Урал грозный

БОРЬБА ЗА МИР[26]

1

В первый день войны, двадцать второго июня 1941 года, Николай Кораблев, простившись с семьей, с большой тревогой на душе вылетел из Кичкаса в Москву. Тут, наскоро сдав дела новому директору Макару Савельевичу Рукавишникову, он отправился в наркомат и вместе с наркомом в четыре часа утра был принят заместителем Предсовнаркома.

Зампредсовнаркома, как всегда бледноватый в лице, в конце беседы сказал:

— Мы вам, товарищ Кораблев, поручаем одно из самых сложных строительств. В кратчайший срок вы должны построить моторный завод, чтобы он как можно быстрее вступил в бой с агрессором. Мы вам даем право подбирать людей по своему усмотрению. И всячески... всячески будем вам помогать.

Николай Кораблев все это выслушал молча, спокойно, как будто дело шло о незначительном поручении, но как только вышел из Совнаркома, так вдруг сразу и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь, чего с ним никогда не было. Он даже, задохнувшись, проговорил:

— Что это такое?

Идущий мимо него москвич остановился, предполагая, что вопрос к нему, и спросил:

— А что?

— Я... я не к вам,— ответил Николай Кораблев, все так же чувствуя, как у него внутри все дрожит.

Это было, конечно, и чувство гордости, что вот именно ему, молодому инженеру, поручено такое большое дело; но это было и чувство страха,— а справится ли он с таким огромным строительством? Но, вернее, это было то самое чувство, какое бывает у даровитых певцов, актеров, когда они выходят на сцену. Зная, что покорят публику, они все-таки волнуются, произнося про себя: «Я это сделаю хорошо. Я обязан это сделать хорошо». Вот такое, собственно, волнение овладело и Николаем Кораблевым, когда он вышел из Совнаркома. И он, так же, как и даровитый певец, актер, сказал:

— Я это сделаю хорошо. Я обязан это сделать хорошо.— С таким чувством он и отправился на вокзал.

Первую телеграмму о выезде на Урал он послал Татьяне, а затем стал рассылать телеграммы, письма своим знакомым инженерам, техникам, прорабам, которых ценил по прежним стройкам. Он каждому писал, приглашая его в Чиркуль, расхваливая место, и условия, и само строительство, хотя сам еще не знал ни места, ни условий. Он никому не писал о тех трудностях, какие придется испытать, потому что ему было известно — для настоящего строителя-романтика упоминание о трудностях так же оскорбительно, как оскорбительно для моряка упоминание о том, что во время плавания может подняться буря. И люди хлынули на Чиркульское строительство — с севера, с Волги, из Сибири, из Подмосковья. И он-то сам был особо рад, когда, приехав в Чиркуль, застал на месте Ивана Ивановича Казаринова, инженера, коренного жителя Урала.

Иван Иванович Казаринов, с огромной седеющей и свисающей на грудь головой, как будто она у него была налита чем-то тяжелым, по своему характеру был человек вспыльчивый, прямой и поэтому неуживчивый. Года два с половиной тому назад, закончив строительство авиазавода на Волге, Николай Кораблев, получив назначение на московский моторный завод, пригласил было с собой и Ивана Ивановича, но тот категорически отвел предложение:

— Благодарю. Я строитель и свою судьбу ни на что не променяю.

Так он и остался в старом наркомате. Но вскоре со всеми перессорился, уехал на Урал и тут ушел на научную работу. Теперь, получив телеграмму от Кораблева, он немедленно же прибыл в Чиркуль и уже несколько дней поджидал своего «шефа», как он называл Кораблева.

— Явился,— сказал он, тепло здороваясь.— И не один. Прихватил еще инженера-металлурга Альтмана,— и, подняв голову, добавил: — Соскучился по вас. Очень.

— Обоюдно, Иван Иванович.

— Видите ли, мне вся эта местность известна, как своя квартира. Что будем строить? Вы ведь в телеграмме не указали.

— Разве? Простите, пожалуйста. Строить будем моторный завод. Значение такого завода, особенно теперь, в военное время, вы понимаете.

— Толково. Давно пора.

— Значит, как говорят, по рукам? Садитесь и начинайте творить то, что полагается главному инженеру, имея в виду, что у нас с вами есть разрешение строить завод, географическая точка и... никакого плана.

Иван Иванович снова свесил голову и уже не поднимал ее, боясь, что сейчас все разрушится.

— А наркомат? Они ведь меня предали остракизму.

— Это вам так кажется. А затем я имею полномочие подбирать людей по своему усмотрению.

В зеленоватых прищуренных глазах Ивана Ивановича вспыхнули огоньки, но он тут же погасил их.

— А вы не накличете беды на себя?

— Беда всюду гуляет, но в данном случае она нарвется на мое упрямство.

— Вот за это я вас и люблю, за смелость,— чуть погодя проговорил Иван Иванович.

В обширной, пахнущей свежей краской чиркульской гостинице Иван Иванович засел за разработку плана. Он работал и день и ночь, все подсчитывая, взвешивая, вызывая к себе инженеров, техников, прорабов, лесничих. Появлялся на людях он только во время завтрака, обеда и ужина. Но и тут мысли о строительстве не покидали его: обращаясь даже к случайному человеку, сидящему с ним за одним столом, он вдохновенно произносил:

— Четыре тысячи тонн только одного металла потребуется нам. Это, милый мой, двести сорок тысяч пудов. Ого! — И вскидывал вверх руку вместе с вилкой.— Вы понимаете, что это за поэма? Нам потребуется семь миллионов одного только кирпича. Это же, милый мой, целая гора. Два цементных завода будут работать только на нас. А знаете, сколько нам потребуется, например, электрического провода или все тех же канализационных труб? Вы думаете, завод — это только то, что вы видите глазами? О-о-о, нет! Под заводом, в земле, гигантское хозяйство,— и смолкал так же неожиданно, как начинал.

Все шло хорошо. Инженеры, прорабы, приехавшие со всех концов страны, живя в землянках, как исследователи-геологи, работали с большим подъемом, не отставая от Ивана Ивановича. Даже Альтман, не найдя пока себе применения как металлург, взялся за разведку грунтов на площадке и вел это дело блестяще. Однако все это был только штаб, штаб без войск — рабочих. Откуда-то — из Казахстана, Узбекистана, с Поволжья, Сибири — шли эшелоны с людьми, и для них готовились обширные бараки. Но Николай Кораблев понимал, что без местного, коренного жителя, привычного к особым уральским климатическим условиям, вряд ли что сделаешь. А местные жители упорно не шли на строительство. Как ни уговаривали их вербовщики — писали договоры, давали задаток,— и договоры и задатки жители быстро возвращали, твердя одно:

— Своей работы по горло, хоть самим нанимай.

«Сорвут. Все сорвут!» — с тревогой подумал Николай Кораблев и, не доверяя вербовщикам, сам решил познакомиться с «обитателями Чиркуля».

2

Городок Чиркуль, расположенный в золотоносной долине, неподалеку от строительной площадки, внешне походил на многие городки Урала. Мощеный, украшенный новыми многоэтажными домами центр резко отличался от деревянных окраин и жал, теснил их. Окраины лезли на горы, убегали во все стороны, но держались крепко: избы из толстых сосновых бревен лежали на земле весомо, уходя в нее каменными фундаментами; почерневшие ворота всюду были плотно пригнаны, как двери в кладовках; крыши домов заросли зеленым мхом и казались бородатыми.

Здесь жили главным образом старатели-золотоискатели, предки которых пришли сюда со всех сторон Руси лет двести тому назад. Они промывали пески, речные наносы, добывая крупинки золота, мечтая, конечно, нарваться на самородок, рассказывая вновь прибывшим о том, как в этой долине когда-то был найден кусок золота весом в два пуда.

Расхаживая по улицам, всматриваясь в крепко сколоченные избы, Николай Кораблев пытался заговаривать с жителями, но те или молча уходили от него, как бы не слыша вопроса, или скрывались в калитках, запирая их за собой.

«Вот это народец»,— в досаде подумал он и, увидев в полуоткрытой калитке старика, направился к нему, говоря:

— Да что это вы как живете? Под замками?

Тот быстро скрылся, но тут же высунулся и сердито кинул:

— На воров не наживешься.

— Как на воров?

— А вот что я вам скажу,— все еще не показываясь весь из калитки, уже мягче продолжал старик.— В человеке есть искорка природная, а есть и подлость неуемная. Пожар, к примеру, он что? Его можно поджечь. Кто поджигает? Человек ведь, а не зверь. Тигра какая ни на есть лютая, а и та не подожжет. А человек, он пламя подбросит: в нем подлость лютая сидит. Слыхал, гитлеришка-то какой океан-море поджег?

«Загадками говорит, домашний философ»,— решил Николай Кораблев и вошел в калитку.

Старик удивленно посторонился и проговорил:

— Однако смел. Из каких будешь?

— Начальник строительства моторного завода,— ответил Николай Кораблев, рассматривая двор.

Двор был выстлан толстыми досками, огорожен высокими каменными стенами, а около стен, как в огромном сундуке, двухэтажные сарайчики, какие-то клетушки — подвесные и лежачие, погребицы, дровяники, конюшня.

— Из москалей?— все больше сторонясь, спросил старик.

— Нет, волгарь. С Волги.

И вдруг старик, расчесав пятерней бороду, заиграл искорками глаз.

— Прямо скажи — какой? Крути-верти, кидай денежки на ветер или с умом?

— Считают, с умом. А что?

Старик внимательно посмотрел в карие глаза Николая Кораблева, и разом все лицо старика покрылось мелкими морщинками и все морщинки засмеялись.

— Не хвастаешь? Тогда шагай в хату. Праздник сегодня. Гость будешь. Шагай. Нечего клетушки-то рассматривать,— и сам шагнул, уже частя: — Человек, я говорю, существо чудное — смолоду рвется на волю, живет себе как птица небесная, а женился — давай клетушки строить. Строит и строит, как бобер. Весь в клетушках, аж носа не видать и душе тесно, а он все строит и строит, чтобы ему лопнуть. Мать! — крикнул старик, войдя в хату.— Видишь, гость пришел. Принимай.

За огромным столом сидели человек двенадцать. Тут были и малые и взрослые. Они все о чем-то громко разговаривали, не дотрагиваясь ни до жареной картошки с бараниной, ни до лепешек. При появлении старика все разом смолкли и поднялись. Из кухоньки вышла пожилая, но белолицая и такая же маленькая, как старичок, женщина.

— Где же ты пропадал, отец?— упрекнула она старика и к Кораблеву: — Милости просим, мы хороших гостей любим. Милости просим,— и вскинула на стол огромный пузатый самовар.

— Говорят, незваный гость хуже татарина,— сказал Николай Кораблев, внимательно всматриваясь в людей, которые все еще стояли.

— Ну, сидеть!— скомандовал старик и заиграл словами, приглашая за стол гостя.— Нонче татары-то хорошие люди стали, даром что басурмане. Нате-ко вам,— и сел на свое излюбленное место. За ним села вся семья. Когда сел и Николай Кораблев, старик, показывая на домочадцев, вскрикнул: — Все мои! Плоть, кровь моя, окромя, конечно, снох. Коронов — звания моя. Почему Коронов? Какая такая корона может быть на мужицкой голове? А кто ее знает.

Только с прадедов такое держится, и мы в обиду не даем. Вот они, мои соколики — три сына — Егор, Иван, Петр,— тыча пальцем по направлению к каждому, быстро перечислил он имена сыновей.— А это снохи — Варвара и Люба.— На последней он задержался, ласково похлопал ее по плечу.— Ну, Люба, скоро? Ты воина давай,— и к Николаю Кораблеву: — Скоро воина принесет нам в дом. Вот как. И ты, Варвара, нового закладывай. Род Короновых должен быть во всю улицу. Мать, а мать! По случаю гостя дай-ка мне фонарик.

Хозяйка вышла в сени, вскоре принесла оттуда и поставила на стол шахтерский фонарь.

— Рюмки! — приказал Коронов и, нагнув фонарь, начал из него по рюмкам разливать водку.— В шахте я работал. Ну, десятником. А в шахту водку таскать ни-ни: сам за это карал. А выпить хочется там — под землей глубокой. Вот мы и придумали, вроде с фонарем идешь, ан фонарь-то с водочкой...

Вся семья разразилась хохотом, и все взрослые потянулись к рюмкам, уже по-доброму поглядывая на Кораблева. Старик же Коронов, выпив, потыкав в нос кусочком хлеба, крякнул и зачастил, как бы уже зная, чего от него хочет гость:

— Народ мы, старатели, скрытный, недоверчивый и даже вороватый. А как же? Сам подумай: ищет старатель золотце, день ищет, два ищет, неделю, месяц ищет, год ищет. Нету. Ну, напал на россыпь. Что ж — кричи, дескать, экое богатство нашел? Да тут, как мухи, налетят. Нет, молчи, сопи и тихонько золото выбирай. А и другое бывало, ведь на казенных промыслах работали. Рупь пятьдесят копеек за золотник платили. Кружки такие ставили — туда золото при десятнике засыплешь, а обратно — шалишь, брат. Обратно — надо замочек сорвать, печать сургучную сломать. Казна платит рупь пятьдесят копеек, а тут скупщики рыщут — три целковых, три с половиной дают. Как быть? Эка! Ухитрись золото выгрести из кружки, да чтобы печать была цела, замочек цел. Ну и ухитрялись. Поймаешь жука, привяжешь его за ниточку, опустишь в кружку, вытащишь, с лапок золотце стряхнешь и опять туда,— Коронов так рассмеялся, что даже закашлялся.— Вот оно как. И потому мы народ вороватый. У-у-у, а убийств сколько было.

— А ныне как, тоже тащат золотишко-то? — задал вопрос Николай Кораблев, предполагая, что Коронов или не расслышит, или увильнет от ответа.

— Есть такое дело,— выпалил старик.

За столом все смолкли, а хозяйка повернулась к старику и сердито проговорила:

— Болтаешь,— и к Николаю Кораблеву: — У нас нет. Это он с вина на себя-то наговаривает.

— Нет, ай есть,— озорно закричал старик,— Кто отыщет? Оно, золото, не глина, сердцу мило.

Когда Коронов вышел во двор, чтобы проводить Николая Кораблева, тот ему сказал:

— Умный вы мужик... Да и вообще в улице, наверное, умных много, но вот на работу к нам почему-то не хотите идти.

Старик вскинул руки вверх, как бы защищаясь от удара, и скороговоркой выпалил:

— Не трожь! Гнезда нашего не трожь. Советская власть нам волюшку дала, и не трожь.

— Но ведь она вас и на работу зовет. Кто же завод-то будет строить?

Старик опустил руки, посмотрел куда-то в сторону и опять весь взъерошился.

— Это так... Но... волюшка.

— Неразумно думаешь. Вот скоро сыновей призовут врага бить. Чем врага бить будут? Волюшкой?

Коронов встрепенулся.

— А призовут?

— Нет, так и будут они за самоваром сидеть.

— Дай подумаю... Соглашусь — всех приведу.

«Обязательно приведет,— уверенно подумал Николай Кораблев, шагая по улице.— И какой интересный народ. Вот бы тебе, Танюша, посмотреть».

Расставаясь с Татьяной там, в Кичкасе, он ей сказал:

— Я думаю, мы скоро увидимся. Какой это Чиркуль? Я не знаю. Во всяком случае, это Урал... И тебе там будет неплохо. Я подыщу квартиру с верандой, чтобы тебе возможно было работать, и кого-нибудь пришлю за тобой.

— Нет. Не присылай, не одолжайся, сами доедем,— и, погрустнев, оглядываясь, боясь, как бы ее не услышала мать, Татьяна спросила: — Коля, а они сюда не доберутся, немцы?

— Ну что ты? Там, на границе, их и пристукнут.

В то утро двадцать второго июня Николай Кораблев знал только одно: что гитлеровцы вероломно напали на его родину, а то, что в то же утро русской армии на западной границе был нанесен жесточайший удар, он этого еще не знал и никак не предполагал, что враг хлынет в Запорожье, займет Кичкас, перейдет Днепр. Этого Николай Кораблев не ожидал, поэтому и не спешил с вызовом Татьяны на Урал. Он только недавно понял и поверил, что происходит нечто страшное, и тревога овладела им, тревога за людей, оставшихся в тылу, за потерянные города, землю, за Татьяну, за сына Виктора и Марию Петровну. Вот почему он на днях, несмотря на то, что квартира еще не была приготовлена, послал молнию: «Выезжайте немедленно», и никакого ответа от Татьяны не получил. И сейчас, идя от Коронова, рассматривая крепкие избы, крыши, покрытые зеленым мхом, прочерневшие ворота и далекие, синеющие уральские горы, он снова вспомнил о Татьяне, и сердце у него болезненно заныло.

— Что ж, будем ждать,— сказал он и, сев в машину, уехал на строительную площадку.

3

Через несколько дней, ведя снох Любу и Варвару, в кабинет к Николаю Кораблеву вошел Евстигней Коронов. Низко поклонившись, смиренно сказал:

— Сынков проводил. В армию. Полетели соколики мои. Ну и что ж? Оттуда ведь спросить могут — а ты, отец, там двор только стережешь? Могут так спросить? Могут. Ну и предоставляй нам пост, умный человек.

Николай Кораблев внимательно посмотрел на Коронова, щупая его глазами, думая:

«А какой же пост ему предоставить? Сторож? Хорош будет».— И неожиданно сказал:

— Становись-ка, Евстигней Ильич, во главе лесорубов. Нам ведь очень много лесу понадобится. И снох своих прихватите туда в качестве стряпух.

Коронов тряхнул кудрявой головой.

— Это как — во главе?

Николай Кораблев встал из-за стола и, боясь, что Коронов откажется от предложения, настойчиво и почти сурово произнес:

— Вы ведь... вас ведь очень почитают в улице... старатели. Без них ни вы, ни мы ничего не сделаем. Соберите-ка их и втяните в это дело.

Коронов чуть подождал и низко поклонился.

— Кланяюсь за доверие большое, Николай Степанович. И вы благодарите,— обратился он к снохам.

Люба поклонилась, а Варвара гордо повела своей красивой головой, но на пороге ее в плечо толкнул Коронов, и она, повернувшись, хмуро произнесла:

— Что ж. И мы тож.

— Что «тож»? Ты, гордыня! — прикрикнул он на нее.

Тогда Варвара, играя глазами, стянула с головы косынку так, чтобы были видны ее розовые, в сережках уши, и пропела, обращаясь к Николаю Кораблеву:

— Батюшка все учит меня деликатности, а какая она, не знаю. Ну и вот,— она вся вспыхнула, маня к себе женской призывной улыбкой, дразня старика, делая ему это назло.

— Вот черти какие они у меня,— скрывая раздражение, старик засмеялся.

А Варвара вдруг тихонько охнула, повернулась было к двери и снова посмотрела на Николая Кораблева. И уже не в силах оторвать от него глаз, сказала серьезно и просто:

— Благодарю.

Это все заметили. Люба больно ущипнула Варвару, шепнув:

— Ох, псовка!

Коронов растерялся, пробормотал:

— Идти, что ль, нам аль тут подождать? Ну, в самом деле идти.

С этого часа он дневал и ночевал на строительной площадке, то пропадая на лесозаготовках, то руководя разгрузкой бревен на станции, и копошился заботливо, кропотливо, как воробей около гнезда, вовлекая в это дело и земляков своих, звонко покрикивая:

— Поддавай жару! Поддавай, братки! Запрягай Урал-батюшку. Запрягай, как на то зовет наш коренник, Николай Степанович!

Строительная площадка находилась километрах в семи от города Чиркуля, рядом с маленькой станцией. Совсем недавно площадка была покрыта непроходимым сосновым бором. В бору, кроме белки, глухаря и лося, жили еще и пятнистые олени. За это время лес был снят, пни выкорчеваны, и на месте глухого бора уже росли основы моторного и литейного цехов, цеха коробки скоростей, строились бараки, жилые дома, столовые, клубы.

— А-ах-ах! — вскрикивал Коронов, взбираясь на гору земли, выкинутую экскаватором из котлована.— Лежала земля, как мертвец в гробу. Пришел человек, трах по крышке: «Вставай, земля, служи мне». Разрази меня на этом месте, туз! — кричал он, ни к кому не обращаясь, а просто радуясь, глядя на то, как со всех сторон, поднимая пыль, несутся грузовые машины, пыхтят паровозы, двигаются люди, как с высоты, растопыря когти, точно коршуны, падают деррики.— Давай, жару поддавай! Э, вы-ы-ы, люди-человеки,— и крутил головой, хлопал в ладоши так, точно убивал комара, а завидя Николая Кораблева, кидался к нему, тряс его за руку и все так же торжественно и радостно выкрикивал: — Крой-валяй! Тащи в гору кладь эту со всю Русь. Тащи, Николай Степанович!

Николай Кораблев проверяюще спрашивал:

— Тащить?

— Тащи, чтобы у всех чертей глаза лопнули.

— Одному?

— Ну. Все, как единая скала, подпирать тебя будем.

И никто не знал, кроме Нади, девушки, потерявшей отца и мать где-то под Смоленском, как мучительно жил Николай Кораблев вне строительной площадки. Обычно, возвращаясь поздно ночью, он заглядывал в комнату Нади и виновато просил:

— Надюша, прости уж меня, но чайку бы мне.

— А он уже готов, чаек-то ваш,— и Надя, не стесняясь его, как дочь отца, выкидывала из-под одеяла босые, еще совсем детские ноги, надевала халатик, шла на кухоньку и несла оттуда горячий чай, малиновое варенье, сухари и сахар.

Варенье каждый раз подавалось к столу, несмотря на то, что Николай Кораблев не дотрагивался до него, а только посматривал, как оно красиво переливается при электрическом свете, и иногда даже советовал больше его не подавать. Но Надя протестовала:

— Знаю, что не кушаете, Николай Степанович, но так красивей, с вареньем. Смотрите, как оно блештит,— и слово «блестит» она всегда произносила на своем родном белорусском языке.

— Ах, Надюша,— искренне восхищаясь ею, произносил Николай Кораблев, отхлебывая горячий чай.— Спасибо тебе за ласку твою; не ты — я, наверное, совсем бы закис.

— Ну что вы! О вас Иван Иванович говорит, что вы человек с металлом в груди. Я, конечно, возражаю. Верно, смешно это — с металлом? Что у вас там, кастрюля, что ль, или сковородка? Правда, смешно? — и наливая ему новый стакан чаю, Надя неизменно предлагала, зная, что ему это надо, иначе он не заснет — Давайте карточки посмотрим, пока чай-то пьете? — И она бежала в соседнюю комнату, несла оттуда кипу фотокарточек и, выбрав одну — любимую, показывая ее Николаю Кораблеву, говорила: — А смотрите-ка, Витька (они оба Виктора звали Витькой) будто еще вырос.

— Пожалуй, пожалуй. Ну, конечно, вырос,— поддаваясь ей, говорил он.— Ему ведь теперь уже больше года.

— А Татьяна Яковлевна, как она вас любит!

— Да? Любит, Надюша?

— Очень. Вас ведь нельзя не любить. А Мария Петровна, смотрите, какая она гордая. Но я все равно ее полюбила бы. Тяжело вам? — прерывала Надя, видя, как его лицо покрывалось глубокими морщинами.

— Да. Ведь они у меня такие хорошие... И это тяжело, знаешь... Ну вот, например, если бы ты любила. Впрочем, ты ведь еще ребенок, и тебе этого не понять.

— Ну да, не понять,— резко произносила она и, уже командуя: — Посмотрели своих, а теперь спать, спать,— и уходила к себе, не ложась до тех пор, пока не засыпал он.

А утром, поднимаясь чуть свет, Николай Кораблев завтракал и шел на строительную площадку, неизменно такой же спокойный, уравновешенный, каким, очевидно, и полагается быть политику или хозяйственнику. Вне дома, заглушая тоску по семье, внутренне находясь в одном и том же состоянии, глубоко веря, что завод будет построен, что на это у народа сил хватит, он, однако, с каждым человеком вел себя по-разному: на иного прораба или начальника участка преувеличенно громко покрикивал, зная, что, если на него не накричать, он ничего не сделает; иного прораба или начальника участка расхваливал, зная, что, если его не похвалить, он ничего не сделает; с иными был сердечен, добр, зная, что, если так с ними не поступить, у них «отвалятся руки». Так он вел себя с людьми и бил в одну и ту же точку — ускорить строительство завода, наладить строительную машину так, чтобы она работала без задоринок... Злые же языки, как всегда, говорили пакостное:

— Ну, ему что? У него под боком вон какая девочка — Надька!

4

Сегодня, как и всегда, вместе с Иваном Ивановичем (они жили в одном домике) Николай Кораблев пришел и попросил Надю, чтобы та подала ему чай. Но не успела она принести чайник и варенье, как раздался тревожный зов сирены и резкий телефонный звонок. Николай Кораблев кинулся к телефону и в дверях увидел встревоженного Ивана Ивановича.

— Беда! Прорвалась гора Ай-Тулак,— проговорил Николай Кораблев, кладя трубку, укоризненно глядя на Ивана Ивановича.

Иван Иванович смертельно побледнел. Он знал, что в небывало короткий срок все грунты на строительной площадке были исследованы. Исследование вел временно назначенный начальником геологической группы инженер-металлург Альтман, человек с остреньким, как у ежа, носиком, с большими серыми глазами и с непослушной прической, которую он то и дело обеими руками поправлял, как это делают женщины перед зеркалом. Иван Иванович знал Альтмана давно как смелого, умного, энергичного инженера и считал его своим учеником, что не отрицал и сам Альтман. И вот недавно Альтман сказал:

— Все боле-мене благополучно. Но там, где гора Ай-Тулак налезает, как наплыв, видимо, существует подземное озеро. Надо бы доисследовать. Потребуется недельки две-три.

В другое время Иван Иванович пожертвовал бы этими двумя-тремя недельками, а теперь «все кипело», да, по правде сказать, он и всегда-то не совсем доверял исследователям грунтов, называя их «копунами», тем более он не доверял Альтману, зная, что тот не геолог, а металлург.

— У вас все озера да болота,— сердито фыркнул он и, даже не сообщив об этом Николаю Кораблеву, посоветовал отдать распоряжение рыть под горой Ай-Тулак котлован для электростанции.

— Вода? — уже дрожа в коленях, переспросил он.

— Вода,— на ходу бросил Николай Кораблев и, накинув на плечи плащ, выскочил из домика, жалея, что не удалось попить крепкого чаю и побеседовать с Надей о семье.

Жалел он какую-то секунду. В следующую у него это вылетело: сирена выла, и на ее зов со всех концов строительной площадки бежали люди, вооруженные топорами, ломами, лопатами, баграми. С ними вместе бежал и Коронов.

Налетев на Николая Кораблева, он остервенело, с визгом выкрыкнул:

— Что-о? А говорил, с умом. Нет, не с умом, а такой — добро на ветер. Народ только, как волов, на работу тянешь, а чтоб обратиться к нему, этого нет. А мы бы тебе сказали, старики утверждают, было тут озеро... на вершине горы, да его затянуло под землю,— и еще что-то злое, оскорбительное прокричал Коронов.

Николай Кораблев даже не обиделся на него.

«Что ж, Коронов прав: надо все проверять, и даже лучшим друзьям не следует верить на слово. Как это Ленин сказал? На слово-то верит кто? Ах да, безнадежный идиот. Вот и я»,— подумал он и, теряя где-то запыхавшегося Ивана Ивановича, побежал к горе Ай-Тулак.

Заря уже овладела лесами, небом. Оно горело и, казалось, медленно опускалось на землю. При ярчайших лучах утреннего солнца было видно, как вода, прорвавшись через расщелину, затопила котлован вместе с экскаватором, хобот которого, будто захлебываясь и взывая о помощи, торчал из бурлящей пены. Вырвавшись на простор, вода ринулась по строительной площадке, поднимая бревна, тес, бочки, унося все это прочь или нагромождая причудливые ярусы.

Тысячи людей с азартом кинулись на расщелину, забивая ее землей, глыбами, а вода все смывала, как горсть песку, брошенную ребенком. Вот она опрокинула мост, выдрав его со сваями, и мост, по-чудному кувыркаясь, как будто ему страшно не хочется расставаться с насиженным местом, поковылял вниз.

Николай Кораблев, выслушав торопливые, сбивчивые объяснения Альтмана, приказал рыть отводные каналы. Но вода еще стремительнее хлынула из расщелины, расширяя ее, делая похожей на гигантскую пасть и затопляя канавы, угоняя людей прочь, метнулась на бараки, землянки, угрожая продовольственным складам. Тогда кто-то предложил забросать образовавшуюся пасть мешками с песком. И люди, в полной уверенности, что вода сейчас же прекратит безобразничать, начали кидать мешки с песком.

Так продолжалось час, два, три... Уже солнце перешло за полдень.

Вместе со всеми, по-стариковски кряхтя, бросал мешки с песком и Иван Иванович. Он как-то отупел, чувствуя свою вину, однако еще верил, что беда так или иначе будет устранена, и за работой не видел, что надвигается катастрофа. Это и то, что люди уже вышли из повиновения, видел только Николай Кораблев. Они разбились на группы, и каждая группа делала то, что приходило ей на ум; часть людей убежала к баракам, землянкам спасать одежонку, а всякие советы, которые доходили до него, казались столь же нелепыми, как нелепы советы приостановить проливной дождь.

«А все шло так хорошо»,— и Николай Кораблев с тоской посмотрел на строительную площадку.

Вода бурно неслась через шоссе, в ряде мест размыла полотно железной дороги, затопила некоторые котлованы и бараки, на крышах которых копошились люди, и, главное,— омертвила работы: уже не пыхтели экскаваторы, не взвивались деррики, не мельтешили на лесах плотники и каменщики. Все замерло... И Николаем Кораблевым вдруг овладел ужас. Ему захотелось бежать отсюда, как бежит человек от чумного места.

«Это ужасно, ужасно,— думал он.— И никакого опыта у нас нет. И все, что мы делаем, делаем глупо... И неужели у местных жителей тоже никакого опыта нет?» — И он попросил, чтобы прислали к нему Евстигнея Коронова.

Коронов вскоре явился. Кудрявенький, разгоряченный и грязненький, он теперь походил на болотную кочку, заросшую травой-резучкой. Еще издали, неудержимо размахивая руками, он кричал:

— А я говорю — это надо. А Альтман — нет. А откуда знает кукушка, как вить гнезда? — и, подскочив к Николаю Кораблеву: — Али ты из таких, кто на народное добро — плюнь и разотри?

Николай Кораблев недоуменно посмотрел на него, а тот еще громче выкрикнул:

— Не жалей деньжат — тогда башку воде сорвем. Динамит есть ай взрывчатка какая?

Альтман скривил губы.

— Выдумка. Фантазия.

— Давай динамиту ай взрывчатку какую,— и, услыхав возражение Альтмана, Коронов весь сморщился и со слезой, со стоном: — Ай вам уральского добра не жалко? Гибель полную хотите после себя учинить.— И с этими словами он кинулся в толпу.

5

Люди, кому-то грозя, кого-то ругая, с шумом и гамом отхлынули от котлована, оставляя на гребне Ивана Ивановича. Он, как во сне, видел: огромная, колышущаяся толпа остановилась поодаль, а на возвышенности горы появились Николай Кораблев, Альтман, Коронов и группа рабочих. Они что-то пронесли. Потом что-то долго делали там, под уклоном. В это время кто-то подошел, взял под руку Ивана Ивановича и отвел в сторону.

Люди молчали. Если бы не рев прорвавшегося озера, то, наверное, слышно было бы тяжелое дыхание толпы: так высоко поднимались груди, и лица у всех были мрачные. Так они стояли час и два... И вдруг скат горы, будто всем подмигнул, осел, затем раздался оглушительный взрыв. Шапка горы, рванувшись, взлетела вверх, застилая яркое голубое небо тучей пыли, а в котлован обрушились земля, камни.

Вода еще злее закипела, и поток оборвался.

Раздались приветствующие крики.

Иван Иванович только тут пришел в себя и, узнав, в чем дело, обозлился:

«Как же это я? Как же? Я ведь уралец и знаю, что только так можно было задушить озеро. Поистине кто-то лишил меня разума».— Опустив глаза, чувствуя свою двойную уже вину, он вихляющей походкой подошел к Николаю Кораблеву и, чтобы отвести разговор от своей ошибки, сказал:

— Ах, как работали! Народ. Я про народ. Ведь целый день без пищи.

Николай Кораблев, сдерживая бешенство, не глядя на Ивана Ивановича, походка которого в эту минуту казалась ему противной, проговорил:

— Четыре дня за вами. Нет, шесть. День мы потратили на это,— он показал на котлован,— и дней пять придется убирать всю эту дрянь. Смотрите, как все залило.

Иван Иванович склонил голову, затем поднял ее и большими чистыми глазами посмотрел на своего начальника.

Посмотрел так, что у Кораблева внутри дрогнуло.

— Извините,— проговорил Иван Иванович.

Но это «извините» снова взвинтило Николая Кораблева, и он, чего с ним никогда не было, шагнул, подняв руку, как бы намереваясь одним ударом сбить Ивана Ивановича с ног.

— К черту! Никаких «извините». Этим дело не поправишь. Надо наверстать шесть дней. Мы не имеем права терять и одного дня. Фронт ждет.

— Хорошо, я сейчас пойду. Я пересмотрю сроки строительства и, наверное, найду.

— Не сейчас, а передохните, на вас лица нет,— сурово одернул его Николай Кораблев.— На фронте за такое расстреливают. И вас бы следовало... только... только у меня нет такого инженера, как вы, черт бы вас побрал,— и накинулся на подошедшего Альтмана: — А вы почему не проявили настойчивости?

Альтман заговорил с остановками, как бы пробуя каждое слово на зуб.

— Да ведь... ведь он... Иван Иванович для меня авторитет.

— Авторитет? В таких делах авторитеты существуют только для дураков. А вы умный инженер. Зачем зря болтаете? — и, увидев Коронова, Николай Кораблев тепло улыбнулся, сказал: — Ну, Евстигней Ильич, не знаю уж, как и отблагодарить вас. Будут награждать нас орденами — первому попрошу орден вам.

— Сочту за благодарность большую,— явно гордясь своим успехом, ответил Коронов и, посмотрев на Варвару, сказал уже напыщенно, зная — в этом отказа не будет: — Варвара настоятельно просит меня обратиться к вам, Николай Степанович, чтобы ее, как у нее малое дите-двухлетка, с лесозаготовок перевести сюда в столовую. Работать будет как и полагается.

Варвара стояла рядом с Короновым и горячими глазами смотрела на Николая Кораблева.

— Да-а... Малое дите,— тоненьким голоском нарочито пропищала Люба и передернула плечами.

«Ух, какая она,— подумал Николай Кораблев, отворачиваясь от Варвары.— Еще подумают, шашни какие-то»,— но тут же снова посмотрел на Варвару строго и деловито и, давая всем понять, что ее поведение вовсе не трогает его, проговорил: — Что ж, это можно. Завтра пусть и переходит.

Надя, увязая в иле, перепрыгивая через канавки, подбежала к Николаю Кораблеву и, вынимая из кармашка пиджачка письмо, сказала:

— Радость-то какая, Николай Степанович. От Татьяны Яковлевны.

Письмо действительно было от Татьяны. Оно, потрепанное, надорванное в ряде мест, бродило где-то очень долго и только вот теперь, на сороковой день, попало в руки адресата.

«Коля,— писала Татьяна.— Я, мама и Виктор уходим. Я смогла с собой захватить только картину «Днепр». Ох! А от тебя давно нет писем. И как хотела бы я сейчас получить от тебя хоть строчку. Навсегда, навсегда, навсегда твоя Татьяна».

И то, что письмо где-то так долго бродило, и то, что в нем было сказано «уходим», так потрясло Николая Кораблева, что он, утопая в иле, пошел от котлована покачиваясь. А войдя в квартиру, не раздеваясь, повалился на диван и, задыхаясь, прошептал:

— Вот такой же страшный поток прорвался и в жизни. Война — страшный поток. Ах, Таня! Сколько тебе придется перестрадать! Уже сороковой день ты где-то,— и он так застонал, что из соседней комнаты выбежала Надя.

— Батюшки! — вскрикнула она.— Да у вас жилка на виске лопнет. Я сбегаю за доктором.

— Не надо! — хрипло кинул он.— Сейчас некогда страдать и лечиться... вся площадка у нас затоплена грязью. Приду поздно,— и, все так же пошатываясь, он вышел из квартиры.

Надя выбежала за ним, взяла его за руку, по-детски заглядывая ему в лицо, умоляя глазами, чтобы он остался дома. Он погладил ее по голове и жестко произнес:

— Страдания свои и ненависть свою, Надюша, мы ныне должны вкладывать в моторы.

1945