Урал грозный

БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ[8]

Один из многочисленных уральских заводских поселков в августе 1941 года. Война гремит по всему фронту от моря до моря. Но здесь, на горбатой заводской улице, совсем мирные еще стоят дома, в окнах свет. Здесь не знают звука вражеских самолетов, не слышали свиста падающих бомб, и где-то совсем по-мирному гармонь играет быструю уральскую кадриль. В доме Егора Степановича Свиридова собрались гости проводить хозяина на фронт. Егор Степанович — мужчина 35 лет — человек, хорошо известный в поселке, и потому проводить его собралось много народу, тем более что на фронт он уходит не один, а вместе с приемным братом своим Коськой Коротковым, прожившим в доме Егора Степановича все двадцать лет своей жизни. Именно здесь и играют два баяна, и молодые люди, среди которых многие сегодня вместе с хозяевами уходят на фронт, танцуют со своими симпатиями старинную уральскую кадриль. Общество разделилось на две половины. Отдельно от молодежи — около стола, где шумит самовар,— ведут разговор взрослые и пожилые мужчины, а женщины сидят чуть в стороне молча, не мешая мужчинам пустой болтовней.

Разговор идет о войне. Беседу ведет Василий Тимофеевич Черных — мужчина лет 55, не успевший еще стать стариком. По природе своей человек военный, он до сих пор живет воспоминаниями трех отвоеванных войн.

— В гражданскую, в гражданскую!..— говорит он, не торопясь.— В гражданскую, конечно, другое дело. Та война удобнее была. Враг был хорошо известен. Повадки у него были обыкновенные. Ну, и в нашей армии народ не балованный был. Своего мало что имели, а все больше буржуазное. Надо было еще отвоевать.— И, помолчав, добавил:— Теперь свое...

В разговор вмешался Костя Коротков. Он отошел от девушек, чтобы налить себе у стола 50 граммов водки, и, услышав последние слова Василия Тимофеевича, не спросясь, сразу же влез в разговор.

— Скажете тоже, дядя Василий! — заявил он бестактно.— Ей-богу, просто смех! Что значит «теперь свое»? Хуже, что ли, свое-то?

Василий Тимофеевич строго взглянул на Костю и, помолчав, сколько следовало, сказал ему:

— Для хороших людей оно лучше, но частично народ избаловался. Не имеет ясного понятия, откуда что.

И снова строго посмотрел на Костю.

Не поняв намека, Костя выпил свою водку. Меж тем Василий Тимофеевич отвернулся от него и стал говорить дальше.

— Опять-таки, оружие не то. Тогда шашкой воевали, пулей, штыком. А теперь, сказывают, мало что танк, так из него еще огонь кидают, примерно, скажем, на морскую милю или более того. Вот и стой против такой чертовщины.

Тогда Костя снова вмешался в разговор.

— Обыкновенный огнемет,— сказал он.— И миля тут совершенно ни при чем, нечего ее приплетать. Обыкновенный огнемет, и бьет на сто метров от силы. У нас на вооружении тоже такие есть.

Все озадаченно и огорченно обернулись к Косте. Василия Тимофеевича Черных уважали в поселке, невзирая на то, что знали за ним грех прихвастнуть или прибавить чего-нибудь для красоты слова. Но никто и никогда, уважая заслуги его перед обществом, не позволил бы себе перечить ему, особенно когда дело касалось войны. А Костя сейчас сделал это.

Василий Тимофеевич сдержанно кашлянул, однако жилы на лбу его опасно надулись.

— Ты все знаешь,— сказал он, глядя на Костю в упор.

— Ясно, знаю,— сказал Костя, легкомысленно улыбаясь.

— А то ты не знаешь,— вдруг рявкнул Василий Тимофеевич,— что ты есть назгал! И хоть ты в армию идешь, я тебе скажу — назгал! Я человек пожилой, свое отвоевал, имел отличия и чин, а ты кто? Ты сопляк в военном деле, рядовой. Вот все твои чины-заслуги! Я, может, и не так что скажу, а ты имей уважение, смолчи! Нет, все себя вперед всех суешь! Так-то со своей головой много не навоюешь... нет.

— Эко зашумел! — засмеялся Костя, ища сочувствия среди окружающих.— И все-то одну басню плетет, смех слушать, честное слово. Дядя Вася! Это когда что было! Уже быльем поросло, одни сказки остались.

Среди гостей прошло движение. А Василий Тимофеевич поднялся из-за стола. И тогда стало заметно, что левая рука его висела плетью.

— Врешь!— сказал он Косте, трудно дыша от приступившего гнева.— Не сказки, врешь!

Косте следовало бы отойти, но он не сумел сделать этого, а сказал совсем уж невпопад:

— Ты сейчас поди повоюй!

— И пойду! — загремел Василий Тимофеевич на всю избу так, что молодежь притихла в своем углу.— И пойду! А ты меня не посылай. Ишь, легкий какой. Сказки!..— Он приступил к Косте на шаг.— Я с той сказки руки решился! Тебе, сопляку, свободу добывал. А ты с той сказки двадцать лет горя не нюхал. Ходил, девок по проулкам водил, меха на гармонии рвал!

— Тоже работал, не все гулял,— сказал Костя.

— Нет, это ты полработы работал. А вот сейчас отдавай должок за наши сказки, вот!

Василий Тимофеевич опустился на свой стул и, тяжело дыша, стал смотреть в сторону от Кости.

— Эх, пустой шум! — сказал Костя и, еще не отойдя от стола, рванул гармонь.

Хозяин, дотоле молчавший, сказал ему:

— Некрасиво себя ставишь, Константин!

Костя сразу сник от этого тихого и ровного голоса.

— Сдвинь меха,— помолчав немного, сказал ему Егор.— Отойди к сторонке. Тут народ постарше тебя говорит. А от тебя пока один шум и глупость. Пойди вон около девчат объяснись, соври там чего-нибудь, сгеройствуй, они любят.— И повернулся к Косте спиной, готовый продолжать беседу.

Костя отошел к молодежи. Там танцевали пятую фигуру кадрили, начав без него. Его симпатия — Тоська Ушакова, шикарная, балованная девица — даже не взглянула на него, кружась перед самыми его глазами. Костя присел около туалета и стал глядеть на нее с тоской и ревностью, стремясь сохранить на губах улыбку.

Меж тем за столом продолжали беседу.

— Да,— сказал один из гостей.— Оружие многое решает. Техника... Тоже в городе видел я раненого. Конечно, без ноги остался. У него, говорит, этой техники нет числа. Уж не знаю там, огнем ли, как ли, а только, говорит, давит. Выходит, человеку против этой техники как бы ни к чему...

— Неверно,— сказал негромким своим голосом хозяин и налил всем по рюмке.

— Уж не знаю,— сказал гость.— Так говорят.

— А кто же эту технику делает? Тот же человек,— сказал Егор.

— Да, это так,— согласился гость.— А только, говорят, в сражении не устоять.

— И в сражении то же самое,— опять не согласился Егор.— Машины не сами ходят, и пушки не сами стреляют, а все люди.

— Это так,— опять согласился гость, больше уж не возражая ничего.

— Вот,— сказал Егор и выпил свою водку.— Люди у нас есть, а сознания полного еще, бывает, нету. Василий Тимофеевич верно говорит: забыли маленько, забыли, что к чему.— И покосился в сторону Кости.— А техника... Что ж — это дело наживное. Сколько заводов понастроили хотя бы у нас на Урале!

— Да, это так,— согласились с ним теперь уж все гости.

Этот разговор был удобен для всех. К нему присоединились и женщины.

— Куда далеко ходить,— сказала мать Егора Степановича.— Поглядеть хотя бы, что у нас понастроили! Кабы не война, были бы мы все заводские.— И засмеялась.— А я, грешная, от души против была. Напутают проволоки, труб кругом наставят, как есть все закоптят, вот и вся красота от тех заводов. Да и народ от них какой-то озорной делается. Взять хотя бы нашего Константина...

— Завод тут ни при чем, мама,— сказал Егор и усмехнулся.— А Урал без заводов — каков же это Урал?

— Факт,— заговорил после долгого молчания Василий Тимофеевич.— Наш завод тоже достраивать будут. Это я точно имею сведения. Как раз вчера из области представители приезжали. Я поинтересовался. Объясняют: едут к нам, говорят, эвакуированные, причем, говорят, громадный завод со всем сооружением.

Разговор стал совсем интересным, и все придвинулись поближе к Василию Тимофеевичу. А хозяйка спросила:

— Это что же значит вакуированные?..

Меж тем молодежь продолжала свое веселье, которое было не столько весельем, сколько возможностью поговорить о своих секретах, не привлекая общего внимания.

Тоська Ушакова, открутив пятую фигуру кадрили, опустилась на табурет неподалеку от Кости и, обмахиваясь, обратилась к нему.

— Ну, что притих? Приласкали тебя?

— А ну их! Смех да и только! — сказал Костя, подвигая свой стул поближе к Тоське.

— Какой же смех?— сказала Тоська.— Правильно объяснили.

Но у Кости был с нею свой секретный разговор, и он сейчас же приступил к нему.

— Тося! — сказал он.— Я ведь сегодня ухожу.

— Неужели? — усмехнулась Тоська.— А я и не знала.

— Вот насколько ты бесчувственная,— сказал Костя, придвигаясь к ней еще ближе.— Может, и не увидимся никогда.

— Значит, не судьба,— проговорила Тоська, глядя мимо него и все обмахиваясь платком.

— Какая может быть судьба, Тося? В судьбу я не верю...— Костя осторожно тронул ее за руку.— Взять бы тебя, вот и вся судьба.

— Как это — взять?..— встрепенулась Тоська, и лицо ее вдруг стало злым.— Я даже не понимаю, как это можно взять свободного человека!

— Записались бы, и делу конец,— сказал Костя, тоскливо глядя на нее.

— Ах, какой ты скорый! — усмехнулась Тоська, все обмахиваясь, но глядя теперь на Костю в упор своими недобрыми глазами.— Записался, а сам в армию! А я, мол, здесь в приятном ожидании: вернется ли, нет... А вернется — так с руками ли, с ногами? А то еще придет, привяжется: с кем гуляла и кого за руку брала? Нет, брат, шутишь, смеешься, да не на такую напал.

Костя как-то сразу осунулся и сник. Пальцы его беззвучно перебирали лады.

— Тося, я ведь воевать иду,— сказал он с трудом.

— Ясно, не горох молотить,— быстро проговорила Тоська.

— Может, убьют меня.

— Убьют — старухи в церкви помянут за упокой души раба божьего Константина.

— Я в бога не верю, Тося!

— Эко, удивил! — вдруг звонко рассмеялась Тоська.— А кто в него верит?

— Я в тебя верил... И сейчас еще верю, Тося!

Костя попытался улыбнуться и взял Тоську за руку. Она легко выдернула свою руку.

— Вот что! А я и не обещала!

— Так ведь гуляла со мной?

— Мало ли с кем пройдешься!..

— А третьего дни? — в голосе Кости зазвенели слезы.

— А про это забудь!

Тоська поднялась, легко отряхнула юбку и сразу запела озорную частушку, вызывая подругу на ответ. Подруга обошла ее, соблюдая порядок, и стала притопывать перед Костей, вызывая его как хозяина и гармониста.

Но Костя не стал играть частушки, а, нарушая порядок, снова заиграл кадриль.

Из-за стола поднялись старшие мужчины, подвинулись поближе к гармонистам, показывая этим свое желание принять участие в танце. Один из гостей пошел приглашать жену Егора Степановича и хозяйку дома Анну Ивановну Свиридову. Это совсем еще молодая женщина. Не всякий различил бы ее среди молодых девушек. Движения и повадки ее по-девичьи еще быстры, а на губах приятная улыбка, обязательная для хозяйки дома и нимало не зависящая от душевного ее состояния. Стесняясь, она посмотрела на мужа. Того гости тоже потащили из-за стола.

— Забыл я это искусство,— проговорил Егор, неохотно подымаясь и застенчиво поглядывая на жену.

— Большое дело,— засмеялся гость, выводя хозяина на круг.— Драться, поди, тоже забыл? Да вот напоминают.

Отстранив настойчивого гостя, Анна вышла на круг и стала перед мужем, приглашая его, как если бы они были девушка и парень, и все с любопытством стали смотреть на них. Егор принял ее приглашение, но гость не хотел уступить. Тогда все стали говорить ему.

— Отступись! Его право!

— Военные без очереди,— сказала Тоська Ушакова.

Все засмеялись, и пошла кадриль.

Хлопнула дверь, и вошел уже изрядно захмелевший Тоськин отец — товарищ Ушаков, местный кооператор.

— Ага, вот это так!— крикнул он еще с порога.— Вот это по-нашему, по-русски. В армию идти без этого нельзя. Песни спели, водки выпили, тогда воюй до крови, до смерти. Давай чаще! — и пошел к столу, где сидел Василий Тимофеевич Черных.

Ушаков вынул из кармана свежую бутылку и стал разливать по рюмкам, готовя посошок.

Между тем танцующие, вспомнив старину, ломали пол. Посуда ходуном ходила на столе, водка плескалась в рюмках. Танцевали последнюю фигуру. Взявшись за руки, мужчины, топоча изо всех сил, наступали на женщин, а те отступали; потом — наоборот: женщины наступали на мужчин, а мужчины отступали.

— Берегись, немец! Уральские пошли! — крикнул Ушаков, в то время как гости, обмахиваясь и смеясь, расходились с кадрили.— Ну, что ж, по последней? — и поднес хозяину: — Надо посошок!

Вторую рюмку он поднес хозяйке, а третью — старшему среди гостей — Василию Тимофеевичу. Василий Тимофеевич поднялся.

— Спасибо хозяевам за угощение! — сказал он и поклонился Егору и Анне.— Воинам — победы оружия, чтобы вернулись домой целы, невредимы, а Гитлеру — смерть от вашей верной руки! — Еще раз поклонился Егору и нехотя — Косте.

Костя сразу же взял свою рюмку и жадно выпил.

— Тьфу! — отплюнулся Черных.— И все вперед норовит, весь порядок нарушает!

— Налейте ему еще! — крикнул Ушаков.— Храбрей будет!

Косте налили, но в это время Тоська Ушакова, накинув платок, поклонилась гостям и пошла домой. Костя, опять нарушая порядок, опрокинул вторую рюмку и пошел к двери, торопясь нагнать Тоську.

— Тьфу!— опять отплюнулся Черных.— Вот фигура! Всю музыку испортил! И что сказать хотел, зашибло!— Подумав, он сказал: — Будьте здоровы!

И все стали чокаться с хозяевами.

Выйдя на улицу, Костя побежал за Тоськой. Вино качало его, и бежать ему было трудно, но Тоська не хотела останавливаться, и он догнал ее только около самого дома.

— Тося! — крикнул он, еле дыша.— Что же так ушла-то?

— Как пришла, так и ушла,— сказала Тоська, держась за скобку калитки

— Что же, и попрощаться, значит, не надо?— покачиваясь перед нею, с трудом проговорил Костя.

— Да три раза уже прощались,— сказала Тоська.— Как еще прощаться особенно?

Костя ухватил ее за плечи, стремясь поцеловать в губы, но Тоська вывернулась.

— Ну, вот еще, обмусолил всю! Воин, прости господи!..— и сердито хлопнула калиткой.

Костя остался один в темноте. Он подошел к Тоськиному окну и приложился лбом к стеклу. За окном мелькнул огонек и погас. Костя отшатнулся от окна, сорвал с головы фуражку, кинул на землю и дважды топнул по ней ногой. Вино снова качнуло его, слезы сами собой хлынули из глаз. Он по-детски всхлипнул и, широко размахивая руками, пошел домой по заветной тропочке, спотыкаясь, ругаясь и плача.

Гости ушли, и в доме Свиридовых остались только хозяева. Через три часа женщины должны были расстаться с мужчинами, но сейчас все занимались еще своим делом, не говоря друг другу о предстоящей разлуке. Старуха убирала посуду со стола и, только вздыхая иной раз, приговаривала.

— Ой, война, война, война!..

Анна в последний раз пересматривала приготовленное мужу в дорогу белье, а сам он ладил замок у фронтового сундучка. В сенях стукнула дверь, затем послышались шаги и грохот опрокинутых ведер. Егор отложил сундучок, взял фонарь и выглянул в сени. Костя сидел на своей койке, бессмысленно раскачиваясь и плача навзрыд. Через открытую дверь женщины услышали этот его плач и оставили работу.

— Это кто ж у нас плачет? — сказала старуха испуганно и даже перекрестилась.

Невероятно было ей представить, что это плакал взрослый мужчина. Любопытствуя и боясь увидеть, она пошла все-таки к двери. Но Егор не пустил ее. Зачерпнув из кадушки воды, он усмехнулся и сказал матери:

— Выпил лишнее... Вы не ходите туда, мама! — и, выйдя в сени, закрыл за собой дверь. Аккуратно поставив фонарь, так, чтобы было видно Костю, Егор с размаху плеснул ему в лицо из ковша.— Ну-ка, очнись.

Костя хрипло вскрикнул и, упав головой на подушку, разрыдался еще громче. Егор смущенно покосился на дверь. За дверью мать и жена, затаив дыхание, слушали, что делается в сенях.

— Ой, война, война, война!— сказала старуха и, стесняясь взглянуть невестке в глаза, пошла к печи.

Взяв Костю за ворот, Егор оторвал его от подушки и посадил перед собой на кровать.

— Очнись, говорю!— сказал он, склоняясь к Косте.

Но Костя продолжал плакать. Егор размахнулся и тяжело ударил его по загривку. Костя снова свалился на постель, задыхаясь от рыданий, и с трудом проговорил:

— Убейте меня сразу, не пойду я никуда!

Егор испуганно покосился на дверь и, склонясь над Костей, зажал ему рот большой своей ладонью.

— Замолчи!— сказал он.— А то в самом деле убью!

Дрожа и по-детски всхлипывая, Костя мычал что-то ему в ладонь. Потом затих.

Егор снова посадил его на постель и сел с ним рядом.

— Ну, что, испугался, что ли? — И непривычной рукой отцовски коснулся Костиных волос.

— Нет,— сказал Костя.

— Значит, с храбрости завыл? — усмехнулся Егор.— Говори все, как есть, заодно слушать.

— Не любит она меня,— сказал Костя и всхлипнул.

— Кто?

— А Тоська!— сказал Костя.— Нисколько не любит.

— Эко горе! — усмехнулся Егор.— Еще что?

— Ничего больше нет.

Теперь они говорили шепотом. Внимательно разглядывая Костю, Егор проговорил:

— Врешь! Говори все.

— Верное слово,— встрепенулся Костяк — Как есть, ничего больше.

— Подлец! — сказал Егор.— С немцами воевать собрался, а из-за девки слезы льешь?

— Это одно к другому не касается,— вздохнул Костя.

— Не касается? Нет, брат, касается,— Егор повернул к себе Костю.— Ты чей человек?

— Как чей? — не понял Костя.

— А вот так! Ты это-то понимаешь, чей ты сейчас человек?

— Я-то? Здешний,— сказал Костя растерянно.

— Здешний,— усмехнулся Егор.— Нет, милка, врешь! Это был ты здешний, Коротков Коська, а теперь ты человек государственный — боец Красной Армии. Тебе отдается приказ идти бить врага, а ты тут на сеннике валяешься весь в соплях! Какое к тебе может быть доверие? Подлец, подлец! Верно говорят — избаловали вас, сукиных детей, до полного безобразия.— И вдруг опять, размахнувшись, ударил Костю по затылку.

Костя ткнулся носом в подушку, но сейчас же вскочил и закричал:

— Чего вы меня попрекаете? Вам хорошо... Вы от кого идете? Вы от своей жены идете, от родной матери. А я от кого — круглый сирота? Я от Тоськи шел, на нее надеялся, а она насмеялась надо мной. Губы у него задергались.

— Садись! — сказал Егор.

И усадив Костю потеснее рядом с собой, стал гладить его по спине.

— Скажи, пожалуйста! — проговорил он задумчиво.— И откуда такая змея? По нашему времени убивать таких.

— Верно, змея! — всхлипнул Костя.

Теперь они разговаривали как друзья-одногодки.

— Что ж ты ее выбрал, лучше не нашел? — спросил Егор.

— А кто ее знает! — вздохнул Костя.

— Ну и пес с ней, раз она такая черная душа! Лучше найдешь.

— Нет, лучше не найду.

Егор тихонько засмеялся и обнял Костю за плечи.

— Тоже верно! — И, помолчав, сказал: — Тогда так рассуждай: прославишься в боях до правительственной награды, сама на брюхе приползет, а ты мимо пройди, пускай локти кусает.

— Я и то думал сперва, да силы, видно, не хватает.

— Да, силы много надо,— сказал Егор.— Много чего впереди.— И поднялся с койки.— Умой морду да собирайся. Через два часа на станцию ехать.

Взял фонарь и пошел из сеней в горницу. Жена ни о чем не спросила его, но мать не выдержала и спросила:

— Что он там?

— Вино шумит,— сказал Егор, склонясь над своим сундучком.— Выпил маленько лишнее. Но ничего, до света поправится.— Взял со стола приготовленные женой вещи, сложил в сундучок, запер его, навесил замок и ключ положил в карман.

Теперь все было сделано, оставалось только ждать отъезда. Егор посмотрел на жену. Она стояла перед зеркалом и расчесывала волосы, как всегда перед сном. Егор сел на кровать. Меж тем старуха, не зная как занять себя в эти последние томительные часы, бесшумной тенью двигалась от печки к столу и обратно и все чаще и чаще вздыхала.

— Ой, война, война, война!

Поглядев на сноху, старуха сказала:

— Хоть завыла бы, что ли! Муж уходит, а эта молчит и молчит. Вот она, нынешняя жена!

Анна вздохнула, подошла к мужу, села рядом.

— Ну, — сказал Егор, внимательно глядя на нее.— А и подлая же ваша бабья порода!

Старуха притихла в своем углу. Анна ничего не ответила мужу, а только, странно улыбаясь, крепко обхватила себя за плечи.

— Что молчишь?— опять заговорил Егор.— Скажи что-нибудь.

— Не могу я,— сказала Анна едва слышным шепотом и показала на грудь.— Вот тут сдавило, сдавило... Рада бы сказать, да не могу!

Егор задумчиво посмотрел на нее.

— И что у тебя в голове, никто не знает. Коська говорит — от жены идешь... А мне бы легче убить тебя сейчас, чем так оставлять.

— Как так?— спросила Анна.

— А вот так!— сказал Егор.— На чужие глаза, на чужую волю.

— У меня своя воля есть,— сказала Анна, все улыбаясь.

— Да уж, велика ваша бабья воля,— усмехнулся Егор.— До первого мужика.

— Нет! — сказала Анна и еще крепче обняла свои плечи.— Нет, я сильная.

Егор улыбнулся, глядя на жену.

— Сильная? Какая же такая сильная?

— А сильнее всех. Я сколько передумаю, ничего не скажу, а только смолчу. Который раз ты придешь с работы, бросилась бы, обняла бы тебя, задушила бы до смерти,— опять стерплю.— Давай, Нюра, есть! Садись. Вот и весь наш с тобой разговор. А я, может, в голове все слова тебе сказала. Как же я не сильная?

Анна замолчала.

— Ну говори еще,— сказал Егор, жадно слушая.

Он придвинулся к жене поближе, рука сама собой легла вокруг ее талии.

— Чего говорить-то?— улыбнулась Анна.

— А вот это и говори,— сказал Егор. Губы у него пересохли от неожиданного волнения.

— За всю жизнь не перескажешь,— ответила Анна.— Только одно скажу тебе: ничего этого не будет. Так что зря себя не терзай.

— Не зарекайся!— сказал Егор с неожиданной нежностью в голосе.— Кто его знает, сколько ждать придется, да и дождешься ли? Пождешь, пождешь, да и забудешься, солдатка моя.

— Забудешься?..— задумчиво повторила Анна.— Когда же мне забывать, ты вот о чем подумай! Теперь все на мне останется: разлука на мне, и страдание на мне, и работа на мне... А больше всего — работа. Когда уж тут грешить и баловаться? Нет, я думаю, сознательная женщина себе этою не позволит.

— А ты сознательная?— улыбнулся Егор.

— Я-то?— Анна задумалась.— Не знаю. Только ночами ты спишь, а я все думаю. Вот тут сдавит, а потом слезы потекут. А сегодня и слез нету... Мне не только грешить, а и плакать-то некогда будет.— И Анна засмеялась.

Егор обнял ее, прижал к груди.

— Ну, говори, говори еще!

— Чего говорить-то,— задыхаясь в его объятиях, прошептала Анна.— Раньше бы спрашивал, я бы много тебе чего рассказала, а теперь всего не перескажешь.

Егор склонился к ней и стал целовать ее в губы, в глаза и в щеки.

— Ой, война, война, война! — сказала старуха и погасила свет.

И сейчас же постучали в окно.

Медля подняться, Егор отстранил от себя жену и прислушался, надеясь, что стук не повторится, но он повторился, и за окном послышался голос.

— Свиридов, Коротков! Давайте к райсовету! Оттуда на станцию пойдем.

Трясущимися руками старуха снова запалила лампу. Из сеней в горницу вошел Костя. Наступило время прощаться.

На станции в предрассветной мгле идет погрузка в эшелон. Среди посадочной путаницы и сутолоки мелькают фонарики железнодорожников, слышится хриплый мужской говор и женский плач, а где-то по вагонам уже затянули песню.

Повторяя древний обычай, старуха плачет, причитая на груди у сына, а Егор смотрит поверх ее головы, не мешая ей плакать, зная, что так полагается и что слова его ничего не могут изменить в материнском горе. Анна стоит рядом и тоже плачет, но не по-деревенски, а по-городски, безмолвно закусив губы. Когда муж взглядывает на нее, она улыбается ему и беззвучно шепчет что-то. Из распахнутых вагонов холостые мужчины с интересом и завистью смотрят, как прощаются семейные.

— Бабочки, кончай рыдание, сейчас отправку даю!— сказал военный, быстро пробираясь среди плачущих женщин.— Не хорони, мамаша, раньше времени,— сказал он еще и весело коснулся старухиной спины. А Егору строго: — Давайте, прекращайте! По вагонам пора...

Егор оторвался от матери и обнял жену. Старуха упала на колени. Костя склонился, чтобы поднять ее, но где-то далеко загудел паровоз, и все стали прыгать по вагонам. Так и не подняв старухи, Костя неумело полез в вагон, обрываясь и своим сундучком мешая влезать другим. Его стали ругать и смеяться над ним.

Тем временем поезд тронулся со скрипом и лязгом. Егор помог Косте втиснуться в вагон и вскочил сам. Старуху оттеснили, и Егор потерял ее из виду, но Анна шла рядом с вагоном. В луче слабого света, падающего из открытой двери, Егор видел, что она говорит ему, но слов услышать не мог. Из глаз ее текли слезы, а губы улыбались ему на прощание. Поезд пошел быстрее, и Анна уже с трудом догоняла его, но все не хотела отстать.

— Видно, до самого фронта проводить хочет,— сказал рядом с Егором чей-то веселый голос. И все засмеялись.

Анна побежала.

— Упадет бабочка, зашибется, испортит всю свою красоту!

— Не упадет,— сказал Егор, глядя на отстающую уже от вагона Анну.

— Твоя, что ли?— спросил его все тот же веселый паренек.

— Моя,— сказал Егор и высунулся из вагона, стремясь увидеть Анну.

— Позволь-ка, друг!— сказал ему боец с положительным и строгим лицом.— Позволь-ка, я дверь закрою, а то что-то сильно сквозит.— И, навалившись на ручку, с грохотом задвинул вагонную дверь.

Анна медленно возвращалась к станции. Почти уже рассвело, и теперь стало видно, что вдоль путей под брезентами и просто так стояли ящики разной формы и размеров, иногда до странности большие. На ящиках этих, накрывшись одеялами, среди мелкой домашней утвари спали люди. Тут были и взрослые и дети. Некоторые, проснувшись, бродили среди ящиков, видимо, разыскивая что-то; другие мылись, сливая друг другу на руки из дорожных чайников. Все это было удивительно и непривычно для маленькой уральской станции, и в другое время Анна спросила бы у первого же встречного человека, что это может значить. Но сейчас все это — люди с детьми и пожитками и ящики под брезентом — не заинтересовало ее. Она пришла к тому месту, где оставила старуху, но старухи уже не было. На этом месте стоял теперь мальчик на вид лет тринадцати или четырнадцати и совсем маленькая девочка — лет четырех. Они были закрыты с головой одним одеялом. Анна спросила у мальчика, не видал ли он старушки, той, что была с ней. Мальчик сказал, что видел: когда поезд ушел, старушка эта стала плакать и биться на земле, вот на этом самом месте. Пришли две женщины, подняли и увели ее.

— Ну и хорошо! — сказала Анна и, повернувшись к детям спиной, стала смотреть в ту сторону, куда ушел поезд. Затем, как бы впервые поняв, что поезд действительно ушел и не вернется больше, она вдруг разрыдалась.

Дети покосились на нее без любопытства и интереса, а отдали свое внимание желтой станционной собачке с обрубленным хвостом, которая подошла и стала обнюхивать маленькую девочку. Мальчик присел на корточки перед собакой и стал гладить ее. Стараясь удержать рыдания, Анна закрыла себе рот обеими руками. Вдруг кто-то обнял ее за плечи, и она услышала около своего уха мужской голос:

— Что, проводили?

Анна вздрогнула и, сразу перестав плакать, обернулась. Перед нею стоял мужчина высокого роста, без шапки, со слегка лысеющей головой. На плечах его была кожаная тужурка внакидку, из-под нее виден был пиджак с орденом, брюки засунуты в высокие сапоги. Глядя на Анну, он почти весело щурился. И почему-то сразу доверяясь ему, она ответила:

— Да, проводила.

— Брата или мужа?

— Мужа.

— Да,— сказал мужчина, глядя куда-то мимо нее.— Все сейчас провожают, вся страна. Все пришло в движение: одни приезжают, другие уезжают. Мы вот, например, приехали. А вы здешняя?

— Да, здешняя.

— Ну вот видите! Вам уже лучше. Но ничего, теперь мы тоже будем здешние.

— А вы сами-то откуда?— спросила Анна, с удовольствием вступая в разговор.

— Мы из Ленинграда,— сказал мужчина.— Не бывали?

— Нет.

— Зря! Прекрасный город.

— Поди-ка завод ставить будете?— спросила Анна.

— Совершенно верно. Именно завод.

— А где селиться предполагаете?

Мужчина неожиданно рассмеялся.

— А на этот вопрос не так легко ответить! Я вот в течение ночи беспрестанно задавал себе этот вопрос и пока, как видите, ничего на него не ответил.

Сказав это, он широко развел руками, как бы показывая Анне на сваленные на перроне ящики и на копошащихся среди них людей.

Желтая собачка отошла от мальчика и подошла к Анне. Не желая расстаться с собачкой, мальчик пошел вслед за нею. Мужчина склонился к нему и протянул руку.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич!

— Здравствуйте, товарищ Аникеев!— серьезно сказал мальчик и пожал протянутую Аникеевым руку.

— Здоров?— спросил Аникеев, разглядывая грязное усталое лицо Сергея Сергеевича.

— Здоров, — сказал мальчик. — Ничего пока.

— А дочка твоя?— спросил Аникеев, кивнув на маленькую девочку, стоявшую чуть поодаль.

— Ничего, тоже не жалуется.

— До чего же мы с тобой грязные, Сергей Сергеевич!— сказал Аникеев и рассмеялся неожиданно веселым и звонким смехом.— Хорошо бы нам с тобой помыться.

— Помыться бы невредно,— ответил мальчик, оглядывая свою грязную одежду.— Да только после бани этакую грязь надевать не захочешь.

— А смены нет у тебя?

— Нет. Откуда же?

Аникеев задумался, как бы прикидывая и соображая.

— Ничего!— сказал он затем.— Это, я думаю, мы как-нибудь скомбинируем.

— Откуда же это они такие? — решилась вмешаться в разговор Анна.

— Да все оттуда же, все оттуда, от войны...

— Что же, родителей нет у них?

— Нет,— сказал Аникеев, строго глядя на Анну.— Родителей пока нет.

Анна не поняла его ответа, но переспросить не решилась.

От станции, легко лавируя между ящиками, быстро шел человек с портфелем в руке.

— Товарищ Козырев!— крикнул Аникеев, заметив его.— Пожалуйте-ка сюда.— И сразу на лице его появилось неуловимое выражение хитроватой, иронической усмешки.— Каковы успехи?— спросил он, протягивая руку подбежавшему к нему Козыреву.

— Хвастать нечем, Николай Петрович! — сказал Козырев.— Дают клуб пока.

— Ну, что же... уже крыша! — обрадовался Аникеев.

— Вот разве что только крыша,— усмехнулся Козырев.— Помещение недостроено, свищет во все щели. Думаю, туда женщин с детьми на первое время поместить.

— А мужчин куда же?— спросил Аникеев все с тем же выражением глаз.

— А мужчинам все равно ночевать не придется первые ночи, заводом заниматься будут. Вот теперь только вам помещение подыскать.

— По вашей логике выходит,— сказал Аникеев,— что я как бы и не мужчина? — и опять рассмеялся.

Тогда Анна нашла удобным снова вмешаться в разговор.

— Как же в клуб?— сказала она.— Какая же может быть жизнь в таком помещении? Там и дверей-то еще нету.

Козырев удивленно посмотрел на нее. По-видимому, он только сейчас заметил Анну.

— С дверьми, конечно, лучше,— сказал он, сердито покосившись на Анну.— Можно закрыться и никого не пускать. Вот я сейчас, дорогая, весь ваш поселок три раза вдоль и поперек избегал. Что-то ваши хозяйки не больно-то нам свои двери отпирают.

Анна смущенно потупилась и вдруг, приняв решение, обратилась к Аникееву:

— Значит, квартиры у вас нету?

— Нет,— сказал Аникеев.— То есть, теоретически она, конечно, есть, но практически еще нет.

— Тогда, пожалуйста, ко мне. У нас как раз горница освободилась.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Аникеев.— А вы говорите, двери не отпирают! Вы, вероятно, не в те двери стучались, товарищ Козырев!— И, повернувшись к Козыреву спиной, протянул Анне руку.— Будем знакомы: Аникеев Николай Петрович. Ваше имя и отчество?

— Свиридова Анна,— застенчиво улыбнулась Анна и пожала протянутую ей руку.

— Анна? А дальше как? — настойчиво спросил Аникеев, не отпуская ее руку.

— Ивановна.

— Прекрасно, Анна Ивановна! Тогда, если разрешите, отправимся сразу к вам. Прошу вас ко мне,— обратился он затем к Козыреву.— И, знаете что, позовите сразу всех начальников, сядем-ка, не откладывая в долгий ящик, решать дела.

Старуха Свиридова бесцельно бродила по опустевшей избе. Теперь она уже больше не плакала, но губы ее сжались еще плотнее. Две соседки сидели у нее в гостях. Видимо, все сочувственные слова были сказаны, и теперь все трое молчали. Старуха Свиридова вошла в горницу, где до отъезда сына жили молодые, и, осмотрев комнату с порога, сказала соседкам:

— А тут у меня никто теперь жить не будет. Как он уехал, где что оставил, так все сохраню и шевелить никому не позволю.

— Конечно, память...— сказала сердобольная соседка и жалостно вздохнула.

Старуха Свиридова закрыла дверь в горницу.

— Замок получше подберу,— сказала она,— на двери навешу. Пускай помещение стоит, дожидается своего хозяина.— Вспомнив сына, старуха опять коротко всплакнула, причем слезы не полились из ее глаз, а только горестная гримаса покривила губы.

— Не больно-то простоит теперь пустое помещение,— сказала рассудительно другая соседка.— Вакуированных-то, видали, сколько понаехало? Говорят, свободную площадь отбирать будут!

— Это что значит отбирать?— Плечи у старухи выпрямились, глаза блеснули гневом.— У меня отбирать? Я двоих в армию проводила, а у меня отбирать будут? Пускай-ка сунутся, а я им вот! — И старуха сложила из пальцев маленькую сухую фигу.— Сейчас дверь закрою, замок навешу, ключ на грудях спрячу, и пускай ищут!

— Да-да, конечно-конечно, память... Это так.

За окном послышались мужские голоса. Кто-то чистил ноги о скребок у порога, имея в виду войти в дом. Соседки переполошились. Но прежде чем они успели подойти к окну и поглядеть, дверь открылась, и вошла Анна.

— Здравствуйте-ка!— сказала она соседкам и пошла к свекрови.— Мама, я к вам,— сказала Анна, еще не зная, с чего начать свое объяснение.

Старуха посмотрела на нее молча и неодобрительно. Живой тон Анны, светлые глаза, весь возбужденный ее облик — все это рассердило старуху.

— Что тебе?

Анна заторопилась, смущаясь и путаясь в словах.

— Я вот что, мама! Народу к нам понаехало страсть!.. И до чего все мучаются, глядеть нельзя... И вот я думаю, мама, что ж у нас свободная будет горница стоять?

У старухи затряслась голова.

— Неужели не русские мы люди, мама? — слезы выступили у Анны на глазах.— Правда, я удивляюсь вам, мама.

Старуха ничего еще не сказала, но Анна видела по ее лицу меру гнева, который она возбудила своими словами.

— Вы как хотите, а я уж пообещала, мама. Люди пришли,— сказала Анна.— В сенках ждут.

Сказав это, Анна опустила голову, как бы готовая принять удар или же в знак упорства в своем решении. И старуха ударила ее своим маленьким кулаком по голове. Гнев душил ее. Слова с трудом срывались с запавших губ.

— Ты что, рехнулась, овца бешеная? Я и тебя-то в эту горницу не пущу, а не только что приблудных каких с улицы. Еще в сенки запустила!.. Да вот я сейчас их веником отсюда всех!— И старуха суетливой рысью побежала к углу, где по извечной традиции лежал ободранный голик.

Анна поймала ее за руку около самой двери.

— Вот что, мама!— сказала она, выпрямляясь и с настойчивой силой оттаскивая старуху в глубь комнаты.— Хотела я с вами добром, да видно не выходит. То я вам так скажу: вы, мама, в мои дела теперь не вмешивайтесь. Вы женщина пожилая, и я, хоть от своего уважения не отрекаюсь, но заявляю вам: что я скажу, то по-моему и будет. А вы лучше сейчас отойдите от греха, сядьте вот тута! — она указала старухе на красный угол, где развешаны портреты вождей, и, не дав старухе опомниться, открыла дверь в сени.

— Пожалуйста, товарищ Аникеев, заходите сюда!

Старуха увидела, как в ее дом вошел высокий веселый человек, а за ним еще теснились другие.

— Вот сюда! — сказала Анна, распахивая двери в горницу.— Сюда заходите.

— Спасибо,— сказал Аникеев, оглядывая комнату.— Хорошо живете. Чисто.— И обернулся к своему штабу:— Ноги вытерли, товарищи?

— Вытерли!— сказал Козырев.— Как же.

— Вытерли, да плохо,— показал Аникеев на следы на полу.— Пожалуйте-ка еще раз к половичку.

Инженеры вернулись в сени, чтобы еще раз вытереть ноги.

Шелестя юбками, в сени вошла Тоська Ушакова. Еле удерживая любопытство, она молча прошла мимо толпящихся в сенях мужчин и вошла в комнату.

— Уехали! — сказала она, обращаясь к Анне.— А я прощаться пришла.

Анна ничего не ответила ей, продолжая вытрясать самовар. За нее ответила старуха.

— Эко, спохватилась! Старых хозяев провожать пришла? Опоздала, ласточка. Новые уже к нам понаехали!— И, сказав это, вышла из избы с высоко поднятой головой.

Аникеев вежливо посторонился, пропуская ее, и обратился к Тоське:

— Это, вероятно, сама хозяйка?

Тоська оторопела, не ожидая, что к ней обратятся, и, помолчав, ответила:

— Да, как раз мамаша хозяина — Марья Гавриловна.

— Вот видите, как нехорошо получилось,— сказал Аникеев.— А я и не познакомился с нею.

— Ничего,— ответила Анна, раздувая самовар.— Познакомитесь еще, успеете! — и рассмеялась.

Тоська тоже рассмеялась, понимая, на что намекает Анна.

— А что, сердитая? — сразу сообразил Аникеев.

— Ничего, отойдет!— сказала Анна.— Так-то она добрая. А сегодня серчает, сына проводила!

И сказав это, так же внезапно, как только что рассмеялась, Анна вдруг коротко всплакнула. Но тотчас же, легким движением коснувшись глаз, сказала себе:

— Ой, да что это я! — и принялась собирать на стол с легкостью и проворством, прославившими ее среди лучших хозяек поселка.

Стоя посреди комнаты, Аникеев с удовольствием следил за ее слаженными, красивыми движениями.

— Руки вымыть хотите?— спросила Анна и, не ожидая ответа, достала чистое полотенце.— Слей им, Тося! — протянула она Тоське ковшик.

Тоська лениво усмехнулась и зачерпнула воды. Меж тем Анна, имея в виду накормить людей, пошла в кладовую. Старуха была там. Она сидела на рундуке, положив костлявые руки на колени. Поза ее выражала горе и достоинство, и Анна нерешительно остановилась в дверях, не ожидая увидеть ее здесь.

— Уйди отсюда!— сказала старуха, не глядя на невестку.— Или и тут мне места не найдется?

— Я за капустой, мама! — коротко ответила Анна, норовя обойти старуху, но старуха встала и загородила ей путь к капусте.

— Уйди отсюда! — сказала она.

Уступив место у рукомойника Козыреву, Аникеев с удовольствием вытирал руки чистым полотенцем, когда внимание его привлек плачущий голос старухи в сенях. Сливая на руки Козыреву, Тоська беззаботно усмехнулась, но Аникеев отнесся к доносившемуся из сеней шуму с искренним огорчением.

— Нехорошо! — сказал он.— Вот это уж нехорошо! Как вы думаете? — обратился он к Тоське.— Что если я вмешаюсь?

— Не надо! Только хуже осердите, пускай сама отшумит.

В комнату вошла Анна, неся перед собой большую миску с капустой.

— Отвоевала!— сказала Тоська и засмеялась.

Увидев капусту, Аникеев рассердился.

— Вот это зря! — сказал он.— Пожалуйста, отнесите обратно.

— Кушайте, не стесняйтесь! — отмахнулась от него Анна, ставя капусту на стол.— Сейчас самовар скипит, а вы садитесь пока к столу.

Взглянув на капусту, Козырев сказал:

— Вот это называется устроился человек! Слушай-ка, девушка!— обратился он к Тоське.— А у вас в доме комнаты не найдется ли для меня?

— Нет. Какая у нас может быть комната? Не найдется.

— Найдется, найдется! — сказала Анна, проходя мимо нее.

— Это где же такое? — встрепенулась Тоська.

— Да все там же!— сказала Анна.— На Разъезжей улице дом номер шестнадцать, там и найдется! — И опять вышла в сени.

Мужчины стали рассаживаться за стол.

— Нет, так дело не пойдет...— задумчиво сказал Аникеев.

— Так ведь угощают!— сказал один из инженеров, протягивая ложку к капусте.

— А вы и рады! — рассердился Аникеев.— Так, знаете ли, остатки человеческого достоинства растерять можно. Предлагаю вот что: давайте-ка мы угостим хозяев сегодня.

И быстро развязав свой беженский рюкзак, он вынул оттуда две банки с консервами, кусок колбасы и еще какие-то остатки эвакуационного пайка.

— Давайте, давайте, не скупитесь! Вот вы, сластена,— проговорил он, указав на молодого начальника цеха,— у вас обязательно есть конфеты. Пожалуйста, ставьте на стол!

Инженеры нехотя полезли в вещевые мешки, вскоре стол заполнился разнообразным угощением.

— Это зачем же? — рассердилась Анна, входя с тарелкой соленых огурцов.— Все-таки мы хозяева.

— А вот и нет! — возразил Аникеев.— Вы же пригласили меня не в гости. Я сейчас здесь на правах, так сказать, жильца, так что позвольте внести посильный вклад. Пожалуйста, прошу к столу.— И он указал Анне на хозяйское место.— А я с вашего позволения приглашу пока Марию Гавриловну, если не ошибаюсь.

— Пожалуйста, пригласите! — сказала Анна, улыбаясь.

И снова Тоська рассмеялась.

— А вот попробую!— ответил Аникеев и вышел в сени.

Все замолчали, ожидая услышать шумный и неприятный разговор. Но в сенях было тихо, и вскоре появился Аникеев с хозяйкой. Он вел ее впереди себя, слегка поддерживая за сухие плечи. Подведя ее к столу, он придвинул стул.

— Пожалуйста, не побрезгуйте с нами, Мария Гавриловна! — сказал он очень серьезно.— Закуска у нас небогатая, что осталось. Не обессудьте!

Старуха, растерянно озираясь на незнакомых людей, присела на краешек стула.

— Ссориться нам сейчас нельзя! — сказал Аникеев, обращаясь ко всем сидящим за столом.— Придется жить вместе и, думаю, немалый срок. Да из-за чего, собственно, ссориться? — И снова обратился к старухе.— Вы хозяйничайте, пожалуйста, а мы, если разрешите, поговорим о делах. А то сами-то мы под крышей, а народ наш весь пока еще на улице стоит.

— Что ж так-то?— проговорила старуха, сердито глядя на стол.— Все-таки мы еще хозяйки в дому. Неужели, Нюра, кроме капусты, ничего не нашлось? — и старуха, поднявшись из-за стола, вышла в сени.

— Чудеса! — сказала Тоська.— Рассказать — не поверят!

— А ты расскажи,— сказала Анна, улыбаясь.

— И то, побегу.

Тоська пошла уже было к двери, но Козырев задержал ее.

— Так как же, молодая хозяйка, приходить или нет?

— Ну так что ж, зайдите, что ли,— проговорила Тоська, блеснув лениво своей улыбкой, и вышла.

— За вас я спокоен,— обратился Аникеев к усаживающемуся за стол Козыреву.— Если бы я был так же спокоен за остальных!

— Устроим и остальных,— сказал Козырев, накладывая себе побольше капусты.

— В клуб без дверей?

— Пока. Не навечно. Завтра бараки начнем строить.

— Пока тоже нельзя. Дело к осени,— сказал Аникеев.

— Конечно, нельзя,— вмешалась Анна.— Надо по домам.

— Правильно,— подтвердил Аникеев.— По домам.

— Это не берусь,— сказал Козырев.— Вот разве хозяйка ваша поможет.

Не дав Анне ответить, Аникеев быстро проговорил.

— О да, я понимаю, это очень удобно поручить кому-нибудь такую работу, как расселение. Но имейте в виду, что спрашивать я буду с вас. И затем надо людей вымыть. Больше нельзя ждать ни минуты.

— Все надо, Николай Петрович!— сказал Козырев, уплетая капусту.— Завод ставить тоже надо.

— Повторяю,— перебил его Аникеев,— прежде всего надо вымыть людей. Я не прощу себе, если мы начнем терять людей из-за грязи. А это может произойти. Так что извольте организовать баню.

Козырев отставил свою тарелку.

— Николай Петрович! — сказал он.— Вы иной раз просто удивляете меня. Что я — бог, на самом деле? Я и так вам никогда и ни в чем не отказывал. Но здесь прямо заявляю вам — не берусь я вымыть людей. Бани здесь нет, не построили. Вот построим и вымоем.

— Однако люди здесь живут чисто,— указал Аникеев на чисто убранную комнату.— И сами они много почище нас с вами.

— Не знаю, как уж они тут устраиваются,— отмахнулся Козырев.

— В бане моемся,— сказала Анна с достоинством.

— Где же ваши бани?— спросил Козырев.

— А при каждом доме баня есть. По субботам топим.

— Так что же прикажете: обежать весь поселок и везде бани затопить? Ах, хозяйка, хозяйка! Правда, смешно слушать вас.

— Чего ж тут смешного? — удивилась Анна.— Конечно, обойти придется, попросить людей.

— Легко! — рассердился Козырев.— Да меня и во двор-то не пустят, не только что в баню.

— А я сама пойду,— сказала Анна и, как бы готовая уже сейчас идти, поднялась из-за стола.

— Ага!— воскликнул Аникеев.— Товарищ Козырев, вот вы и разбиты в пух и прах. Уверен, что сегодня же все люди будут вымыты.

В комнату вошла старуха, неся две крынки молока.

— Вот это зря!— сказал Аникеев.— Право, зря беспокоитесь, и так уже много на столе.

— Какое же тут беспокойство?— ответила старуха строго.— Все-таки здешние, уральские люди, не нищие живем. Нюра! — сказала она невестке.— Возьми-ка в голбце яичек, свари в самоваре.— И, поставив молоко на стол, вышла.

Анна шла по поселковой улице, а за нею — пожилая худощавая женщина из приехавших и уже известный нам Сергей Сергеевич с маленькой девочкой на руках. Подойдя к дому Ушаковых, Анна постучала в окошко. Тоська выбежала к ней на улицу.

— Топится у тебя?— спросила Анна.

— Топится, топится! — сказала Тоська, усмехаясь.— Заходи, чаем напою.

— Некогда мне. Не каждого еще уломаешь. Маруська Шарапова заявляет: дров нет. Пришлось своих натаскать. Есть же люди!

— А что же, радость небольшая посреди недели баню топить,— усмешливо заявила Тоська.

— Посреди недели?! Ты поглядела бы, до чего в грязи люди, смотреть страшно!

— Еще какой заразы натащут,— сказала опять Тоська, беззастенчиво разглядывая грязную одежду женщины и детей.

— Ах, какие вы чистые! — рассердилась Анна.

— Ясно, мы чистые,— усмехнулась Тоська.

— Вот что, Антонина!— сказала Анна, подойдя к Тоське поближе.— Я что хочу тебя попросить: устрой у себя вот эту семью.

— А у меня уж есть! — сказала Тоська.

— Это кто же?

— А завхоз ихний.

— Так ведь он одинокий...

— Хватит!— сказала Тоська.— Целую комнату ему отвели.

— Хоть в сенках на первое время устрой,— не отступалась Анна.

Тоська вдруг разозлилась.

— Ах, какая ты ловкая! Себе одинокого поставила, а мне семью норовишь!

— Так ведь у вас и дом больше!

— Ну так что?— Тоська упорно поджала губы.— Ничего этого не будет. Веди к себе.

— Ясно, сведу,— проговорила Анна, помолчав.— Неужели на улице оставлю?— И, отодвинувшись от Тоськи, сказала женщине.— Вот здесь мыться будете, у них баня хорошая. Маленько подождите на лавочке, а истопится — и пойдете. Все сразу пойдете.

— Как это сразу?— сказал мальчик.— Я потом пойду.

— Потом?— Анна улыбнулась, глядя на него.— А то хорошо бы сразу. Народу чересчур много.

— Нет,— сказала женщина,— он с нами не пойдет, он теперь за мужика у нас. Куда-нибудь с мужчинами сходит.

— Да-да,— удивилась Анна,— а я и не смекнула. Пускай не то с мужчинами!

Мальчик отвернулся от женщин, этим как бы окончательно отделяя себя от них, и стал смотреть в конец улицы, где поднимался кирпичными стенами большой недостроенный еще завод.

Со всем своим штабом по улице шел Аникеев. Шел он очень быстро и впереди всех. Люди едва успевали за ним. Увидя Аникеева, мальчик присоединился к нему и пошел рядом...

Заметив среди идущих Козырева, Тоська крикнула ему:

— Василий Алексеевич, портсигар забыли!

Козырев приостановился. Тоська, проявив несвойственную ей прыть, духом слетала за портсигаром и, подбежав к Козыреву, подала ему. Аникеев заметил самодовольную улыбку, с какой Козырев принял от Тоськи портсигар, и когда Козырев поравнялся с ним, сказал ему:

— Уже? Помяните мое слово, вас когда-нибудь основательно изобьют на этой почве.

Козырев расхохотался.

— Без этого в нашем деле невозможно, Николай Петрович! Необходимые деловые связи.

— Да-да,— сказал Аникеев.— Я знаю, что у вас все связи чисто деловые.

— Вот вы все ругаете меня, Николай Петрович,— сказал Козырев, еле поспевая за директором.— А у меня уж транспорт налажен. Восемнадцать штук тракторов. Всю здешнюю МТС ограбил. Трактористы, между прочим, сплошь девицы. Вы бы видели, как я с ними торговался. Ни в какую не хотят ехать. Нам, говорят, с утра в поле выезжать, а тут, говорят, еще ночи не спать; этак, мол, с катушек свалишься! Серьезные такие девицы. Ничего, уговорил!

— Как же вы уговорили? — с любопытством взглянул на него Аникеев.

— Маленько на сознании сыграл, маленько пообещал.

— Ага, все-таки пообещал! — воскликнул Аникеев и рассмеялся.

— А как же без этого? — обиделся Козырев.— Нет, вы на самом деле, Николай Петрович, какой-то идеалист!

Аникеев расхохотался.

— Как, как? — спросил он.— Идеалист?

— Конечно!

— А вы, значит, материалист?

— Уж я-то, конечно, материалист,— сказал Козырев самодовольно.

Аникеев закашлялся от смеха, потом вытер слезы, выступившие на глазах, и сказал Козыреву:

— Видите ли, у вас не вполне точное представление об этих двух понятиях. Как-нибудь на досуге я вам объясню, в какой степени вы материалист, а я идеалист. Но в ваших интересах, чтобы это объяснение не состоялось.

— Почему?— удивился Козырев.

— Потому что, боюсь, оно будет не в вашу пользу.

— Зря вы все это, зря, ей-богу, зря!— сказал Козырев, уловив из всего этого туманного разговора некий практический смысл для себя.

Они подошли к заводу.

— А, право, приличная коробка!— сказал Аникеев, разглядывая недостроенные заводские корпуса.— И кладка основательная, довоенная!

Инженеры окружили директора, меж тем как из заводских ворот навстречу им вышло местное начальство. Люди стали знакомиться. Среди уральцев был также и Черных — нештатный болельщик по всем делам завода и поселка.

— Мы вот тут говорим — основательно строитесь!— сказал Аникеев, пожимая руку начальнику незаконченного строительства, природному уральцу Шадрину.

— Да,— ответил Шадрин с достоинством.— У нас на Урале всегда строительство основательно велось. Такая уж повадка. От фундамента идем, а фундамент у нас — чистый гранит и мрамор.

Ленинградцы вежливо посмеялись этой незатейливой шутке, а Аникеев сказал:

— Ну, что ж, если разрешите, пойдем знакомиться с заводом!

— Милости просим! — сказал Шадрин и указал на заводские ворота.

Аникеев любезно пропустил его вперед, но Шадрин, продолжая традицию вежливости, подвинул впереди себя Аникеева.

Осмотрев цеха, приезжие и уральцы поднялись на непокрытую еще заводскую крышу. Черкнув несколько слов в блокноте, Аникеев сказал Шадрину:

— Вот это надо сделать прежде всего. Крыша, крыша, крыша! Со дня на день дождей ждать надо!

— Нет, в августе, пожалуй, дождей ждать не приходится! — заметил Шадрин.

— Это по мирному времени,— сказал Аникеев,— а по военному, знаете, чего угодно ждать можно!

Теперь уральцы в свою очередь любезно посмеялись этой шутке Аникеева.

— С кровельным железом у нас бедновато. Три месяца обещают, а все не шлют,— сказал Шадрин.

— Как у вас с кровельным железом?— обернулся Аникеев к Козыреву.

— Есть, Николай Петрович! — гордо блеснул глазами Козырев.— Полностью на всю крышу хватит.

— Неужели привезли? Вот это молодец! — похвалил Аникеев.

Козырев едва не задохнулся от этой похвалы.

— На Урал со своим железом! На первый взгляд — глупо! — сказал Аникеев, обращаясь ко всем.— А вышло, как видите, кстати.

— А у нас все свое будет, Николай Петрович. Вот увидите! — уже захлебываясь успехом, заявил Козырев.

— Зачем же все?— обиделся Шадрин.— У нас тоже кое-что найдется.

— Хвастает,— Аникеев кивнул на Козырева.— Энергетического хозяйства пока и половины нет.

— В дороге застряло, Николай Петрович! Вот вы не верите... Сам же я отправлял! Доползет помаленьку, куда ему деваться?

— Помаленьку? Э, нет!— сказал Аникеев.— Это слово нам не подойдет. Сегодня же дам вам сроки по доставке всего оборудования.

Он отвернулся от Козырева и стал смотреть на ландшафт, широко открывавшийся с высокой крыши. Маленький Сергей Сергеевич стоял рядом с Аникеевым и тоже молча смотрел на широкую уральскую панораму.

— Урал! — сказал Аникеев. И глаза его весело сощурились.

— Да, Урал,— сказал Шадрин.— Красивые места!

— Видите ли,— возразил Аникеев,— с точки зрения южанина это нельзя назвать красотой, но мы, северные люди, понимаем эту природу, и она нравится нам. А тебе нравится, Сергей Сергеевич?— склонился он к мальчику.

— Нет,— сказал мальчик. Сказал он это настолько решительно, что все вокруг рассмеялись.

— Уж не скажешь ли ты,— улыбаясь спросил мальчика Аникеев,— что у вас на Ижоре лучше?

— Конечно, лучше,— сказал мальчик.

— Ну, знаешь ли,— возразил Аникеев,— это ты уж кому-нибудь расскажи, а не мне! Знаем мы вашу ижорскую красоту — одни огороды да кочки!

— Все равно лучше,— сказал мальчик.

— Нет, видно, его не переспоришь,— засмеялся Аникеев.— Ленинградская косточка, этого не перешибешь!

— Поживет, понравится,— сказал Шадрин ревниво.— С ребятами познакомится, будет на озеро на рыбалку бегать. По лесам ягоды сейчас... брусника, ежевика... Грибов, бабы сказывают, много в этом году. За грибами-то любишь ходить? — и Шадрин склонился к Сергею Сергеевичу.

— Какие там грибы? — сурово сказал мальчик.— Только до грибов сейчас...

— Ого, серьезный! — смущенно улыбнулся Шадрин.

— Да!— сказал Аникеев.— Он у нас серьезный человек,— и грустно вздохнул.— Это что ж там, за лесом? — обратился он к Шадрину.— Дым, что ли? Заводы?

— Нет,— ответил Шадрин, присматриваясь.— Дыму там быть неоткуда. Пожалуй, скорее на тучу похоже!

Из-за пригорка, резко обозначаясь на голубом небе, поднималось свинцовое облако. Вокруг стало совсем тихо, как всегда бывает перед грозой. Воздух замер, но облако двигалось быстро, вырастая на глазах. Должно быть где-то там, за горками, бушевал уже свирепый грозовой ветер.

— Гроза будет,— сказал Шадрин.

— Вот видите! Выходит, я накаркал,— усмехнулся Аникеев.— А очень некстати будет эта гроза, намочит станки и людей. Совсем, совсем некстати. Пойдем-ка, друзья, свое хозяйство спасать!— И, как всегда, первый стал спускаться по стропилам.

Как ни быстро шли люди по улице, спускаясь к станции, ветер нагнал их, завихрил пыль, срывая шапки с голов, ослепляя глаза.

По пути Аникеев повстречался с Анной. Не в силах бороться с ветром, она остановилась посреди улицы, придерживая руками обхлестывавший ноги подол.

— Ну, как успехи? — окликнул ее Аникеев.

— Плохо, Николай Петрович! — сказала Анна.— Стыдно сказать. Бани вытопили, а народ пускать боятся. Говорят, в бане вымоешь, на улицу и не выгонишь!

— Ну что ж — пословица недурная. Пусть и оставляют у себя.

— Да не больно-то,— сказала Анна.— Опасаются: говорят, останутся навсегда, не выживешь потом.

— Правильно рассуждают,— ответил Аникеев.— И не придется выживать, будут жить до конца войны.

— Вот видите! — вздохнула Анна.

— Конечно! — рассердился Аникеев.— А вы как же думали?

— Да я-то понимаю,— смутилась Анна.— Я-то понимаю.

— Ну вот и остальные понемногу поймут! — И Аникеев одобрительно улыбнулся ей.— Действуйте, действуйте, надеемся на вас! — и побежал бегом, догоняя свой штаб, ушедший уже далеко вперед.

Анна пошла по улице навстречу ветру, борясь с взбесившимися юбками.

Тоська Ушакова все еще стояла у своих ворот, наслаждаясь влажным грозовым ветром.

— Антонина!— сказала Анна, поравнявшись с ней.— Не отстану от тебя. Возьми кого-нибудь. Хоть двоих возьми. Измучилась я с нашим народом!

— Сказала, не возьму!— отрезала Тоська.— И не проси!

— Эх, девушка! — проговорила Анна и покачала головой.— Пойду еще раз всех обойду,— и побежала к избе напротив.

По уличной пыли ударили первые крупные капли, сперва медленно, потом быстрее и быстрее, и вдруг сразу одним потоком полился жесточайший ливень, какие часты на Урале в конце лета.

Тоська увидела, как Анна, не дойдя до дома, остановилась, и, постояв немного в нерешительности, повернулась и побежала вниз по улице к станции.

Из домов повыбегали хозяйки снять развешанное на веревках белье или поставить ведра под поток.

— Эх, люди! — крикнула Анна на бегу.— Портки спасаете, а женщин с ребятишками под дождем бросили. Некрасиво, некрасиво делаете!

— Всех не спасешь!— сказала одна женщина, продолжая убирать белье.

Но другая, сунув кадушку под поток, накинула подол на голову и сперва пошла, а затем побежала следом за Анной.

— Ты куда, Нюра?— крикнула Тоська, плотно прижавшись под воротами.— Смотри, размоет тебя!

Анна молча отмахнулась от нее, шлепая по грязному потоку, устремившемуся вниз по улице. Из соседнего с Тоськиным дома выбежала сухопарая женщина с высоко подоткнутым подолом.

— А ты что выпялилась?— крикнула она, пробегая мимо Тоськи.— Правильно Нюрка говорит, надо подсобить людям. Иди, иди, красавица, не растаешь! — и, схватив мокрой рукой Тоську за руку, потянула ее из-под ворот.

Тоська вырвалась, не зная, рассмеяться или рассердиться, меж тем как из других домов все выходили женщины и, закрывая головы подолами, бежали под ливнем вниз по улице к станции.

На станции люди воевали с дождем. Срывая наспех разбитые палатки, мужчины тянули брезенты к станкам, оставляя семьи свои под бушующим ливнем. Матери старались закрыть детей одеялами, платками. Вещи не слушались их; раздуваемые ветром, они вырывались из рук или полоскались среди грязного потока, облепляя мокнущий на земле скарб. Хмурый пожилой рабочий ударом ноги выбил кол, поддерживавший палатку, и молча потянул к себе брезент, но жена его вцепилась в другой край брезента, не желая оставлять детей под дождем.

— Не дам! — крикнула она.— Слышишь, не дам! Пропади ты со своими станками совсем! — Вдруг зарыдала.— Измучилась я... Да когда же это кончится...

Сильная молния почти одновременно с громом прорезала небо, и сразу же во всех углах площади на разные голоса заплакали дети. Женщина взяла своего меньшего на руки, стараясь спрятать его на груди.

— Знаешь, он чего испугался, мама?— сказал второй постарше.— Он думает, это бомбежка!

— Ну да!— устало согласилась мать.— Конечно, пуганый ребенок.

Опять ударил сильный гром, и ребенок крепко прижался к груди матери. Дождь припустил еще сильнее.

— Господи, господи, господи! — простонала женщина.

Заметив подошедшего Аникеева, она обернулась к нему.

— Товарищ директор, а вы что же смотрите? Долго ли над нами издеваться будут?

Аникеев стоял перед нею весь в грязи, вода потоками стекала с шапки его, с носа и усов. Что он мог ответить этой женщине?

— А мой-то тоже хорош!— крикнула женщина.— Последнюю тряпку к станку тянет. Еще муж называется!

Мужчина устало улыбнулся.

— Что с ней говорить,— сказал он, обращаясь к Аникееву.— Взяла, понимаете, не спросясь, чехол от станка. Я говорю: положи на место, а она — переночуем сегодня, а завтра обратно на станок наденем!

— Зря вы у нее отобрали чехол,— сказал Аникеев.— Все равно станок мокрый! Стоит ли теперь закрывать!..

Рабочий понурился.

— Говорил ей: не имеешь права брать со станка. А она берет! Женщина разве соображение имеет!..

— Вот что,— обратился Аникеев к женщине,— сейчас вы все равно промокли, так что закрываться, пожалуй, и смысла нет. Идите-ка лучше ко мне с детьми, я вам адрес дам...

— А мы что ж, хуже? — послышался рядом женский голос.

Подобрав юбки с ящика к Аникееву поднялась совершенно вымокшая, растрепанная женщина.

— У вас детей нет,— сказал Аникеев.

— Как это нет! А это кто? — и женщина сорвала платок с двух своих ребятишек.

Они сидели маленькие, тесно прижавшись друг к другу, и молча смотрели на Аникеева. Аникеев отвернулся. Кругом было то же самое — женщины и дети. Устав бороться с ливнем, они сидели на ящиках или стояли покорно, как стадо усталых, измученных животных.

— А вот и мы! — услышал Аникеев задыхающийся знакомый женский голос за своей спиной.

Он обернулся и увидел Анну. Запыхавшись от бега, она стояла перед ним. Мокрые волосы спутались и упали на лицо, одежда прилипла к телу.

— Все-таки расшевелила я народ! — улыбнулась она Аникееву.— Или уж гроза, что ль, расшевелила, не знаю, как сказать! Только идут наши бабочки. Сейчас всех разберем по домам.

— Ну, вот видите!— смог только ответить Аникеев.— Вот видите, как это хорошо! — чрезвычайное волнение душило его.— Я знал, что так будет! — И он крепко пожал Анне руку.— Собирайтесь-ка, ребята!— сказал он, склоняясь к детям.— Сейчас греться пойдете, чай пить.

Ребята покорно поднялись и, подобно маленьким терпеливым осликам, стали громоздить себе на плечи многочисленные узлы.

— Неужели под крышу?— устало сказала женщина.— Я и верить перестала.

Меж тем к мокнущим людям подходили все новые и новые женщины, и вскоре вся площадь понемногу пришла в движение.

— Теперь всех разберут! — счастливо смеясь, сказала Анна, взвалив себе на плечо большой намокший узел.— Пойдемте ко мне,— сказала она, обращаясь к женщине.— А вы, ребята, за юбки держитесь, а то еще унесет вас вода. Надо же — ливень какой!

Но как бы в ответ на эти слова ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и сразу же откуда-то ударило косым лучом солнце, осветив всю эту пеструю движущуюся картину.

Последней на площадь пришла Тоська.

— Никак, уже всех разобрали,— сказала она Анне, смеясь.— А ты-то куда нахватываешь? И так уж полный дом. Эх, святая, святая!.. Верно говорят — непорочное зачатие!

— Пришла все-таки! — засмеялась Анна.

— А что ж я, хуже вас, что ли? Ко мне пойдемте! — небрежно сказала она женщине.

И отобрав у Анны узел, легко взвалила его на плечо.

Вечер опустился над поселком, и по влажной земле потянулся туман. На станционной площади собрались мужчины в ожидании обещанных тракторов. Они расселись на ящиках, отдыхая после мучительного дня. На площадь пришел кое-кто из местного поселкового народа познакомиться, получше выпытать все про приезжих. Василий Тимофеевич Черных тоже здесь. Он присел на ящик по соседству с тем самым рабочим, который воевал с женой за чехол от станка. За плечом у Василия Тимофеевича — старая испытанная в деле берданка, обмотанная по стволу проволокой.

— Охотничаете?— спросил его рабочий и слегка коснулся пальцем приклада.

— Да, балуюсь!— сказал Василий Тимофеевич.— А сейчас так больше для порядка прихватил. Посижу, думаю, покараулю, время тревожное, долго ли до греха! — И, посмотрев на лежащее на земле заводское хозяйство, сказал: — Большие миллионы, поди-ка, здесь!

— Десятки миллионов в золотых рублях,— уважительно проговорил рабочий.

— Десятки миллионов! — восхитился Василий Тимофеевич. Глаза у него блеснули из-под лохматых бровей.— Выходит, большое хозяйство к нам забросили!

— Самый первый завод! — сказал рабочий, как бы даже скучно произнося эту торжественную для него фразу.

Василий Тимофеевич помолчал, а потом сказал:

— Однако самый первый как будто по нашему государству Уралмаш считают.

— Наш не уступит! — сказал рабочий с совсем уж скучноватым достоинством в голосе.

— Ну да, возможно, что не уступит. Это так! — любезно согласился Василий Тимофеевич и, опять помолчав немного, сказал:— Хочу обратно к заводу приблизиться.— И пояснил: — Я сам-то из заводских тоже, да вот руку мне войной повредило, поотстал от своей профессии. Сам-то раньше в кузнице работал.

— Одной рукой трудно, не управиться в этом деле!— сказал рабочий.

— Ничего, я полагаю, управлюсь,— возразил Василий Тимофеевич.— Большую практику получил для руки за эти годы. Возьмите хоть бы ружье. Кажется, тоже одной рукой не управиться, а между прочим бью свободно любую птицу влет. Хотите — верьте, хотите — нет!

— Что ж, возможное дело! — согласился рабочий, недоверчиво поглядев на Василия Тимофеевича.

От поселка по грязной растоптанной тропинке, направляясь к станции, шла Тоська Ушакова. По извечной провинциальной традиции, она шла вечером на свою железнодорожную станцию. Сейчас, когда пассажирские поезда не ходили и никто не мог уже оценить ее красоту, она шла все же, одетая в лучшее свое белое платье, в черных шелковых чулках и в новых баретках. В руке она, опять-таки по неписанному правилу провинциального кокетства, держала ивовую веточку, которой помахивала вокруг себя. С трудом вытаскивая ноги из грязи, она добралась до первого ящика и остановилась передохнуть. Василий Тимофеевич заметил ее.

— Чего приплелась? — окликнул он Тоську.

— А погулять пришла,— сказала Тоська.

— Какое может быть сейчас гулянье? — строго сказал Василий Тимофеевич.

— Ой, дядя Вася, насколько ты сердитый! Смотри, не застрели меня!

— А и то бы стрелить тебя, и дело с концом. Все равно ни проку от тебя, ни радости, также репьем растешь.

— Не торопись, дядя Вася, убивать,— сказала Тоська, усмехаясь.— Дай пожить маленько, еще и тебе сгодится!

Услышав этот ответ, сидящие на ящиках рассмеялись, а Василий Тимофеевич отплюнулся. Тоська, поправив на плечах полушалок, пошла дальше. Но не прошла она и двух шагов, как послышалось лошадиное храпенье и, разбрызгивая грязь, откуда-то из мглы лихо подскакал Козырев. Осадив коня перед самой Тоськой, он соскочил с седла и небрежно кинул поводья.

— Здравствуйте, хозяйка!— улыбнулся он Тоське и пожал ей руку выше локтя.— Чего не спите?

Не отнимая руки, Тоська усмехнулась.

— Да вот напустила полную квартиру народу, самой лечь негде. Но ваша комната порожняя стоит, вас дожидается, так что не сомневайтесь!

— Спасибо,— сказал Козырев.— Значит, не забываете меня.

— Да уж как вас забудешь,— ответила Тоська.

Козырев присел на свободный ящик и жестом пригласил Тоську сесть рядом с собой.

— Умыкался,— сказал Козырев, отдуваясь.— Пятнадцать километров туда, пятнадцать обратно. Вот видите, сидят, ждут. Вы думаете, только здесь? По всему поселку меня ждут, везде успеть надо. Ведь все на мне, честное слово.

— Как же все?— удивилась Тоська.— Начальник ваш тоже, видно, заботливый человек. Сейчас иду по улице, а он опять бежит куда-то и так это торопится, руками машет.

— Да, большой человек,— согласился Козырев.— Горячий! Только не умеет вникать он вот во всю эту музыку.— Козырев сделал некий неопределенный жест.— Его дело приказать, а мое — обеспечить. Вникаешь — обеспечить!..

Сказав это, Козырев значительно поднял палец кверху и посмотрел Тоське прямо в глаза. Не выдержав его взгляда, Тоська прерывисто вздохнула и опустила глаза. Козырев снял с себя пиджак и молча накинул ей на плечи. Тоська поежилась и опять прерывисто вздохнула. Василий Тимофеевич, видя всю эту сцену, неодобрительно крякнул и обратился к рабочему:

— Это что ж за человек тут у вас крутится? Из начальников или как ли?

— По снабжению,— сказал рабочий.

— Легкий человек,— определил Василий Тимофеевич.

— Да,— сказал рабочий.— Проворный мужчина. В дороге нас безотказно продвигал; благодаря ему много эшелонов обогнали.

— Да. Этот кого хочешь обгонит, сразу видно,— сказал Василий Тимофеевич. И, взглянув на примолкшую пару, опять неодобрительно крякнул.

Из-за станции послышался треск и гул тракторных моторов.

— Ага! — встрепенулся Козырев.— Пошла танковая атака, идут мои полки.

Поднявшись с ящика, он потянулся и зашагал навстречу тракторам. В темноте засветились тракторные фары.

Соскочив с головного трактора, к ящикам направилась крупная девушка-трактористка.

— Привет, полковник! — протянул ей руку Козырев.

Девушка нехотя сунула ему свою черную масляную руку и зашагала дальше, хозяйственно осматривая заводские ящики. Поравнявшись с Тоськой, она остановилась и, засунув руки в карманы, не спеша подошла к ней.

— Эка вырядилась!— сказала она, разглядывая Тоськино платье. — На пасху, что ли? Иди отсюда, а то Ленка Рогачева сейчас тебе бока обломает?

— За что же это?— также не спеша поинтересовалась Тоська, надменно поджимая губы.

— А за Коську! Иди, иди, вон она на пятом номере подъезжает.

И, отвернувшись от Тоськи, обратилась к Козыреву:

— Что тащить-то будем?

— А вот это все,— сказал Козырев, указав на ящики.

— За ночь не управимся,— сказала девушка.

— За ночь-то,— усмехнулся Козырев.— За ночь, милочка, с кем хочешь управиться можно.

— Да ты уж управился,— сердито сказала девушка,— видно сразу! — и повела бровью на Тоську.

Тоська поежилась под пиджаком.

— Уж окрутила! — не глядя на Тоську, сказала трактористка.— Не глядели бы глаза, перманент чертов!

И вдруг крикнула в темноту:

— Рогачева, иди сюда, гляди, кто тут есть!

Рогачева подошла. Это худенькая девушка в большом, не по росту, комбинезоне. Подойдя к Тоське, она пригляделась и, узнав ее, нахмурилась.

Предвидя возможные неприятности, Козырев встал между Тоськой и трактористками.

— Девушки, девушки, девушки!

Рогачева с неожиданной для нее силой отодвинула Козырева в сторону.

— Что смотришь!— лениво усмехнулась Тоська и, поднявшись с ящика, подошла к Рогачевой.— Ну, ударь!

— Руки чистые,— сказала Рогачева, показывая свои маленькие черные руки.— Пачкаться неохота!

— Ах ты дурочка, дурочка! Не надсажай ты себя зря. Нужен он мне, Коська твой!..

Сам ведь прилип. Только что в армию взяли, а то и сейчас бы тут был!

Ленка Рогачева вздрогнула и взялась за сердце.

— Когда?

— А вечор проводили,— сказала Тоська холодно.

Рогачева заплакала.

— Прекрати! — сказала ей подруга.— Имей гордость. Я удивляюсь на тебя, Елена.

Рогачева перестала плакать и, шмыгнув носом, опять приблизилась к Тоське.

— А ты что ж, пес такая, проводила, а сама гулять пошла!.. Смажу я тебе сейчас, не погляжу на твои начесы!

Козырев, расставив руки, решительно встал между девушками.

— Отойди, а то задену!— сказала ему Рогачева.

— Девушки, девушки, девушки! — засмеялся Козырев, не пуская соперниц друг к другу.

— Ага! — послышался голос Аникеева.— Вы здесь? Ну, правильно, где ж вам быть! А что здесь, собственно, происходит?

И Аникеев осветил карманным фонариком всю группу. Затем, осветив часы на руке, он сказал:

— Славно время теряем!

Козырев, смущенный до последней степени, снял с Тоськиных плеч свой пиджак. Аникеев усмехнулся и обратился прямо к девушкам.

— Кто бригадир?

— Я,— сказала крупная девушка хмуро.

— Ага! Прекрасно! — сказал Аникеев и протянул ей руку.— Будем знакомы. Нельзя ли приступить к делу, товарищ бригадир?

От ящика к нему подходили люди.

— Что-то народу маловато,— сказал Аникеев.— Спят, что ли?— и обернулся к Козыреву.

— Я пойду, не то,— сказала Тоська.

— Куда же вы?— спросил ее Аникеев.— Сейчас только самое интересное начинается, заодно и поможете нам!

Быть может, впервые в жизни Тоська смущенно потупилась под его веселым понимающим взглядом и поправила свое белое платье.

— Где ж такой форс марать, что вы! — сказала трактористка.

— Ничего! — засмеялся Аникеев.— Она девушка молодая, выстирает. Вот мы сейчас дадим ей инструмент.

Говоря это, он поднял с земли грязную березовую вагу и подал ее Тоське. Тоська не посмела отказаться, но покосилась на Козырева, как бы ожидая его защиты. Козырев не заступился за нее, а смеясь отошел к своему коню. Тогда Тоська гордо тряхнула головой, как бы назло всем, повыше подколов подол, вскинула грязную вагу на плечо и обратилась к Аникееву:

— Чего тут у вас делать-то, командуйте, начальник!

— Идите, идите вон туда, к станкам, там вам укажут! — сказал Аникеев суховато, и Тоська пошла работать.

Козырев лихо взлетел на своего коня.

— Откуда у вас лошадь? — полюбопытствовал Аникеев.

— На хлеб набежала,— засмеялся Козырев.— Показал ей из кармана хлеб, а она и...

— Так!— сказал Аникеев.— А эта?— он кивнул в сторону удаляющейся Тоськи.— Эта тоже на хлеб?

— Да нет, Николай Петрович! — кокетливо потупился Козырев.— Это все та же, хозяйка!

— Ах, все та же? А я и не узнал. Подумайте, редкое постоянство!— И Аникеев пошел к станкам, где уже грохотали заведенные тракторы.

Рабочие привычно обступили станки, подводя под них ваги. Тяжко оседая задом, подполз головной трактор. Люди, среди которых была также и Тоська, дружно навалились на ваги. Станок пошевелился и стал сползать на подставленный под ноги железный лист.

— Еще раз... взяли!!

Станок двинулся еще немного.

— Еще раз... взяли!!!

Аникеев подпер плечом оседающую вагу, и станок пополз на железный лист.

Тут и там на площади слышался этот старинный трудовой клич:

— Еще раз... взяли!!

Но вскоре все покрыл грохот всех восемнадцати тракторов, которые, напрягая свои сотни лошадиных сил, поволокли станки к заводу. От этого грохота и лязга затряслись старенькие дома на заводских улицах.

Сидя в опустевшей своей комнате, старуха Свиридова слушала этот небывалый в их поселке ночной шум. На руках у нее дремала девочка, которую Аникеев называл дочкой Сергея Сергеевича.

Вбежала Анна, как всегда быстрая и оживленная. Еще с порога, вытирая ноги, она быстро заговорила, обращаясь к старухе:

— Как хорошо, мама! Правда, как хорошо? Все, все устроились. Еще бы приехали, и еще бы место нашлось. Все как есть в бане намылись, теперь сидят, чай пьют.

— Неужто и чаем поят? — удивилась старуха.

— Ага, мама поят! А ребята — те все спят.— Анна подошла и склонилась над девочкой.— А только наши не спят! — И, взяв девочку на руки, стала жадно целовать ее.

Старуха грустно и дружелюбно улыбнулась невестке.

Тракторы грохотали сейчас около самого окна, и стекла жалобно дребезжали в ответ...

— Ну, теперь покоя не жди!— сказала старуха и снова вздохнула.

— Пойти подсобить!— спохватилась Анна.

— Угомонись ты!— сказала старуха.— Ведь две ночи не спишь.

— Эка беда, мама! Люди рассказывают, по десять ночей не спали, да и сейчас вон, глядите, все на ногах и на ногах.

Анна отдала девочку старухе и, накинув платок, опять побежала на улицу.

На улице было светло от многочисленных фонарей и факелов, которыми люди освещали путь тракторам. Василий Тимофеевич Черных бежал впереди головного трактора, буквально вынюхивая дорогу.

— Левее держи! — кричал он трактористке.— Левее, говорю! Как раз в овраг угодишь, этаку штуку свалишь! Может, на десятки миллионов золотом товару везешь, а ты все равно, как кислое молоко. Темнота, ей-богу!

Прошел Аникеев, заметил Анну и остановился.

— А почему не спите? — спросил ее Аникеев.

Анна стояла с фонарем в руках, освещая дорогу.

— Какой же сон! — улыбнулась Анна.

— Нет, обязательно идите спать. Этак вас не надолго хватит! — и повернул ее за плечи.

Но Анна не пошла, а все улыбаясь, осталась стоять на месте. Аникеев вернулся и сказал ей еще:

— Хорошая вы женщина! Это не я говорю, это все наши так говорят. Но спать все-таки надо. Идите, идите! — Он опять повернул ее за плечи и подтолкнул к дому.

Тогда Анна пошла домой, кусая губы от внезапно нахлынувших счастливых слез.

1943