рябков, наверно, опять сегодня не завтракал — что-то бледный он и вялый, словно не выспался...

Прозвенел звонок.

— Рябков, зайдешь ко мне в кабинет.

В кабинете на столе стояла большая кружка с горячим чаем, на тарелке под салфеткой ломоть хлеба и два кусочка сахара — завтрак, который вот уже двадцать три года Прокофьевна ежедневно подавала Софье Демидовне. Правда, до войны хлеб был с маслом и сахар подавался в сахарнице, но о таких мелочах не тужили ни директор, ни Прокофьевна.

— Ешь и пей, Костя,— быстро.

Как всегда, прозрачное лицо Кости залилось румянцем.

— Софья Демидовна, я не хочу...

— Ешь, тебе сказано, ешь! — приказала Софья Демидовна, взглянув на свои старомодные круглые черные часики, которые она носила на шее на черной тесемке и прятала в карманчик на груди (уже четверть века никто так не носил часы). Костя знал, что сопротивление бесполезно, присел к столу и стал пить чай...

— С хлебом, с хлебом! — нетерпеливо сказала Софья Демидовна, глядя в журнал и делая в нем пометки.— И сколько раз говорить — не грызи сахар, испортишь зубы...

Костя доел директорский завтрак как раз к звонку.

— Софья Демидовна, спасибо...

— Хорошо, хорошо!— отвечала она, думая о том, рассказывать ли сегодня детям о Полтавской битве, или остановиться на поражении русских под Нарвой. Полтавская битва вылезала из 45-минутного плана урока. «Не расскажу»,— совсем было решила она. Но взглянув на худенький, решительный затылок Кости, уже по дороге в класс вдруг улыбнулась и подумала: «Нельзя не рассказать, после Нарвы они уйдут домой неустроенные. Им нужен реванш. Они привыкли, чтобы окончательная победа всегда принадлежала русским. Придется дать им эту победу сегодня.

—...А король Карл позорно бежал с поля сражения, оставив своих генералов в плену у царя Петра.

Пока шел второй урок, в небе высоко поднялось веселое майское солнце. И по тому, как оно нагрело сквозь оконные стекла старый, изрезанный деревянный стол, и по тому, как блаженно жмурились от его лучей ребячьи мордочки,— чувствовалось, что в сущности вот-вот наступит лето; что каждый день, каждый час может наступить короткое, торопливое, щедрое на цветы и ягоды уральское лето. И если бы урок был не такой интересный, ребята, разумеется, смотрели бы не на учительницу, а в окна, на улицу, за которой расстелились черные и зеленые квадраты весенних полей.

Залился звонок. Большая перемена. Надо вызвать Нину Осиповну, на ее уроках ребята страшно шумят, даже через стенку слышно... И если останется время — надо бы пройти к себе, принять лекарство, а то печень разбаливается все больше и больше...

Но у дверей кабинета директора ждал знакомый человек в полувоенной одежде, с палочкой,— секретарь райкома партии. Несколько лет до войны он работал в этом районе и часто проведывал школу; потом уехал на фронт и через год вернулся — с этой палочкой; правая нога искусственная — но такой же спокойный, бодрый и внимательный к людям, как раньше.

— А, товарищ Матвеев!— с удовольствием сказала Софья Демидовна, здороваясь с ним и пропуская его в кабинет.— Что же вы не зашли на урок?

— Я к вам за помощью, Софья Демидовна,— сказал Матвеев.

Из окна кабинета черные и зеленые квадраты полей были видны, как на ладони. Трактор, дрожа и обволакиваясь дымом, вел по черному полю многолемешный плуг. Маленькие фигуры людей, пригибаясь к земле, шли по следу трактора.

—...У добрых людей уже вся картошка высажена,— говорил Матвеев,— а в вашем колхозе, дай бог, чтоб процентов на шестьдесят... А барометр, извольте радоваться, пошел на снижение: метеорологическая предсказывает дожди. Извольте тогда под дождем сажать. Они мне очки втирали: я да мы, да у нас все великолепно, прямо — Герои Социалистического Труда. Зерновые закончили и сложили руки. Я приехал, посмотрел, что у вас с картошкой делается,— за голову взялся...

Она уже знала, зачем он пришел к ней: чтобы она отпустила учеников — четвертый класс и, возможно, третий,— помочь колхозу в его затруднении. Это не раз бывало в дни войны, и всякий раз первым душевным движением старой учительницы было возмущение: сами же, товарищи, требуете высокого качества учебы и сами перед концом учебного года, когда дорог каждый час, когда еще столько повторить нужно, отрываете детей от занятий! Вполне достаточно того, что они работают на школьном огороде! Как всегда, Софья Демидовна уже открыла рот, чтобы высказать Матвееву свой решительный протест; и как всегда, вспомнила, что война еще не кончилась, что главные работники воюют, что то, что происходит сейчас на черном поле около трактора,— самое важное для страны, для победы... И, придерживая рукой неугомонную печень, она только спросила:

— Когда?..

— Дождь-то — черт его знает, может и завтра начнется,— ответил Матвеев, виновато поглядывая на нее.

— Значит, сегодня?

— Значит.

— Третий и четвертый, или только четвертый?

— Давайте и третий... Софья Демидовна, дорогая, не смотрите на меня так сердито, ей-богу, другого выхода нет! — невесело усмехнулся Матвеев.

— Странно, словно я на вас сержусь, причем тут вы! — раздраженно ответила Софья Демидовна.

Стараясь, чтобы гримаса боли не проступила у нее на лице, она вошла в класс с Матвеевым и сказала ученикам:

— Ребята, сегодня у нас больше не будет уроков. Придется нам всем помочь нашему колхозу закончить посадку картофеля, пока стоит благоприятная погода.

По оживлению, которое охватило ребят при этом известии, было ясно, что лучшего подарка Матвеев не мог сделать в этот майский день. Даже сонная Шура Данникова зашевелилась, а Ваня Щеглов, едва секретарь райкома и директор вышли в коридор, вскочил на парту и с криком: «Го-го-го!» — пробежал до учительского стола: иначе он не мог выразить восторг, переполнявший его душу.

В школьном дворе, залитом солнцем, выстроились мальчики и девочки, смеясь и щебеча. Нина Осиповна, косясь на суровое лицо директора, старалась установить тишину. Матвеев подошел к Софье Демидовне:

— Вы что, тоже идете?

— Конечно.

— Вам это совсем ни к чему. У вас больное лицо.

Она только взглянула на него.

— Я серьезно прошу, Софья Демидовна, откажитесь, поберегите себя.

— А вы себя разве бережете? — спросила она.— И мне, и мне давай! — сказала она Кате Гладких, которая несла лопаты из сарая.

Матвеев покачал головой и отошел от нее...

В поле Софье Демидовне сначала показалось холодно: дул свежий ветер, от болота, из-под горы, тянуло сыростью. Но едва она, преодолевая боль, сделала несколько ударов лопатой, как ощутила чудесную молодую теплоту, разлившуюся по жилам; и даже боль как будто стала тише.

— Ну, Шура? Тебе двенадцать, а мне шестьдесят два; я в пять раз старше, а давай-ка — кто быстрее?— сказала она Шуре Данниковой, которая помаленьку, не торопясь, ковыряла землю на соседней полоске. И легко, как молодая, загнала лопату в землю:

— Видишь, как!

— Э, куда вы все годитесь! — по-мальчишески закричал Матвеев; он сбросил плащ, воткнул в землю палку и, отобрав лопату у Кости Рябкова, стал ловко работать ею...

— Нет, я моложе тебя! — сказала Софья Демидовна Шуре, которая никак не могла за нею поспеть.

Вечером Матвеев подсчитал и сказал, что колхозный план посадки картофеля выполнен на 88 процентов.

— Еще денек такой работы — и перевыполните план, хватило бы посадочного материала! — сказал он смущенному председателю колхоза.

Он уехал, обещав вернуться завтра к полудню. Дети разошлись по домам. Софья Демидовна тоже пошла домой, в школу. Она шла легко, но, поднимаясь на крыльцо, вдруг почувствовала, что смертельно устала. Ладони у нее пылали, шейные позвонки болели, все кости ныли. Прокофьевна ждала ее в дверях.

— Наработались?— спросила она с ехидством.

— Дай-ка теплой воды, ноги вымыть,— сказала Софья Демидовна.— Устала я, сил нет.

— Так вам и надо. Нечего тянуться за другими. Подумаешь, какая молоденькая нашлась.

Она повернулась и побежала за водой, а Софья Демидовна чуть не вскрикнула, схватившись за бок: проклятая печень опять принялась за свое.

Лекарство немного успокоило боль. Вымывшись и переодевшись, Софья Демидовна села в свое старое деревянное кресло. Прокофьевна положила ей за спину подушку, поставила на стол ужин, положила газеты.

— Ешьте, чего же вы не едите! — сказала она грубо.

— Потом, Прокофьевна...

— Ничего не потом, а сейчас ешьте.

Такой тон установился между ними двадцать три года назад: Прокофьевна грубила Софье Демидовне, как хотела, и ухаживала за нею, как мать за единственной дочерью. И Софья Демидовна знала: умри она — никто не будет горевать так искренне и безутешно, как Прокофьевна.

— Небось, весь день ничего не ели.

— Нам из колхоза в поле присылали обед, я ела.

— Дадут вам ученики поесть. Костьке, чертенку, опять завтрак отдали, думаете, не знаю? Все будто нарочно делаете, чтобы окачуриться.

— Надоело, надоело. Замолчи,— сказала Софья Демидовна.

Прокофьевна ушла и стала швырять в коридоре поленьями и хлопать печной дверцей. А Софья Демидовна сидела, положив руки на подлокотники кресла, и внезапный сон закрыл ей глаза...

Она проснулась. Было тихо, совсем тихо. Значит Прокофьевна уже улеглась. Значит, уже ночь. Тихо, совсем тихо... только какое-то едва уловимое мерное шуршанье. Над головой. По крыше. Дождь...

Опять болела печень.

В маленькой лампе нагорел фитиль, свет был слабый, темный. Дождь усиливался. Если дождь будет и днем, с картошкой плохо... Ох, как болит печень. И никому, никому нет дела. Даже Прокофьевна улеглась.

Тоска охватила Софью Демидовну.

Наверно, завтра у нее разольется желчь. С каждым годом здоровье хуже. Жизнь идет к концу. Есть старики — на двадцать лет старше ее, а бодрые и здоровые. Она до времени перегорела в работе. Что было у нее, кроме работы? Ничего.

До революции она не могла выйти замуж: замужних учительниц не держали на службе. После революции было уже поздно: она поблекла, замужество уже не интересовало ее... И вот она сидит одна в дождливый вечер, у нее нет другого дома, кроме школы, и нет близкого человека, кроме Прокофьевны.

Дети, внуки... Какая это, должно быть, радость! Мама... Бабушка... Ее никто никогда так не называл. Для всех на свете она — Софья Демидовна.

Желчь разливалась, отравляя душу, окрашивая весь мир в больные, темные цвета...

«Кому я нужна?» — думала Софья Демидовна.

«Сколько поколений я подвела за руку к миру знания! Где-то все они сейчас? В средней школе? В вузах? На фронте?.. Вспоминают ли они меня? Вспоминают ли, что есть на свете такая Софья Демидовна, директор, учительница, придира, старый сухарь...»

«Сижу одна. И все вечера, оставшиеся мне, буду сидеть одна. Вот все так же будет шуметь дождь. Так же будет гореть лампа. На рассвете Прокофьевна загремит ведрами, ударит коромыслом в выходную дверь...»

Софья Демидовна тряхнула головой, подняла тяжелую, усталую руку и потянула газету со стола. Не надо думать. «От думанья ничего не будет»,— говорит Прокофьевна.

Чей-то большой портрет в газете, какой-то военный — вся грудь в орденах, два ряда орденов... Большая статья под портретом. Надо прочесть и завтра рассказать ребятам.

Софья Демидовна надела очки.

Хорошее лицо. Молодой — года двадцать два, не больше. Капитанские погоны... Иванов, Николай Иванов... Она стала читать статью.

«Мы лежали в окопах...» — «Черные смерчи разрывов поднимались к небу...» — «Четверых немцев убил я, с остальными расправился мой товарищ...» Сколько таких рассказов она прочитала ребятам за годы войны!

Дальше Николай Иванов рассказывает о своей довоенной жизни. «Чтобы знали, за что я воюю», пишет он. «...Наш колхоз был лучшим в районе, в нем создавалась новая счастливая жизнь...» — «Я записался в драматический кружок; как я был горд и счастлив, когда мне дали главную роль...»

Что такое?

«...эта Прокофьевна вечно распекала нас за изрезанные парты и за беготню в коридоре, а мы дразнили ее. Но теперь я понимаю, что она любила нас и мы ее любили...»

Прокофьевна?..

Софья Демидовна нервно поправила очки. И потеряла место, где читала.

«...с этим человеком связаны лучшие воспоминания детства. Как она знала наши нужды и печали. Как умела привить нам любовь к знанию и труду...» «Я был так неблагодарен, что, окончив начальную школу, ни разу не зашел, ни разу не написал...»

«...мне хочется написать ей: Софья Демидовна! Мой первый учитель, первый наставник и друг! Я воюю и за вас — за ваш светлый труд, за вашу спокойную старость!»

Дальше Софья Демидовна не читала. Она вскочила и с газетой в руках побежала по гулкому, пустому, темному коридору.

В комнатушке у Прокофьевны горела коптилка. Прокофьевна крепко спала на низенькой лежанке, на веревке над ее головой сушились тряпки.

— Прокофьевна! Прокофьевна!..— с мокрым лицом бормотала Софья Демидовна, расталкивая ее.— Прокофьевна, слушай...— она засмеялась сквозь слезы счастливым смехом.— Да проснись же, Прокофьевна!..

1945