Урал грозный

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Встреча в потемках

Я возвращаюсь с Западного фронта. Ночью на станции Сухиничи жду поезда. Он должен уходить в час двадцать пять. Это — специальный фронтовой эшелон. Им можно доехать до Калуги.

Станция разрушена еще во время осенних боев прошлого года. В темноте натыкаешься на груды разваленных кирпичей. Ночь темна. Зеленые зарницы немецких ракет передергивают небо над горизонтом. Час назад кончилась воздушная тревога. Вертикальный луч прожектора упирается в низкие тучи. Ударит снизу, упрется, отпрянет, словно сказочный богатырь, собирающийся головой выбить днище темной бочки и выйти на волю из своего заключения. И глухо, как из бочки, бьют далекие пушки.

На развалинах станции, на сброшенных балках, около уцелевшего пакгауза сидят деревенские ребята. Их человек семьдесят. Они едут в Москву. В соседних прифронтовых селах только что проведен набор в фабрично-заводские школы и ремесленные училища.

В темноте белеют чистенькие косынки на девочках и белые аккуратные котомочки. Ребята хорошо снаряжены. Присев на бревнах, расстелив на земле платочки, они ужинают в темноте и, повечеряв, степенно стряхивают крошки с платка.

Время тянется очень медленно, а ребята ждут поезда со жгучим нетерпением. Все очень волнуются, не отстал бы кто-нибудь, хватит ли всем билетов, будут ли места в вагоне, какой попадется кондуктор — хороший дядька или придира, чего доброго... По-крестьянски хозяйственно обсуждают стоимость билета, хотя проезд казенный.

В темноте то и дело перекликаются, ища земляков:

— Сухиничевские, собирайся!

— Маклаковские, ходи сюда!

— Дубиничевские, куды задевались?

— Полянские, становись тут!..

Бригадиры раздают билеты. Ребята очень волнуются: вдруг кому-нибудь не хватит. Но билетов оказывается как раз столько, сколько ребят. Всем хватило. Каждый получает в темноте свой и бережно несет его обеими руками перед собой. Получив билеты, все немного успокаиваются и снова рассаживаются, кто на кирпичи, кто на балки, кто прямо на землю у пакгауза. С поля плывет душистая осенняя прохлада. Где-то далеко ухает артиллерия. Ребята из Дубиничей запевают хором «Шумел камыш, и ветки гнулись». Другие говорят одобрительно:

— Хорошо у них в Дубиничах поют. Песен много знают...

— В Москве еще не такие песни узнаем.

— Эх, жалко Пашки Вихорева нет. Вот бы кто спел.

— Пашка еще там остался. Ихнее село еще не освободили. Придется ему в будущем году нас в училище нагонять.

— Нагонит,— уверенно говорит кто-то в темноте.— Он ко всему способный.

Тихо поют ребята из Дубиничей:

Девушка, сидящая на бревне недалеко от меня, зябко ежится.

— Петя, у меня до чего руки захолодали.

Невысокий паренек подсаживается к ней, снимает с одного плеча пиджак, бережно прикрывает ее. Они сидят, тесно прижавшись друг к другу. Он растирает ее застывшие руки.

Поют в темноте дубиничевские:

— Петя, а вдруг нас в разные места определят?

— Что ты, Стеша, мы уж в одно место проситься будем. Чай, там разбираются.

— Ну, давай уж, как уговор был. Чур, чтобы не врозь учиться.

— Ясное дело... А жалко, Стеша, Васьки Шматкова нет.

— Да, из его бы дельный инженер вышел.

— Эх, беда, до чего мне его жалко — убили... немцы-паразиты!

Они вздыхают и долго молчат потом. Молчат в темноте и дубиничевские. Может быть, каждый вспомнил черные дни, когда в селе у них хозяйничали немцы. Каждый из этих ребят повидал немало страшного... И темная прифронтовая ночь, погромыхивающая далекими орудиями, вздрагивающая злыми зарницами ракет, обступая ребят, напомнила им, должно быть, недавно пережитое.

— И как мы те дни вытерпели,— тихо произносит Стеша,— сама теперь не знаю.

— Главное, что все задом наперед тогда пошло,— откликается Петя,— верно ведь? Ведь до того так жили, жили. Глядишь — один день кончился, а завтра еще чего-нибудь интересное. Все тянет вперед жить. А тогда, когда немцы пришли, все, ровно, в обратную сторону двинулось. Вроде не вперед, а назад жить стали. Верно ведь я говорю, Стеша?.. День промучаешься, да вспомнишь, что вчера было, да третье-годни, а о завтрашнем и думать неохота.

Он говорит сбивчиво, подбирая слова, чтоб точней передать ощущение страшного, остановленного врагом, повернутого назад времени. И его понимают. Кто-то говорит в темноте:

— Верно, Петька, как немцев от нас погнали, так сразу мы подумывать стали, загадывать, вот как сейчас, сидим, ждем, потом поедем, потом учиться станем. Ух, здорово!..

И все замолкают, теперь уже мечтательно вглядываясь в ночь, задрав головы к звездам, кое-где поблескивающим в расходящихся тучах. Жизнь, привычно просторная, большая и разнообразная, снова вернулась к ним. Сегодня они едут в Москву. Село послало их в науку. Они сидят притихшие, задумчивые.

— Да,— говорит Стеша,— теперь чего у нас еще будет, сразу и не угадаешь даже...

— Одно только знаю: хорошее будет,— отвечает кто-то из темноты.

— Как отучимся, сюды вернемся, станцию заново отстроим. Тут, чай, тогда скорые поезда ходить станут. Я, может, машинистом стану... Вас, своих, без билетов возить буду. Ладно уж...

— Ишь ты, загадал,— кричат из темноты. И кто-то запевает:

Подают состав. Легонько постукивая на стыках загудевших рельс, выползает он из тьмы. Ребята бросаются к вагонам. Опять перекликаются в темноте маклаковские и сухиничевские, ребята из Дубиничей и Полянские. У подножек толкотня и волнение. Но вот все расселись, и для каждого нашлось место, и все тревоги оказались излишними. Даже проводник попался самый подходящий, помог поднять полки, посветил фонариком, подобрал потерянную кем-то котомку, вернул хозяину. И состав трогается.

За окнами вагонов виден зеленый росчерк немецкой ракеты. Стук колес заглушает все звуки, доносящиеся оттуда, из недоброй прифронтовой тьмы. Ребята пристраиваются спать. А в вагоне с ними едут люди с фронта, командиры, интенданты, командировочные, двое легко раненных. И едут сухиничевские, Полянские, маклаковские, дубиничевские — едут в науку.

Встреча на свету

Месяца через три я попал на Урал. Меня пригласили на вечер в ремесленное училище № 3 Верх-Исетского завода. Я уже слышал об успехах ребят в учении и на производстве и с удовольствием согласился выступить у них. Мы поехали в общежитие училища вместе с моим другом, композитором Тихоном Хренниковым.

Комната, в которой происходила встреча, не могла вместить всех ребят. Столик мой втиснули кое-как. Было очень жарко. Крышка рояля вспотела. Из переполненного коридора все время медленно, но неуклонно вливались в наш небольшой зал все новые слушатели. То были подростки лет пятнадцати-шестнадцати, пареньки и девушки. Они только что вернулись с завода У некоторых под глазами темнела еще не отмытая копоть. От них пахло миндальным маслом, какой-то кислотой, металлом и испорошенной землей литейного цеха. Они сидели в тесноте, бочком, на составленных в ряд стульях и скамьях, держась за плечи соседей, они рассаживались на полу, на подоконниках, влезали на столы, сдвинутые к стене. Это был чудесный народ! Внимательный, любопытный, то весь приходящий в шумное движение, то замирающий в благодарном и радостном внимании.

Мы побеседовали с ребятами, я кое-что почитал, порассказал им. Потом Хренников пробрался к роялю, сыграл и спел свои песни. И тут оказалось, что ребята знают большинство из этих песен наизусть. Когда Хренников пел, они все шевелили губами, словно помогали композитору, и когда тот запнулся, забыв текст, человек десять, по крайней мере, подсказали ему слова песни... И тогда решили спеть хором под аккомпанемент автора. Пели хренниковское «Иди, любимый мой, родной»... Запевала — сероглазая тоненькая девушка лет шестнадцати с открытым задумчивым лицом. Мне показался необыкновенно знакомым ее чистый мелодичный голос. Но я твердо знал, что никогда не видел этой девушки. Может быть, я слышал ее где-нибудь. Стоп! Неожиданная догадка подняла меня с места.

— Товарищи,— сказал я, как только кончилась песня,— товарищи дорогие! А нет тут среди вас народу с Западного фронта?

— Есть! — закричали в зале.

— Сухиничевские тут?

— Тута! — ответили в одном из углов, и все оглянулись туда.

— Маклаковские есть?

— Есть! — послышалось из другого угла.

— А из Дубиничей?

— Мы из Дубиничей!— восторженно гаркнули сзади.

— Ну, земляки, как устроились, как работа идет?.. И еще хочу спросить я у вас: не слышали вы, как Петя со Стешей поживают, не раскидало их в разные стороны? А?

— Нет!— закричали все.— Нет! Тут они! Вот!

И все стоящие впереди разом расступились. Я увидел девушку, которая только что была запевалой, и коренастого, приземистого паренька. Они сидели на одном табурете, но тут сразу встали, засмущались.

— Ну, наконец-то я вас рассмотрел... А то слышать-то я вас слышал в потемках, а видеть еще не приходилось.

Тут вмешался директор школы.

— Это наши известные,— сказал он,— Стеша Сергунина и Петя Малахов. Отличники по всем статьям. Идут процент в процент. Сто сорок — сто пятьдесят ежедневно, будьте здоровы! Упрямый народ. Не вытащишь из цеха.

Тогда я рассказал ребятам все, что знал о них, то есть все, что невидимкой подслушал ночью у Сухиничей. Они были озадачены. «И откуда вы это все вызнала?»

— Постой-ка! — вспомнил вдруг Петя Малахов.— Понял я уже! Это вы были тот дядька командировочный, что к нам в вагон подсел. Я еще тогда у вас спичек цельный коробок взял, посветиться, да так и зажилил... Верно, ведь угадал?

И мне рассказали, как доехали мои ночные спутники до Москвы, как их там распределили по училищам, кто остался в Москве, а кому выпало ехать на знаменитый уральский завод. И вот они теперь здесь, живут, учатся, работают не хуже заправских уральцев. «Уже с самым Базетовым знакомы,— слышали, чай, такого знаменитого сталевара. У нас работает, на ВИЗе. Мы теперь тоже верхисетскими заделались».

— Ну, а дружба у вас, значит, не распалась? Вы все боялись, помню,— спросил я у Пети и Стеши.

Стеша покраснела сперва, а потом взглянула мне прямо в глаза и сказала негромко, но твердо и убежденно:

— Что вы... Мы с Петей при немцах друг дружку не бросали. Вместе для наших разведку делали. А теперь и вовсе уж... Один за одного. Только живем в разных корпусах, а работаем рядом. Теперь у нас уж все заодно.

— Все заодно,— повторил Петя. И все посмотрели на них с уважением.

Мы ушли от них очень поздно, вероятно, пересидев время, положенное на гостей по вечерним законам общежития. Мы шли по городу, слушая гудки ночных смен ВИЗа и Уралмаша, неумолчный органный рев моторов на испытательных стендах. Новые танки шли навстречу нам. И мы говорили о простых, верных, работящих ребятах, питомцах сурового, требовательного и величественного времени нашего.

— О таких и песню написать стоит,— сказал мой спутник.

1943